Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв
Единственное, что мы узнали точно, добравшись до выхода, — что рейс 1212 Вашингтон — Лос-Анджелес приземлился. Пассажиров пока не было. Если они и шли уже по красному ковру, увидеть их было невозможно за толпой репортеров и фотографов. Здесь их собралось больше, чем на слушании. Я сперва подумал, что они встречают какого-нибудь деятеля или кинозвезду; но, увидев Гедду Хоппер[27], облизывающую карандаш накрашенным ртом, понял, что все они здесь из-за отца. Проход был огорожен канатами, как на премьерах его фильмов. С другой стороны прохода, позади, стоял Артур, подняв фуражку, как поднимают табличку встречающие.
Толпа пришла в движение. Я подбежал к концу ковра, где она слегка поредела. Двое в форме и между ними стюардесса шли по проходу, везя за собой проволочные тележки с багажом. Наверное, пилоты. За ними потянулись пассажиры первого класса. Почти все смеялись, словно испытывая облегчение оттого, что они на земле. Даже одиночки улыбались каким-то своим мыслям.
Из туннеля показался Стэнли. Рот у него был плотно сжат, лицо зеленоватое, как будто в полете его тошнило. Я всегда звал его Грушей — в честь персонажа комиксов с Диком Трейси. За ним показалась Лотта под руку с Бетти, как в зале. Не успел я оглянуться, как Барти уже бежал по красному ковру.
— Я видел тебя в небе! — кричал он. — Я видел твою шляпу.
И в самом деле, на матери была светло-коричневая шляпа с темно-коричневым пером. Она присела, протянула к нам руки. Свет вспышек плескал на нее, как вода. Кругом кричали, спрашивали, как она отнеслась к слушаниям, известно ли ей, что муж отстранен от работы на студии, и не собирается ли семья принести извинения. Вместо ответа она сказала:
— Вы знаете моего сына Бартона. Он младший. Только посмотрите на эти кудри! Вы видали что-нибудь подобное? А голубые, изумительные голубые глазки! Кто этот мой любимый, мой большой малыш? — Она обняла его, поцеловала в щеки и в лоб. Но говорить еще не кончила. — И какой талантливый! Я думала, он станет художником. Он чудесно рисовал. Но теперь он уходит к себе в комнату и сидит там часами! И знаете, чем он занимается? Пишет! Удивительные рассказы. Трогательные до слез. Я с удовольствием сделаю заявление для прессы. Джек Уорнер, возможно, думает, что заставил замолчать моего мужа, но настоящим писателем будет мой сын!
Беда в том, что ее никто не слушал. А все потому, что из туннеля появился Норман. Толпа хлынула к нему. Стойки повалились, потянув с собой канаты. Бетти вскрикнула. Стэнли повернулся и пошел назад к отцу. Сквозь толчею стал пробираться полицейский. Я двинулся за ним и так прорвался к Норману. Он пригнулся, увидев меня, и поднял руки к лицу. Это было обычное приветствие: я наносил удары, а он, некогда чемпион Пенсильванского университета в легчайшем весе, умело парировал все до одного. Толпа подалась назад. Я махал руками, и кулаки мои шлепали по его раскрытым ладоням. Мы оба улыбались.
— Ты был замечательный! — сказал ему, уже пыхтя. — Ты меня чуть не обманул. Все равно я знал, что ты не доносчик. Ты им показал. Теперь вся страна будет знать.
— Хочешь драться, да? Да?
Он стал ловить мои кулаки и, словно изобретя какое-то новое джиу-джитсу, направлял мои удары мне же в лицо.
— Я знаю, почему ты так поступил, — сказал я, пытаясь уклониться от собственных кулаков. — Ты не мог по-другому, да, Норман? Ты же всегда говоришь. Ай! Ой! Хватит!
Чем сильнее я бил, тем больше доставалось моим щекам, моему подбородку. Но я хотел договорить:
— Ну, знаешь, про зеркало? Про бритье? Уй! Больно! Что утром придется смотреть на себя.
Еще с полминуты он продолжал перенаправлять мои удары, и я основательно стукнул себя по носу и в глаз. Потом он опустил руки и притянул меня к себе, но это был не клинч, как я сперва подумал, а объятие.
— Прости, Рич. Прости, прости, прости.
Я тоже его обнял. Узнал его запах. Суточная щетина колола мне лоб и щеки.
Потом бой возобновился. Но теперь не я бил Нормана, и не мои удары он отражал. На него напал Барти. Он бросался на отца, размахивая руками. Лицо у него было красное — и от возбуждения, и от помадных поцелуев Лотты. И все время он кричал как оглашенный:
— Ты предатель! Коммунист! Бенедикт Арнольд![28]
2У гаража мы попрощались со Стэнли, который намеревался завезти домой Бетти на своем новом «меркурии»-купе. Официально пожав ему руку, я тихо спросил:
— Нормана занесут в черный список?
