Анатолий Азольский - Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете
Не предупредил, не сказал, не позвонил… А надо бы как-то шепнуть, случайно, мол, проходя мимо, услышал я, что будто бы… Но так уж низко опустился я, что не посмел, да и вообще — какой смысл? Сколько лет прошло, раны затянулись, Аню кто-нибудь полюбил, а Маргара — я почему-то верил — вышла наконец замуж. Что им, театралкам, теперь до артиста, которого могут в любую минуту поймать на незнании роли.
В теплые вечера брал я пиво, нес бутылки в дальний угол двора, сидел, смотрел на старух у подъездов. Размышлял. Что держит этих отживающих свой век женщин на Земле? Жизнь унизительно коротка, и удлиняют, обогащают ее не радости, а несчастья, беды, катастрофы, воспоминания о них воскрешают прошлое, былые чувства, и стискивается сердце в упоительной печали. С умиляющим омерзением вспомнится мне когда-нибудь визит к придворному холую на Кутузовском проспекте. Наступит и время, когда Аня возрадуется подзабытым бедам, и слезы станут радостью: ах, как жили, боже, как жили! Какие светлые страдания перенесены: жених погиб на пороге загса, любимый человек пропал и не дает знать о себе!.. Вот она, полноценная жизнь женщины: рождение и смерть детей, уход мужей, измены, появление супруга под утро с фингалом или, того хуже, от соперницы; и голова кружится от нечаянного знакомства, в сладкое забвение впадаешь от вечно незнакомого пота мужчины, руки которого уже на твоих лопатках. Придет пора — и младшая сестра, превзошедшая Риту опытом любви, не захочет быть младшей, взбунтуется, восстанет, и станут они ненавидеть друг друга. Рита, Маргарита, Маргара… При обходе телефонных кабин и в те две ночи на Нижней Масловке с Маргаритой творилось нечто такое, о чем можно и надо только вспоминать — светло и печально, благодаря судьбу за светлость и печаль: Маргара-то — какой-то обряд совершала тогда, будто в танце шла от одного телефона к другому… Люди, люди. Тягучий семейный быт оглушается тресками телевизионных новостей, народы и нации грызут друг друга, живут в мифах, но глянешь в каждого человека — и оказывается: он могущественнее своего народа, он правда, а не вымысел. Но тем и горше осознавать свои ошибки, плевки, которыми осыпали тебя даже самые близкие. Больно, больно было оглядываться назад, хотя и прозревалась в прошлом какая-то прелесть, что ли. Выпали как-то месяцы, когда жил я припеваючи у одной потаскушки, размечталась она вдруг — вот, мол, пойдем когда-нибудь в загс расписываться, а у тебя и костюма приличного нет, так давай в ремонт отдадим голубой, у него залохматились обшлага, брюки облиты чем-то, ну, решай.
— Кильки в томате опрокинул на брюки, чепуха, всех бедов-то — выстирать.
А потаскушечка стирать-то не умела, да и костюм этот решил я сохранить в прежнем виде, памятью о Беговой. И о тех минутах, когда я рассматривал спящую Маргариту, будто передо мной — еще теплый труп. А еще ранее — объяснение в любви, тускнеющей с каждой минутой. Нельзя по отдельности из глаз, губ, ушей и подбородка сотворять человеческую личность. Ну, что такое моя, к примеру, жизнь? Дни, пригнанные друг к другу и ничтожные по сути. Но ведь должна возвышаться над пустотой прожитого какая-то идея, суета обязана облекаться в смысл. А каков он? Кем смысл признается смыслом?
Почти три года минуло с того приема в кремлевском зале, где мелькнул стройный, ладный, знакомый мне офицер. Но каждый 15-й день каждого месяца топал я в Некрасовскую библиотеку, через окно жестами переговаривался с уборщицей. Теперь та посматривала на меня с тревогой, осуждающе покачивала головой, однажды пыталась сунуть в оконную щель денежку. Это было уже слишком.
Да, три года — с того вечера у “Темпа”, когда я ждал старшего инженера Маргариту и увидел перед собой пришедшую судьбу, двух сестер. И судьба вновь повела меня в Некрасовскую, наступал очередной “час Х”. Солнце погрузило в тень половину внутреннего дворика, к оконному стеклу призывно прильнул “Мойдодыр”. Перемигнулись с уборщицей, жизнь продолжалась, через все гнусности несла она меня. С работы — опять выгнали, жить негде, но еще нетерпимее устраиваться на сытые хлеба к вдовушке в соседнем квартале. Беготня по Москве изматывала, медленным шагом двинулся я от библиотеки к троллейбусу. Остановка — у магазина, продолжавшего собою здание “Известий”. Постоял у витрины: сейчас не помешал бы стакан водки, но в карманах — только мелочь, четыре копейки на троллейбус и пятнадцать на электричку. Поэтому и промолчал презрительно, когда кто-то за спиной предложил выпить.
