Всеволод Фабричный - Самоед
Вероятно все эти встречи возле котельной кажутся тебе комичными, неудобными и отвратительными своей убогостью. Нормальный молодой человек пригласил бы тебя домой, подарил бы тебе цветы, пошел бы с тобой в клуб и так далее… Я не нормальный молодой человек. И почти никогда не сожалею об этом. Я алкоголик–эгоист, который хочет иметь какую–то отдушину в процессе рабочей недели. Я нарциссист испорченный родительской добротой и остановившийся в развитии с пятнадцати лет. Да и в семье моей слишком много секретов и демонов в сущность которых я бы не хотел тебя посвящать.
Я не могу иначе и самое главное — не хочу иначе. В выходные дни я трезв и отдыхаю от людей. Я не хочу никого видеть. Даже тебя. Знаю, что это звучит жестоко — но я бы даже не хотел, чтобы ты мне звонила. Пусть все будет так как было. Пока я работаю в своей бане, а ты в прачечной — мы будет встречаться, выпивать, разговаривать и….все остальное.
Когда силы наши исчерпаются и я стану все чаще и чаще замолкать и смотреть в землю — дружбе придет конец.
Я чувствую себя лучше. Температура по–моему немножко спала. Жутко не хочется идти завтра на работу, но я все таки пойду — потому что в двенадцать часов я увижу тебя около котельной.
В) Последняя Коробка
Прозрение началось в подсобке продуктового магазина, когда я зашел в морозильную камеру чтобы вытащить на свет божий коробку с фаршем.
Столько–то килограмм говядины…
Хмырь — Леонтьев остановился возле меня.
В руках его было два ящика овсяного печенья.
О, Леонтьев! Тиран Сиракузы: из всех его щелей дует зверем.
Его аура разлагает даже то, чему нельзя разложиться.
Он гоняется на маленьком подъемнике за продавщицами, забредшими сюда — в подсобку — по делу или без дела.
Пугает. Угрожает раздавить в кашу.
Фемины верещат от страха и как мыши разбегаются вдоль цементной стены.
Обветренная нора его рта распахивается.
Кариозный кархарадон.
Рыжий лобок лица приходит в движение.
Он смеется.
Таким образом Леонтьев выражает свою любовь и привязанность к женскому полу.
Немытая тварь…
Говорит, что лучшая смерть для него — это получить обширный инфаркт с напряженным членом в чьей–то пизде.
Угрожал начальнику, что если его уволят — тот поскачет в больницу на скорой помощи. С разрывом печени.
Леонтьев…Оборотень пивных ларьков. Властелин гонококков.
Его титановые пальцы могут раздушить мои чресла в считанные секунды.
Я упаду около ящиков со свеклой и он, встав надо мной враскорячку, умело приспустит светло- коричневые брюки и станет откладывать икру на мое желтое, вздутое брагой лицо.
Ему нет равных.
Увидев его — менты плачут как дети и, чтобы на секунду затаиться в чем–то невинном и безопасном — вспоминают, как мама стригла им ногти на ногах и складывала их на газетку.
Судьи принимаю лишнюю снотворную таблетку. («да ничего, Лена, не бойся, неприятных неожиданностей не будет…. я думаю, что проснусь когда надо»)
Жены прячут своих героев–мужей в небольших шкафах. Трещат кости, прошедшие два года армии.
Зашивают вечно огорчающих их детей в матрацы, где они преют, оставляя на белом полотне пятна достойные теста Роршаха.
Сами же они не выдерживают и, подобно тучным косметическим овцам, бегут на заклание.
Ложатся на истоптанное деревянное дно овощных грузовиков.
Задирают варикозную ногу в складских туалетах. Ставят ее на скользкую раковину.
Собирая микробы и вирусы, сладострастно воют, теребя мякоть молочных желез, хлюпая амебами малых срамных губ.
Глотают литры звериного семени.
Вот он какой — этот Леонтьев.
Очень страшный человек.
Прозрение началось, когда он остановился возле меня с двумя ящиками овсяного печенья.
Я взглянул на него.
Неуважительно всмотрелся в его волосатое, пятидесятилетнее эго.
Он тотчас же окрысился. Увеличился в размере. На моих глазах стал ядреным исполином.
Циклопом. Чернобогом. Альфа–гадиной.
Прорычал:
— Хули ты вчера контейнер забыл закрыть? Или работай как надо, или пизди отсюда на хуй!
Я закрывал этот контейнер с капустой. Я закрывал.
Никогда слова поперек не говорил этой бестии. Выучил его водить гнилой подъемник на котором он гоняется за бабьем. Покрывал его ошибки.