— Не беспокойся, — ответил он, хотя лицо у него было по-прежнему пепельное. — Мы затаскаем Джека по судам.
Подошла Бетти, как всегда, с подарками. Мне — запонки, явно золотые.
— Не благодари, — возразила она. — Я заработаю уйму на твоих рисунках. Маме не говори, но в начале будущего года я собираюсь сделать выставку.
Тут из-за «бьюика» появился Артур. Мы убрали чемоданы в багажник; Норман сел спереди, а мать и мы с Бартоном разместились сзади.
— Где Сэмми? — спросил отец, словно только сейчас заметил, что спаниель его не встречал. Потом вспомнил кое-что посущественнее. — А вы, ребята, почему не в своем Эмерсоне? Надеюсь, не прогуливаете?
— Некогда было забирать собаку, мистер Норман. Я подумал про себя, что у ребят будут огорчения в школе.
— Понятно, — сказала Лотта. — День Повестки. День Привлечения К Суду. Национальный праздник.
— Знаете, что сказал мистер Мёрфи? — спросил Барти. — Он сказал, что я самый быстрый мальчик в Эмерсоне. Он следил по секундомеру.
Никто не отозвался. Норман смотрел в свое окно, шурился от солнца, которое пыталось прорваться сквозь последние утренние облака; Лотта смотрела в свое.
Перед нашим домом тоже ждали репортеры. Их машины стояли по обеим сторонам Сан-Ремо-Драйв. Когда Артур опустил стекло, чтобы отпереть ворота, они окружили нас. Еще два-три десятка человек выстроились вдоль металлической ограды. Они кричали и размахивали самодельными лозунгами.
— Не представляла, что такое может быть в Ривьере[29], — сказала Лотта.
— Не обманывай себя, — сказал Норман. — Мы всегда тут были нежеланными соседями.
Мы проехали вдоль фасада и остановились на свободном месте, в углу, образованном главной частью дома и крылом. Сэмми, как заведенный, бегал вокруг пекана, приветствуя хозяев. Мэри, сложив руки на белом фартуке, стояла в задней двери. Слышно было, как по всему дому звонят телефоны. А затем, будто подхваченное ветром, трепавшим перистые листья пекана, семейство Якоби разлетелось в разных направлениях. Лотта сказала:
— Мне все равно, какая погода. Дождь так дождь! Солнце так солнце! Я иду плавать. — И ушла в спальню переодеваться.
— Артур, сними, пожалуйста, трубку с телефона, — сказал Норман. — Я хочу вздремнуть. Разбуди меня минут через десять. У меня гора сценариев. — Он поднялся в библиотеку, где стояла кожаная кушетка.
Барти увел Сэма через арку на задний двор, играть с ним в собачки фигами из изгороди. Мэри решила накрывать к обеду. Артур снял фуражку и пиджак, засучил рукава и начал протирать серебро желтой тряпкой с пятнами.
А я выскользнул через боковую калитку, пересек Романи-Драйв и подошел к дому Мэдлин. Утром в автобусе ее не было видно, это значило, что она, скорее всего, еще лежит с гриппом. Служанка-итальянка недовольно пустила меня наверх. Однажды я слышал, как Норман сказал, что ей пришлось уехать из Рима — ее родители были в родстве с Муссолини.
— Ты бы видела улыбку Патриции, — сказал я Мэдлин вместо приветствия. Она лежала в постели, оперев на колени «Гроздья гнева». — Наше падение — это ее праздник. Я думал, она засмеется мне в лицо.
— Тебя не учили стучаться? У порядочных людей это принято.
Я видел, что она не читает — или же читает, но одновременно красит ногти.
— Кто тут порядочный?
— Это верно. Ты богема. Свободен от общественных норм. Не украсит ли artiste[30] мою правую руку? Левой мне неудобно.
Я взял флакончик и стал красить ноготь протянутого мне указательного пальца. Запястье, которое я держал в руке, было горячим — температура.
— У меня новость, — сказал я.
— Да, я читала газету. Что с тобой? Почему не садишься?
Я чинно уселся на краешек матраца.
— Я не о том. Утром я видел Бетти. Она говорит, что у нас достаточно рисунков. Хочет повесить их в галерее. Это будет персональная выставка.
Мэдлин выдернула руку и хлопнула в ладоши.
— Чудесно! А ты как раз идешь в университет. Может быть, станешь гением, как Пикассо.
— Да, только у мамы Пикассо не было лучшей подруги Бетти. Все зависит от везения.
— Хорошо, что у тебя хватает рисунков. Папа… он больше не хочет, чтоб я позировала. Ему это всегда не нравилось. Я сказала ему, что ты рисуешь чаще всего со спины, но его беспокоит другое. Утром я слышала, как он кричал за завтраком. «Гнездо коммунистов! Я всегда это знал! Красная семейка! Мухоморы!»
