Томас Хюрлиман - Фройляйн Штарк
— Кац сам стоит перед Штарк на задних лапах! — говорили они шепотом.
Пли:
— Кац вчера нажрался, как сапожник!
Но они позволяли это себе, только убедившись, что его нет поблизости, и даже после этого прикрывали рукой рот и не произносили его фамилию, а скорее выдыхали: Кац!
Кац! С этим именем было то же, что и с темнотой, царившей под юбками, — оно было так же загадочно и привлекательно.
15
Конечно, с совсем толстыми и совсем худыми иногда возникали маленькие проблемы.
— Нет, ты только посмотри на этого поросенка! — восклицала, например, одна.
Другая, сдвинув колени и поставив ноги буквой «х», возмущенно пятилась от меня. Но все это были исключения, не заслуживающие внимания. Желающие посетить монастырскую библиотеку, как правило, воспитаны в бюргерских традициях и умеют себя вести. К тому же большинство из них приезжали из серых, разбомбленных во время войны городов — Ульма, Дармштадта или Фридрихсхафена — и забывали обо всем на свете в своем изумлении и благоговении перед лицом этого грандиозного книжно-живописного великолепия, вздымающегося перед ними беззвучным прибоем. Замечали ли они что-нибудь? О, еще как замечали! Во всяком случае, самые красивые из них. Но под величественной сенью книжных небес, на мгновение лишившись дара речи, они милостиво проявляли снисходительность не только к уродливым лаптям, но и к служке-башмачнику, исправлявшему свою должность у их ног.
— Спасибо, мальчик.
— Следующая, пожалуйста!
Жаловались ли они на меня? По-видимому, да, так как непосредственно после одного незначительного инцидента — возмущенных причитаний одной бегемотихи — златые дни в Аранхуэсе,[8] как выразился бы дядюшка, пришли к концу. Фройляйн Штарк, мирно сидевшая на своей широкой, крепкой корме, как святая на облаке, вновь превратилась в грозного боцмана, перед которым трепетала вся команда книжного ковчега.
— Я могу с вами поговорить, монсеньер?
— О чем речь?
— О мальчишке.
— Опять!.. — простонал дядюшка. — Что он на это раз натворил?
Но фройляйн Штарк не торопилась.
— Ну как жаркое? — спросила она как ни в чем не бывало. — Не слишком жирное?
— Pulcher et speciosus, — похвалил дядюшка. — Превосходно, очень вкусно. In medias, к делу!
Она взяла латку со стола, и прошло несколько мучительно долгих секунд, прежде чем она наконец изрекла:
— Монсеньер, поступила жалоба.
Дядюшка поднял левую бровь, я тоже.
— Жалоба?..
— Да. От одной певицы из Линца, фройляйн фон Цеддитц, Зандгассе шесть, — ответила Штарк, и, так как ее маленькие аппенцельские охотничьи глазки все еще были нацелены на латку с жарким, можно было подумать, что стоит ей только открыть крышку; и наружу выскочит обвинительница в образе жирного мясного клуба пара. — Она жаловалась на мальчишку, и притом вполне конкретно — конкретнее некуда! Она говорила, что он…
Но этого она не могла произнести вслух и потому приникла к уху монсеньера и что — то жарко зашептала, держа латку на вытянутых в сторону руках, чтобы не касаться ею дядюшкиного плеча.
Он молча выслушал ее с неподвижным лицом. Затем промокнул свое орошенное ухо камчатной салфеткой и сказал:
— Дорогой мой nepos, у нас здесь монастырская библиотека, и мы с гордостью можем утверждать, что на борту у нас хранятся бесценные сокровища Востока и Запада, в том числе любопытнейшие рассуждения философа Канта о нравственности, критерием которой являются не успешные деяния и поступки, как этого можно было бы ожидать, а скорее образ мыслей, то есть сама воля, сие же означает, что человеку, в особенности молодому человеку, надлежит подавлять свои пагубные наклонности…
Так — или приблизительно так — он разглагольствовал еще некоторое время, переходя от Канта к Блаженному Августину, от Блаженного Августина к Африке, от Африки к Египту, и в конце концов заключил свою речь ссылкой на Диодора Сицилийского: психезиатрейон.
— Аптека для души, — перевел я.
— Recte dicis.[9]
— Это означает, — продолжал я, — что у нас есть все: любая болезнь и любое лекарство, — всё, от Аристотеля до ящура. Nomina ante res, вначале слова!
— Вот видите, фройляйн Штарк? Ессе nepos,[10] он весь в меня.
Весьма довольный своими учеными речами, дядюшка сунул свернутую трубочкой салфетку в серебряное кольцо и, как всегда, удалился в свой кабинет. Я кивнул фройляйн Штарк и последовал за ним.
