Анатолий Азольский - Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете

Анатолий Азольский.

Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете.

Повесть

Лаборатория типовых испытаний (ЛТИ) — в просторном подвале, сюда несут модули, ячейки и блоки, здесь их парят-жарят, морозят, трясут или швыряют на цементный пол. Инженеры сидят у камер или стендов, почитывая газеты и покуривая, меняются новостями. Вспоминают со вздохом былые студенческие времена. При редких встречах в институтской столовой или у проходной не наговоришься, рабочий день в лабораториях плотный, и здесь, на посиделках в подвале, отводили душу. Одиннадцать отделов, сорок восемь лабораторий — где что делается, как платят, какие начальники, долог ли путь от старшего инженера до ведущего — всю эту весьма небесполезную информацию получишь только в подземелье ЛТИ, под шелест вентиляторов. Однажды начальник лаборатории застукал в темноте за камерой влажности целовавшихся: он и она, инженер и инженерша, холостой и незамужняя, шум поднялся, но не грандиозный; чьи губы соприкасались — это до парткома если и дошло, то нравоучений и оргвыводов не последовало. Правда, институтская стенгазета вякнула что-то о ненормальном климате на участке климатических испытаний, но кто их читает, стенгазеты эти: новым повеяло, с культом личности лет десять назад покончено, а какая-то там “оттепель”, о которой кто-то что-то говорил, до подвала так и не дошла, но что-то все-таки потеплело, говорить стали смелее.

О поцелуе, однако, стало известно, и в подвал стали заглядывать любопытные, судачили вовсю: имеют ли право юноши и девушки обниматься на территории НИИ, в каком пункте внутреннего распорядка режимного предприятия указан запрет на поцелуи и почему надзиратели всех мастей начали совать начальственные носы в подвал, что-то вынюхивая.

Я же, рядовой инженер, заскочил однажды в ЛТИ — занять очередь на вибро-стенд — и услышал поразившую меня речь одной начальницы. Красивая, плотная, с меня ростом девушка гневно обличала морально неустойчивых комсомольцев, забывших об уставе ВЛКСМ, который провозглашает товарищеские отношения, и только их, а не развратные объятья и обоюдные прижимания членов молодежной коммунистической организации.

Пылко поносила неразумных инженерша эта, партгрупорг, кстати, а я слушал — рот раскрыв. Что дура-дурой — понятно, чушь несусветную несет, но — так хороша! Хотя по виду — зануда: толстые очки, квадратные, без оправы, одета преувеличенно скромно, однако часики и сережки стоили вместе много больше трех или четырех получек. Странный вырез губ, что-то манящее в них, волосы уложены так, что в открытые уши хочется нашептывать дурашливые признания, на которые все мы горазды в младом возрасте. “Товарищеским отношениям” я не верил, поскольку “товарищи”, то есть девушки и юноши, хотят одного и того же, надо лишь понахальнее склонять биологически медлительных особ к известному действу. Не все, правда, особы склонялись, такова уж тяжкая мужская доля.

Но — так понравилась эта занудливая девушка, что язык онемел, ноги не стронулись пойти за нею. Узнал все же, кто она и откуда, подстерег через два дня. Выскочил, как из засады, подлетел — на институтском дворике было это, солнечным июньским днем, — эдаким ухарем подкатился и честно выложил: хочу познакомиться, подружиться и даже больше; в молодецкой одури решил, что уже влюбился и что любовь эта вытерпит арктическую стужу, жар Сахары и удушающую влажность, вынесет вибрации и тряски бесконечной жизни, которая ведь — ко мне подступала пора взросления — та же по сути лаборатория типовых испытаний.

А девушку звали Рита, Маргарита. Мои слова приняла не без удивления, округлила тонкие брови и нацелила на меня свои окуляры. Но на свидание — согласилась. Жила на Беговой она, поэтому — 19.00, кинотеатр “Темп”, я жду ее у входа.

Вечер теплый, дождь не намечался, я только что сшил костюм из голубой индийской шерсти, в обновке торчал у “Темпа”, посматривая и на трамвай, и на видневшийся вдали дом за ипподромом, откуда Рита могла и приехать, и прийти. По некоторым сведениям (я восстановил в памяти короткий разговор на дворике) родителей ее дома нет, и в мыслях было: после кино набиться в гости и совершить то, на что никто никогда еще не решался в ЛТИ.

Ждал, крутил головой, высматривая одинокую фигуру, и услышал вдруг свое имя.

Передо мной стояла парочка, моя Рита и еще одна девушка, что показалось мне сущим обманом, и я молча вставал на цыпочки, делал вид, что высматриваю кого-то там, вдали, и на вопрос, почему я молчу и кого еще жду, ответил чуть ли не со злостью:

— Родителей ваших! Братьев! Друзей и знакомых! Гулять так гулять! Встречаться так встречаться!

