Сергей Бабаян - Сто семьдесят третий
Сто семьдесят третий, завывая, полез на мост через канал Москвы. Продавщица с мясо-красными губами оторвалась от окна и сейчас сидела, раздражающе поглядывая на нее – и ее пальто, и постукивала тесно окольцованными пальцами по кожаной сумке бочонком. Она вспомнила, как несколько лет назад по Москве прошла мода (среди определенного «контингента», сказала бы мама) ходить с двумя обручальными кольцами. Однажды Миша, увидев в трамвае огромную цыганистую тетку с двумя перекрывающими фалангу золотыми бочонками, спросил: «Мама, а что, у тети два мужа?» Многомужняя услышала, Лена извиняясь улыбнулась ей – но в душе была очень довольна… У продавщицы была красивая сумка, натуральной кожи, с кудрявой перистой бахромой… она с досадой оборвала себя: ты уже сама в своем заглядывании в чужие кошельки превращаешься в продавщицу! – и все-таки ей было очень обидно: у нее была черная сумка с красными надписями «Галант», сумка неприличная – не потому, что была выцветшей или рваной, она очень ее берегла, а потому, что вся Москва эти сумки уже несколько лет как относила…
Посередине моста автобус тряхнуло на стыке – она испуганно придержала расползающуюся коробку свободной рукой. Завтра Мише исполняется четырнадцать лет – в последнее время, когда она думала о Мише (а думала о нем неотступно, всегда), ей становилось страшно. Людмила советовала сходить к психоневрологу – при чем тут психоневролог? Поможет ей закрыть глаза на реальную жизнь, силой своего убеждения заставит не видеть то, что существует от нее независимо? Дешевый самообман, с таким же успехом можно жить наркоманкой или алкоголичкой. Миша – что будет с Мишей? Характером он тих, даже робок, еще недавно боялся темноты – ему не прожить одному среди этих новых людей. Все это, конечно, рано или поздно закончится – она не дура, она без экономических выкладок понимает, что не может долго существовать страна, в которой все вдруг перестали работать и бросились воровать и торговать – впрочем, сейчас это почти одно и то же: торговать с такой прибылью – все равно что обирать производителя… а как иначе?! У Светки муж строитель, зарабатывает сто тысяч в месяц, а однокомнатная квартира стоит двадцать миллионов; он никогда – никогда! – не заработает на однокомнатную квартиру, потому что сто тысяч его без остатка уходят на первую жизнь; получается, что строитель за всю свою жизнь не может заработать – построить себе – квартиру? Какую же часть заработанного у него отбирают? Производство падает с каждым годом, это не может продолжаться до бесконечности, скоро все это кончится… но когда? и как? Наверное, когда начальники-коммунисты и мафия скупят и украдут все, что есть в этой стране, – а так и будет, какой нормальный человек воспринимает всерьез эти ваучеры, за которые на рынке дают килограмм колбасы? – после этого они заставят нас работать на себя за гроши – Америка двадцатых годов… Или еще хуже: Саша говорил, что в Германии перед приходом Гитлера к власти зарплату выдавали два раза в день – деньги к вечеру обесценивались… Этим? Белорозовые по телевизору (и откуда они взялись? где те люди, которых мы ожидали?…) понимают все это не хуже нас, – но им это не страшно, у них все уже есть, они не волнуются за своих детей, их дети давно за границей – эмигранты с советским паспортом… Что будет с Мишей? У Тани, соседки, сын спивается на глазах – какое спивается, уже спился, в двадцать пять выглядит на все сорок, – и если только спивается, а не что-нибудь хуже.
На днях поднимался с ней в лифте и вдруг попытался ее обнять: она так удивилась – даже не успев испугаться, – что он от ее лица как от холодной воды протрезвел… Что будет с Мишей? Учится он неважно, интересуется – для нашей жизни смешно и страшно подумать чем: биологией… и не хватает слов, да и собственного убеждения для того, чтобы внушить ему необходимость учиться: перед глазами живым примером отец: институт, аспирантура – и нищий, – а у Гены Моисеева отец бывший дворник, торгует баллонами с подкрашенной водой и покупает вторую машину… Бывали хуже времена, но не было подлей, – кем и о каких временах это сказано?