Он не смел. Он чувствовал, что не смел, но все–таки сделал это.
А у меня как назло чрезвычайно ранимая психика. Лекарства не помогают.
И психиатр не помог — я пришел к выводу, что старый пердун просто не знает жизни….
Нервы мои чувствительны как лапки тропического паука.
В моей голове произошел внутренний, непоправимый берсерк. Разорвалось сухожилие держащее последний рубеж.
За это надо убить. Убить и успокоиться навсегда.
Схватить доску с торчащим гвоздем и с хрустом ударить в темя всего один раз. А потом добить ногами в брюшину.
Но я понял, что не убью.
Я понял, что с этого дня — я хронический трус и мне захотелось расщепиться на неопасные, спокойные молекулы прямо вот тут в подсобке.
Я посмотрел на Леонтьева и тихо сказал:
— Хуесос.
Он дернулся. Густая водочная слюна скакнула ему на рукав…
Ничего не ответив мне, прошел в магазин, чтобы раместить печенье на прилавке.
Я стоял в морозильной камере, мои лодыжки по–детски нежно подрагивали.
Я знал, что это будет моей последней честной коробкой.
Их и так оставалось уже немного и эта станет последней.
Я вытащил фарш, бросил ящик около весов и вышел на двор через заднюю дверь.
Встал около пустых газовых баллонов. Овощной ветер дул мне в голову.
Вороны выглядели настолько мудро, что в любой момент могли сказать что–нибудь матерное.
Я закурил и рассудил так:
Все тщетно. Тебя не могут оставить в покое. Тебе нигде не дадут жить.
Чтобы жить — надо приспосабливаться к их ебаным законам, или убивать/умирать прямо на месте.
Но я выбрал третий путь.
Притворяться. Оставаться в хмельной тени. Пить до язвы. Пить до язвенных чешуек в утреннем стуле.
Пусть мне будет хуже — что же я могу тут поделать?
Если вы каждую секунду жрете меня, то чтобы не чувствовать боли — я должен запивать ваш моральный каннибализм чем–нибудь крепким.
Слово «спасибо» — ни хуя не волшебное.
«Спасибо» может сказать любая масса человеческого тела.
Волшебное слово, точнее фраза это: «если ты хочешь…»
Я буду воровать. Воровать на работе. Воровать у плохих и хороших. У друзей и врагов.
Я буду тратить украденные деньги на выпивку.
Портить все что только возможно испортить.
Незаметно мазать калом все что вы отправляете рот в свой кровный, обязательный обеденный перерыв.
Играть свою роль.
Я делал все это и раньше, но имел совесть и благородство (знаю, что звучит двольно абсурдно)
Однако эти вещи абсолютно не котируются.
Спасибо Леонтьеву. Вспоминая его мне будет легче оправдывать свою тихую подлость.
Очень легко оправдывать свою грязь пожатием плеч и коротким, сухим — «довели»
Леонтьевы изгоняют благородство как бесов.
Пока они живы — все свои благие намерения можно кинуть в очко глубокой, древней уборной.
Я дурак и неудачник, но не настолько чтобы быть цитировать библию, в то время как вокруг меня кипит и бушует охуительно интенсивная оргия.
Каждый день — будет спектаклем. Мой эпизод будет всегда оставаться в тени.
И свое главное: я стану все время врать.
Стану невидимым бесстыдником.
Я — тихий, страшно вежливый молодой человек с хорошими манерами и завидной способностью к мимикрии. Я помогу. Я ободрю советом. Я спрошу как чувствует себя ваш отец, тихо и конфиденциально поинтересуюсь — помогают ли вашей дочери новые антидепрессанты.
И я смогу, определенно смогу сделать так что, ежели что–то неприятное случится с вами, или с вашими честно заработанными денежными знаками — вы никогда не подумаете на меня.
Вы взвесите все «за» и «против» и с убеждением скажете:
— Нет. Сева не мог этого сделать. Он не такой.
Фотограф
С сумасшедшим фотографом Винсентом у меня ассоциируются две вещи. Первая из них — это кучка грибов строчков, которые я обнаружил возле поваленного проволочного забора огромной фабрики, размерами которой восхитился бы сам Маяковский. В то время мы с фотографом работали на складе бумаги, который с вышеупомянутой фабрикой соседствовал.
Строчки росли между валиками спутанной проволоки, кусками досок и всяческого хлама. Как они умудрились вырости в такой неромантичной атмосфере — я понятия не имею. Я принес несколько грибов домой, но ни мои родители, ни я есть их не решились потому–что когда строчки растут так близко от индустриального ада — они несомненно нахватаются от него всяких дурных идей. И это отразится на их химическом составе. Или же как сказал мой отец:
