Томас Хюрлиман - Фройляйн Штарк
— Тут. Она самая и есть.
Ни домов, ни деревьев, ни даже кустарников. Раскисшая дорога ведет через зыбкие мостки, связанные вместе жерди, соединяющие болотные кочки. Под мостками булькает и хлюпает, повсюду вода, покрытая щетиной осоки и камыша, и над всем этим — туман. Это и в самом деле была Линтская равнина, получившая свое название от реки Линт. Мать опять расплакалась, на этот раз от радости. Наконец-то добрались! Йозеф представлял себе все иначе — больше, просторней, красивей. Когда туман рассеялся, он увидел, что равнина — это всего лишь полоска заболоченной земли, перерезанной прямым как струна каналом, между двумя параллельными рядами гор, без неба, без деревьев. Но для матери это была равнина, о которой так часто рассказывал отец, и потому она решила остаться здесь с детьми.
Они жили в хижине торфяника у подножия насыпной дамбы. Какая-то железно — дорожно-строительная компания пыталась проложить здесь рельсы, но строительство в конце концов заглохло, как и все, что тут делалось и затевалось, — его засосало болото. Чтобы прокормить себя и детей, мать занялась шитьем. В ловкости и умении ей, конечно, трудно было сравниться с мужем, однако она много раз (багровея от злости) слышала, как он нахваливает клиентам свой товар, и теперь с успехом подражала ему — да еще с каким успехом! Язык у нее был подвешен куда лучше.
— Эти теплые нарукавники навсегда избавят вас от ревматизма и подагры! — храбро заявляла она. — А это белье — о-ля-ля! Оно не только греет почки, мсье, оно возвращает силу молодости. Но только, чур, никому не рассказывать об этом!..
Летом небо становилось в мелкую крапинку: мириады комаров наполняли все вокруг жужжанием и облепляли все живое и неживое: людей, собак, дома. Кац, направляясь по деревянным мосткам к очередному клиенту, уподоблялась шагающей, злобно жужжащей туче насекомых, а черный гудящий ком, катившийся за ней следом, мог быть ее младшим сыном или увязавшейся за ней собакой — трудно было разобрать. Одна казнь египетская сменяла другую: летом комары, осенью туман; а болото, эта зловонная, тухлая жижа, из которой то и дело слышались отчаянные крики о помощи, далекие или близкие! То какой-нибудь путник сбивался с пути, то местный житель блуждал, как тень, в этом белом, зачумленном мраке. И никому и в голову не приходило поспешить им на помощь: это было не только опасно, но и бессмысленно — здесь невозможно было отличить человека от призрака.
Крики становились все тише и тише; наконец они обрывались, и вновь воцарялась тишина. Ни щебета птиц, ни кваканья лягушек — ничего. Только туман. Без конца и без края — как Россия, сказал однажды отец. И вот Линтская равнина тоже стала бескрайней, как Россия. Туман рассеялся, горы подступили ближе, но равнина казалась такой же необъятной, как та далекая страна, которую Зендер Кац покинул много лет назад.
Йозеф Кац, старший сын Зендера, стоял на дамбе, держа на руках младшего брата, остальные братья и сестры сгрудились вокруг него и молча, без всякой надежды смотрели, как взрослые тыкали шестами в болото вдоль деревянных мостков. Время от времени они вытаскивали что-то из воды, но все, не исключая и самих каценят, знали, что поиски напрасны. Они никогда не найдут мать.
20
Пришла зима, равнина замерзла. И вновь юный Йозеф Кац, мой будущий дед, стоял на дамбе. Закутавшись в одеяло и мешки из — под картофеля, он неотрывно смотрел вдаль на снежную равнину.
В тот же день, когда соседи перестали ковырять болото шестами в поисках матери, перед их хижиной появились служащие пожарной команды и две монашки, которые непрерывно молились, вызвали детей на улицу, похватали их, обрызгали святой водой и унесли за дамбу. С тех пор его братья и сестры жили в сиротском приюте. Голодать они не голодали — раз в день им давали миску каши или супа и кусок хлеба, по воскресеньям сыр, иногда даже молоко, а в каморке с нарами — Йозеф видел это через зарешеченное окошко — на каждом спальном месте лежало аккуратно свернутое колючее шерстяное одеяло. У них была крыша над головой и еда, но при этом один большой недостаток, хуже каиновой печати, — клеймо нахлебников. В Уцнахе, где стояла церковь, им нельзя было ходить по главной улице; если на дамбе им кто-то попадался навстречу, они должны были уступать ему дорогу, и горе тому сироте, который не поприветствовал проходящего мимо, сняв шапку! Его сажали под арест в жуткий подвал, где было по щиколотку воды. Да, конечно, им не дали умереть с голоду, их оставили в живых, но это была жизнь в аду.
Над равниной мерцали звезды, где-то вдали лаяли собаки, перекликались чьи-то голоса. Постепенно все стихло. Когда забрезжил рассвет, Йозеф Кац отправился к священнику. Он снял шапку, опустил голову и попросил назначить его опекуном несовершеннолетних братьев и сестер.