— Друг, — вновь раздался над ухом голос прежнего алкаша, — я тебе налью стакан за просто так, а ты — в аптеку за меня не сходишь?.. Которая напротив.
В витринном стекле видел я отражение алкаша: парень как парень, морда не пухлая от пьянок. И — трезвый. Запаха водочного не ощущал.
Услуга за услугу — такое деловое предложение высказал алкаш. У него несколько рецептов на кодеин, получить его проще пареной репы — мне, если я выпью, потому что уже действуют некоторые местные, так сказать, ограничения. Пьяным аптеки кодеин отпускают, поскольку алкоголь и кодеин несовместимы, то есть пьяноватый клиент явно кодеин берет не себе, а больной мамаше. Но вот ему — не отпустят, аптекарши его знают. А кодеин нужен ему лично, он кодеинщик, и стоит мне дыхнуть на аптекаршу свежей водочкой, как желанная упаковка перейдет в мои руки, чтоб переправиться в его нутро. А водочка — вот она.
Четвертинка была продемонстрирована. Я раздумывал. Где-то я кодеинщика этого видел. Где?
Не было времени вспоминать, меня повели уже на зады магазина № 7 Свердловского райпищеторга (что-то заставило меня поднять голову на вывеску и запомнить), появился стакан в руке радушного грузчика, налита водка, мерзавка хорошо пошла, огурец возник очень вовремя, грузчик вполне удовлетворился остатками жидкости в четвертинке. Через пять минут удовлетворился и кодеинщик, оказавшийся, к сожалению, нетерпеливым и жадным; он ссыпал на язык весь полученный мною кодеин, извлек из кармана пачку рецептов, предложено было обойти все аптеки улицы Горького… Обошли, после каждой — полстакана водки, попрошайка преисполнялся все большей уверенностью в завтрашнем дне. А я вспомнил: да он же в библиотечном дворике толкался, когда я перемигивался с уборщицей!
Последняя аптека — уже на Лесной, рядом с Белорусским. Ноги мои подкашивались, кодеинщик соболезнующе цыкал, поглядывая на меня. Жил он где-то рядом, втащил в квартиру, положил меня на диван; утром потянуло к холодной воде, надо было чем-то заливать бушевавший во мне пожар. Вышли на улицу, время без чего-то восемь, в этот час водку нигде не продавали, но были места, где местная власть давала слабинку, запуская за прилавки добросердечных баб, одно такое место кодеинщик знал: Дорогомиловка, я охотно поддержал его идею. Поехали туда, вот и знакомый магазинчик, бутылка получена, бутылка уже в кармане, благодетель мой потянул меня прочь, повел в безопасное место. Пошли тихо в гору, остановились. Напарник задумчиво покусывал спичку. Справа — пятиэтажки, утро солнечное, дети испытывали себя, повизгивая на качелях. Пить “из горла” я еще не научился, да и хотелось просто посидеть со стаканом, потрепаться “за жизнь”. А где она, жизнь, где он, стакан?
— Ребята, вы чего ищете? — раздался сзади усталый женский голос.
— Стакан, — сказал я. Не сказал, а словно огрызнулся.
— Ну так пойдемте, дам я вам стакан… — и мимо нас, направляясь к дому, прошла женщина. Я колебался. Последние месяцы приучили меня к бдительности, милицейские подвохи чудились повсюду, немилосердно и увлекательно, кстати, существование человека, которого похмелье зовет в дали таинственные.
Колебался я… Но спутник проявил мужество, толкнул меня — да пойдем, мол, чего теряем…
И пошли… Лестница, второй этаж, на уровне глаз — очень недурные женские ноги и хозяйственная сумка, оттуда достаются ключи, дверь распахивается. Предложено снять обувь, если заблагорассудится, на стол ставится кое-какая закуска. Оба мы как-то нервно засуетились, с опаской поглядывали на стены. Однокомнатная квартира, окна во двор, из холодильника (он на кухне) принесены две бутылки пива, получает объяснение и необычное гостеприимство. Женщина потеряла мужа, тот искал стакан по знакомой нам нужде и влетел в компанию, которая и затащила его в тюрьму, с тех пор женщина выносит стакан, едва раздастся звонок в дверь. “Сейчас лук в селедочку нарежу…”
Моих лет дамочка, непонятный стиль в одежде, да мне — наплевать, выпью — и будь здорова, красотка. Пока рассматривал — спутник опрокинул в рот порошок кодеина. “Третью рюмку поставьте…” — предложено было мною, но дама отказалась, “попозже” — так объяснила. Кодеинщик подцепил вилкой что-то с тарелки и отказался от дальнейшего застолья, ушел. Я сидел, внимая телом первому наплыву мыслей после рюмки. Дама подсела, выпила. Познакомились: Диана, с “Ленфильма”, здесь в командировке, квартиру эту сняла ей студия, без мужа ей плохо, сейчас — рада, что за мужчиной, то есть за мной, можно и надо ухаживать.