16
Здесь, в так называемом кабинете, оборудованном им как некая пестрая плюшевая пещера, он чувствовал себя вольготнее всего. Здесь господин хранитель библиотеки принимал ученых со всего света, здесь он проводил свои вечера, здесь предавался, по его выражению, своей главной деятельности: чтению. Под образами святых день и ночь мерцали оплывшие свечи, на стенах висели ковры, гардины на окнах были затянуты, а красновато-золотистый призрачный свет «пещеры» был настолько пропитан тяжелым, сладким духом горячего воска, ладана и одеколона, что временами казалось, будто толстый персидский ковер, скрадывающий шаги, — это волшебный ковер — самолет, в одно мгновение перенесший нас на Восток. Фройляйн Штарк больше не показывалась. Звуки на кухне тоже замерли. «Ad lectionem»,[11] — изрек дядюшка.
Он взгромоздился на диван, как жирный шейх, я опустился в кресло, и, надев шелковые перчатки, мы раскрыли свои книги. Дядюшка уже давно занимался каким-то отцом-пустынножителем, который питался лишь скорпионами и любовью Божией и все больше и больше впадал в безумие. Но в своем безумии он вдруг узрел перед собой, посреди моря песков, дворец с высокими стенами, благоухающим садом и звонкими фонтанами. Ткхо реял ветер, за горизонтом величественно догорал закат, а зубцы стен загадочного дворца все чернели на фоне темнеющего неба, и пальмы над ними простирали свои раскидистые ветви, как составленные вместе крестьянские косы.
— Ты слушаешь? — спросил дядюшка.
— Да-да, дядя, конечно, слушаю. Это мираж.
— Верно, это мираж. Бедный отец-пустынножитель вступил в пределы Небесного Иерусалима, который ему выколдовал в царстве песков его безумный мозг. ТЫ позволишь мне составить ему компанию?
— Да, дядя, конечно.
Он достал огромную, с блюдце, лупу, сдвинул очки на лоб и улетел в свою пустыню.
У меня в руках была книга, которой я ждал несколько дней, но мне никак не удавалось двинуться дальше названия — «Подъем и спад швейцарской текстильной промышленности». Я напряженно вслушивался в тишину. Я боялся фройляйн Штарк. Д ядюшка пока что отбрил ее, но я знал: она слишком серьезно относилась к спасению моей души, точнее, к катехизису, чтобы простить мне взгляд в ходячую мясную лавку из города Линц. Я еще свое получу, думал я.
И получил. Уже на следующее утро, за завтраком.
— Клик-клик, клике-ди-клик!
Она вязала!
Да, фройляйн Штарк вязала — черные шерстяные носки, мое «приданое» для монастырской школы; они подойдут к рясе, которую мне предстоит надеть, и надо было быть камнем, чтобы не понять, что означает это вязание: «Собирай свои пожитки, бездельник! — говорили ее спицы. — Проваливай, шкодливый башмачник, ступай в свою монастырскую школу, там выбьют дурь из твоей башки!»
— Клик-клик, клике-ди-клик!
С вязаньем в руках она делала свои обходы, с вязаньем стояла в зале в качестве старшего надзирателя, осуществляющего контроль за младшими надзирателями, а вечером, когда мы опять расположились в плюшевой пещере, она сидела у самовара, сосредоточив все внимание на своем вязанье, как будто во всей Вселенной не было ничего важнее этих спиц, этих пальцев, этой черной шерсти.
— Клике-ди-клик! Клике-ди-клик! — позвякивали толстые спицы, отпугивая тишину, и хотя я, в отличие от бедного отца — пустынножителя, пока что был далек от безумия, у меня в конце концов появилось такое чувство, как будто ее спицы больно ранят меня.
Почему дядюшка это терпит? Почему он не вышвырнет ее из кабинета? Причина была ясна. Ассистенты оказались правы: даже Кац, почтенный капитан книжного ковчега, стоял перед фройляйн Штарк на задних лапах.
На следующий день она опять принялась за свое: клике-ди-клик! клике-ди — клик! И каждый раз, закончив очередную пару этих распроклятых носков, она укладывала их в чемодан, который принесла в мою комнату. Содержимое чемодана становилось все чернее и чернее. Монастырская школа подступала все ближе и ближе. Будущее тихо подкрадывалось ко мне в мягких толстых носках, как сказал бы, наверное, дядюшка. Клике-ди-клик! Клике — ди-клик! Клике-ди-клик…
17
Это садистское звяканье, похоже, раздражало и дядюшку. Однако он не говорил: «Любезнейшая, оставьте это». То ли господин хранитель был слишком труслив, то ли фройляйн Штарк слишком старалась соответствовать своей фамилии[12] — во всяком случае, она все вязала и вязала, наморщив низкий лоб, а я таким образом отбывал свое наказание.