О сестрах не заикнулся, и так ясно: Рита пришла с младшей сестрой. Посмеялись и помирились, поскулил я немного и притих. Сестру звали Аней, совсем молоденькая, но уже не школьница, глаза, большие и грустные, выдавали взрослость. Когда вошли в фойе и я уставился на мороженое под стеклом, Рита подсказала, что надо покупать для нее, а что Ане. Она и кресло ее прощупала, чтоб оно не царапалось, она и крупными зубами куснула брикет Аниного мороженого, как бы беря пробу, то есть контролировала и оберегала… Нерадостные новости узнал я после кино, под сухое вино в доме рядом с ипподромом. Два года назад Аня едва не вышла замуж, уже и день в загсе намечен был, жениха ждали из авиаполка под Саратовом, парень только что кончил училище — и разбился в первом же полете, продлив череду несчастий: мать умерла за полгода до намеченного бракосочетания. Квартира просторная, хорошо обставлена, отец — зам. главного конструктора авиационного НИИ, сейчас в командировке; много, очень много книг, мать — из науки, дочерей воспитала по своему вкусу и разумению: в шкафах и на полках — поэзия, живопись, классики, история театра.

Часам к одиннадцати вечера покончили с еще одной бутылкой вина, пора ехать к себе; электричка от Беговой несла меня на Рабочий поселок, к институтскому общежитию; я перебрался туда два года назад, потому что родительская квартира уплотнялась, сестра вышла замуж за бездомного и привела его к себе, обнаглевший младший брат тоже нуждался в комнате и мог бы дирижировать выселявшим меня хором, но чем больше в квартире прописано, тем выше шансы улучшить жилплощадь, и родители поэтому терпели непутевых сыновей. Четырнадцать вагонных минут вспоминал я слова и жесты Риты; я прижимал к себе две связки книг, не нашедших места на полках и подаренных мне: книги, объяснила Аня, списаны и подлежат уничтожению, но ей, в библиотеке работающей, жалко стало сжигать труды мыслящих людей, да и мать приучила уважать написанное и напечатанное.

И завтра ходили в кино, и послезавтра, сидели у телевизора, потягивая вино, а встречались уже не у “Темпа”. Я, перекусив что-то на ходу, приезжал в дом к ним; Аня временами уходила в другую комнату, тогда Рита отбивалась от моих рук и губ. В институте три-четыре раза на дню бегал я в курилку ее лаборатории, слушал и узнавал много интересного о возлюбленной. Ее, Маргариту, суровую и черствую, в лаборатории побаивались, звали так: Маргара, и прозвище это почему-то устрашало, от самого звучания его, так подумалось, мог взорваться двигатель самолета, на котором погиб Анин жених, и Рита, вину свою переживая, присматривает за сестрой, как будто они еще не вышли из детства. Фотография лейтенанта с черной лентой наискосок стояла на серванте. Никого Аня не подпускала к себе, и не предвиделся в квартире на Беговой мужчина, с которым мы вместе станем домогаться любви сестер. Который уведет Аню по крайней мере в другую комнату и надолго.

Бежать бы безоглядно из этой квартиры, Беговую объезжать стороной — так нашептывалось мне, когда я слышал в ЛТИ россказни о злой, “идейной” Маргарите! Наутек пуститься, когти рвать, стремглав нестись — а не понапрасну ждать в квартире еще одного постоянного гостя, чтоб создались две пары: я и Рита, гость и Аня.

И вдруг он предстал перед нашими глазами — тот, кого я призывал, кто так нужен был мне, Ане и — так казалось, так мечталось — Рите.

Ничто не предвещало его появления, возникновения из ничего. В обеденный перерыв обменялись в столовой взглядами с Ритой, о встрече — ни слова: и так ясно — около половины седьмого буду на Беговой. Я и был там с тремя гвоздичками, почти по-родственному мы расцеловались и стали гадать, на какой фильм куда ехать. “Темп” наскучил, в “Динамо” какая-то мура, “Баррикады” далеко, в “Соколе”, позвонили, давно виденные “Римские каникулы”.

И вдруг будто осенило всех: ДК “Строитель” на Хорошевском шоссе, до него пять остановок на троллейбусе, а в Домах культуры крутят, по опыту знали, всегда что-то “безыдейное”, не допущенное на широкий экран. Приехали, ходили по фойе, увешанному картинами учеников изостудии, не одни мы поглядывали на раскрашенные холсты, какой-то любитель живописи неторопливо продвигался вдоль самодеятельности штукатуров и плотников. Впрочем, попадались любопытные полотна. Зал, уже заглянули туда, почти пустой, но и заходить туда рано. Буфета нет, очаг культуры на отшибе, мороженого в такую даль не повезешь. Посмеялись над мазней, у которой стояли — Аня спиной к ней, мы с Ритой что-то высматривали в комке аляповатостей, — и смех мой пресекся, я поразился свету, который бился из Ани, который делал ее светящимся шаром, и воссиял Аню тот мужчина, что до нас еще расхаживал по фойе и сейчас к нам приближался.