Миша слишком поздно родился, вдруг подумала она… или рано? Родиться бы ему… когда ему надо было родиться? Эта мысль ее захватила; мучимая любовью, она увлеклась – стала с тревогой и надеждой считать, вспоминать, прикидывать… В сорок первом была война, в сорок пятом закончилась, в пятьдесят третьем умер Сталин, в семьдесят девятом был Афганистан, в восемьдесят пятом началась перестройка. Это были те вершины и пропасти (до войны она просто не воспринимала себя, тем более как мать), между которыми ей надо было лавировать. Это было очень трудной задачей – задачей оптимизации, как в таких случаях говорил Саша, – надо было, чтобы Миша и благополучно родился, и вырос, и уже взрослым не разбился на взлете или в падении… О себе она не думала – механически отсчитывала свою жизнь от года его рождения, не боясь оказаться в пропасти. Если бы он родился… в сорок пятом? За восемь сталинских лет с ним бы ничего не случилось, сейчас ему было бы сорок восемь… в сорок восемь лет сейчас, если человек не подлец, делать («ловить», как сказала бы Мила) нечего. Но ей не хотелось бы, чтобы ее сын был подлецом… даже если бы ему было лучше? Что значит лучше? Кому лучше – подлецу, когда ему хорошо, или хорошему человеку, когда ему плохо? Не знаю… отстань!… Пусть бы он родился в шестидесятом, сейчас ему было бы тридцать три, он бы уже что-нибудь знал и умел… ну и что, вот они с Сашей, на несколько лет старше тридцати трех, многое знают и умеют – и что толку? Кроме того, они с Сашей были бы нищими пенсионерами, которые не только не смогли бы ему помочь, а, наоборот, сами нуждались бы в помощи (кольнуло сердце: мама! чем я помогаю тебе?…); сейчас они с Сашей что-нибудь придумают – например, она будет вязать, у Вити жена ушла из академического института, где сидела на двадцать тысяч, и вяжет на дому, получает сто пятьдесят, – и она уйдет, бросит детей, если людям не надо, чтобы их дети учились… А если бы он родился в шестидесятом – чем бы она сумела ему помочь? Пошла бы собирать пустые бутылки у метро или спекулировать сигаретами? (Мама рассказывала вчера по телефону: пошла прогуляться по парку, сейчас там на каждой лавочке сидят мальчишки и молодые мужчины, пьют пиво; проходя мимо одной такой лавочки, замешкалась, открывая сумку достать платок, – какойто кожаный парень сказал с досадой: «Бутылки оставим, бабка, только иди, не стой над душой!» Но мама у нее молодец, хотя они иногда и ссорятся. «Мне, – говорит, – молодой человек, ваших бутылок не надо… но вы, пожалуйста, не думайте, что, отдавая бутылки, делаете старухам одолжение. Это они вам сделали одолжение – государство отняло у них все, что они заработали и построили за семьдесят лет, и отдало вам, а их оставило помирать с голоду. Они слабые и не могут постоять за себя (мама, которой было шестьдесят восемь лет, вовсе не считала себя старухой), а вы молодые, сильные, вас государство боится». – «Ничего и не поэтому, – сказал кожаный. – Вы же нас сами, бабушка, учили: кто не работает, тот не ест». Сидевший рядом с ним на скамейке, мама рассказывала, пробурчал: «Да помолчал бы ты, Коль…» Мама вздохнула: «Может быть, и так, молодой человек, только имейте в виду: вы тоже будете старыми, и случится это гораздо быстрее, чем вы думаете…» Молодец, мама. Милая мама, мой самый верный единственный друг, другого такого уже не будет… как сказала одна из Наташиных подруг, которая уехала к больной матери в Рыбинск и из-за этого рассорилась с мужем: «Мужей у меня может быть много, а мать у меня одна». Мама все время подбадривает ее, говорит: «Что ты, Леночка, как тебе не стыдно? Разве то, что сейчас, это беда? Знала бы ты, что мы пережили в тридцать восьмом, когда арестовали дедушку… или в сорок первом – я возвращалась из школы домой и попала под бомбежку. Один раз услышать свист падающей бомбы – это страшнее, чем была вся моя жизнь. Вот газеты пугают голодом – да разве же это голод? Мы в эвакуации ели картофельные очистки, а тетя Маша из Чехова еще в пятидесятом году пекла хлеб с лебедой…» Молодец, мама, после ее слов на душе становится легче – да что там легче, просто легко, но проходит час-другой – и снова плоть, мерзкая плоть – потому что уныние, зависть, страх, все самое низкое в человеке – порождение не души, а плоти, – мерзкая плоть снова берет свое…) Да, – так когда Мише лучше бы было родиться? Наверное, в этой стране – никогда… А как еще?! Мало того, что ты рожаешь ребенка для себя – только для себя, для своего удовольствия, все, что с ребенком связано, это – пусть порой и мазохистское, но удовольствие, то, без чего ты не можешь жить, – так ты хоть в этом своем эгоизме подумай, какую ты ему даришь жизнь! Что – не тебе, а ему – лучше: спать в теле вселенной или, как модно сейчас говорить, всемирного разума, не подозревая о возможности своего земного существования, своего появления на свет, – или жить в нищете, грязи, опасности – в муках?… Она увидела – казалось, с раннего детства задумчивые, неуверенные, чуть удивленные глаза сына – и рядом с ними стальные молнии наглых, самоуверенных, ни в чем не сомневающихся глаз… Что будет с Мишей?