— Йозеф Кац, — сказал священник, — я могу кое-что сделать для тебя, но давай не будем спешить, хорошо? Всему свое время.
21
Зимой земля была как железо, а болото как камень, но Йозеф Кац, произведенный в почтальоны, и в эту пору, когда все, забыв об осторожности, ходили кому как заблагорассудится, предпочитал держаться летних маршрутов, деревянных мостков и переходов. В морозно-солнечный январский день это, конечно, выглядело смешно: дети с криками носились по льду, а юный почтальон со своей тяжелой сумкой терял кучу времени на длинные обходные пути, не желая срезать углы. Чокнутый, говорили дети, ясное дело — чужак, неместный. Однако скоро они заметили, что привычка почтальона ходить всегда одними и теми же путями оборачивается пользой для всех. Если многие местные из страха заблудиться или угодить на тающую льдину иногда отказывались от каких — нибудь срочных дел, Йозеф Кац уверенно шагал через молочное варево, он всегда точно знал дорогу, у него всегда была под ногами твердая почва. Благодаря ему письма доходили и в туманные дни, и, конечно же, бравый письмоносец не отказывался время от времени объединить свою почтовую службу с маленькими услугами своим согражданам — отвести больную корову на живодерню, доставить детвору в школу, а как-то раз одна прекрасная вдова вручила ему свою челюсть, чтобы он сдал ее в Уцнахе в ремонт. Через три дня, когда он вернулся с ее заштопанными зубами, вдова вставила челюсть в рот, блеснула новой улыбкой и сказала:
— Поцелуй меня, Кац.
На следующий день в кармане у него лежало письмо, в котором вдова, судя по всему, располагавшая определенными связями, напоминала соответствующей организации о том, что Кацу было обещано опекунство над его несовершеннолетними братьями и сестрами. Письмо возымело свое действие. Воспитатель сиротского приюта заявил, что четверых из шести каценят он может забрать хоть сейчас.
— Как четверых? — испугался Кац. — Мне нужны все шестеро!
— Ну, по этому вопросу тебе надо обратиться к церковному начальству, — ответил воспитатель.
Однако нигде: ни в местной церкви, ни в расположенном неподалеку монастыре Вурмсбах — никто не мог сказать Йозефу ничего вразумительного о пропавших малышах. Чтобы разыскать их, ему пришлось еще не раз ложиться в постель вдовы, целовать ее, стараясь не думать об искусственной челюсти, любить ее. Но куда бы вдова ни писала, ни одна канцелярия не могла помочь Йозефу: его маленькие брат с сестрой бесследно исчезли. Он не сдавался, спрашивал то там, то здесь, писал в разные инстанции, и, похоже, Йозеф Кац, мой дед, до самой смерти не прекратил поисков своих давно уже выросших и ставших ему совершенно чужими брата и сестры.
Еще до наступления лета и очередного нашествия полчищ комаров юный опекун со своими подопечными покинул равнину. В деревне Кальтбрунн у перевала Риккенпас Йозефа, несмотря на его возраст — ему тогда не было и семнадцати, — назначили начальником почтового отделения. Позже он в письменной форме высказал подозрение, что на прежнем месте начальство решило от него избавиться: кому-то очень действовали на нервы его упрямые поиски брата и сестры.
Как бы то ни было, странствия каценят продолжались: они погрузили свои пожитки на тележку и потащились в Кальтбрунн. На новом месте дела у них пошли неплохо. Йозеф готовил почту, а братья и сестры разносили ее. Закончив школу, два старших брата пошли работать на текстильную фабрику «Цельвегер», а Йозеф уволился с почты, чтобы подготовиться к поступлению в университет, на юридический факультет. Он, правда, не испытывал ни малейшего интереса к юридическим наукам, но решил изучить законы, на основании которых у него отняли брата с сестрой. Ему понадобилось всего шесть семестров, чтобы получить диплом. Братья, работавшие у Цельвегера, пошли в гору: один занимался тканями, другой рисовал для них узоры.
В один прекрасный день из Польши пришла телеграмма: «Цельвегер погиб на дуэли». Молодая вдова, урожденная Зингер, обратилась за помощью и под держкой к братьям Кацам, но те посоветовали ей держаться их старшего брата Йозефа, свежеиспеченного юриста. Через три месяца вдова вышла за Каца-старшего замуж. Братья настаивали, чтобы на вывеске фирмы фамилия Кац стояла перед фамилией Цельвегер. Йозеф сопротивлялся, не желал и слышать об этом, и когда он в конце концов сдался и велел обновить вывеску на крыше, было уже поздно: Кацы навсегда рассорились. Один сел на пароход и уплыл в Манилу, другой подался куда-то на восток, в какой-то город в Галиции, где в качестве портного гибнущей кайзеровско-королевской армии угодил в русский плен и таким образом оказался в тех самых, необъятных просторах, не имеющих конца и края.
