Ульрих Бехер - Сердце акулы
Когда они, расправляясь с крабами, заговорили о том, что Панарея по своей окраске напоминает розовое мясо крабов, он сказал:
— Я был там вчера... С одним рыбаком. Я искал там... — оборвав себя на полуслове, он взял бокал и сделал глоток. - Этот рыбак рассказал мне, между прочим, об одном интересном явлении. Just under the pink colored cliffs, you see, под розовыми камнями водятся pink aragoste, лангусты, точно такого же розового цвета. Мимикрия. Подумайте, каким инстинктом, какой интуицией, если не сказать умом, должны обладать лангусты, чтобы избрать себе в качестве среды обитания именно этот остров... Между прочим, я не нашел того, что искал. Зато мой чичероне много рассказывал мне о разных способах общения в мире ракообразных. Про то, как раки свистят. Вы знаете Никиту Кру... Крушч-ч-ч-ч...
— Хрущева? — удивленно переспросил Ангелус.
— Вот именно.
— Да кто же его не знает! - сказала Лулубэ.
— В самом деле? Видите ли, я с некоторого времени вообще не читаю газет. Ограничил круг чтения информацией... э-э... о захоронениях, культурных захоронениях, и еще о возможности создания... Нет, о настоятельной необходимости создания новой картины мира. Но несколько лет назад я еще читал газеты, и тогда этот мистер Крушч — да, «Сталин» произносить было куда проще — так вот, этот мистер Крушч во время дружественного визита в Индию сказал примерно следующее: коммунизму придет конец, когда рак на горе свистнет. Объективно — это сомнительное заявление. Согласны? Потому что они, раки, очень даже умеют свистеть.
Турианы засмеялись.
— Я чувствую глубочайшее презрение к тем, кто ненавидит коммунистов исключительно по долгу службы. Но от государственных деятелей нашего времени, когда без науки ни туда и ни сюда, гм, да, и ни сюда, от них, тем более от правоверных марксистов, я желаю слышать научно обоснованные заявления. Потому что Европу погубил именно болтун. Самый гнусный болтун из всех болтунов на свете.
Ангелус:
— Вы имеете в виду Гитлера?
Англичанин счел излишним отвечать — и так ясно.
После того как хозяин, дон Априле, выслушав похвалу отменно приготовленным блюдам, ушел, англичанин полюбопытствовал:
— Как зовут хозяина? Доменико Априле? Это значит «апрельское воскресенье». Пятнадцать лет тому назад, в одно апрельское воскресенье... - Высокий лоб его при свете свечей отливал бронзой. — Лучше не буду.
В этот момент Лулубэ неожиданно задала вопрос:
— Скажите, мы вчера правильно поняли ва-а-ше имя, мистер Кро...? Кроман...?
— Кроссмен, — коротко ответил он, будто ему и дела не было до собственного имени.
— Разве вы не...? Вы сказали как-то иначе...
— Может быть, я сказал: «Кроссмен, Йен». Я всегда так представляюсь, если представляюсь вообще. Чтобы меня не путали с Ричардом Кроссменом, депутатом нижней палаты парламента. Это мой дальний родственник, он лейборист. Я и сам когда-то был близок к ним, когда еще жил в Лондоне.
— Ах, значит, «Кроссмен Йе-е-ен, — то ли промяукала, то ли прохихикала госпожа Туриан.
— Простите, но позвольте задать вопрос. Вы находите, что имя Йен — очень смешное?
— Нет, мы просто не расслышали ваше имя. Нам показалось «Кроманьонец».
— Кроманьонец? — переспросил англичанин. В его глазах, напоминающих пещеры, плясали теперь огоньки беззвучного смеха. — А вам известно, что кроманьонцы — исконные жители этого архипелага? И что они бродили по Липари и по моему острову, Пантеллерии, как принято считать, приблизительно за три тысячелетия до того времени, когда здесь поселились древние греки и стали развивать промышленность, изготавливать орудия из местной вулканической породы, — он постучал пальцем по куску камня, из которого был сделан стоявший на столе подсвечник. — Из обсидиана, камня цвета глаз миссис Туриан.
Милое Создание засмеялась — теперь уж точно по-кошачьи, вкрадчивым, мяукающим смехом.
— Позднее на эти берега высадились финикийцы и привезли сюда своих собак, у них еще уши как у летучих мышей. Их полуодичавшие потомки по сей день встречаются на острове. Как, вы не видели этих собак? Смотрите, вон как раз одна бежит возле багдадской пинии, желтая, словно луна... На этих островах-вулканах жизнь зародилась фантастически рано. И возможно, закончится фантастически поздно. Maybe. Возможно, потому я и приплыл со всем своим «Ноевым ковчегом» на Пантеллерию и поселился именно там.
Он вытащил из кармана трубку и неторопливо набил ее табаком. Когда же стал раскуривать, в его глазах-пещерах снова заплясали веселые искорки.
— Наверное, вы правы, я самый настоящий кроманьонец, новый пещерный человек. «In the cave thou hast begun, Man, in the cave thou willst end»[13]. Наверное, первобытный инстинкт побудил меня уехать из Лондона и обосноваться в некой средиземноморской пещере, обустроенной патентованной защитой от радиоактивности.
Ангелус:
— Вы насовсем покинули Лондон?
— Я эмигрировал на Пантеллерию.
— Из страха перед атомной войной? Что-то не похоже на поведение типичного британца, - госпожа Туриан, разумеется, сразу все верно поняла.
— Ужас и скорбь у нас в прошлом, my spanish looking lady[14], в прошлом у кроссмен-джонов, pardon те, у современных кроманьонцев, тех, кто по доброй воле стал дикарем. Вчера, когда я с Бартоло, одним здешним рыбаком, приплыл на Панарею, чтобы искать... Знаете, я обошел все кладбища на Липари, облазил все, что можно, и обнюхал все углы и закоулки, не хуже какого-нибудь бродячего пса, шныряющего в поисках костей, и все напрасно... Так вот, мне рассказали, что несколько умерших, вернее, не умерших, а убитых заключенных, находившихся здесь, в лагере при Муссолини, похоронены на этом... э-э... острове лангустов. Но я его не нашел, моего покойника...
Искорки в прямоугольных пещерах глазниц погасли. Когда Кроссмен продолжил и заговорил теперь уже почти без пауз, лишь изредка покашливая или быстро затягиваясь дымом, Лулубэ вспомнила, слушая его, нескончаемые раскаты барабанной дроби, а окутанная голубоватыми клубами дыма, отливающая бронзой голова Кроссмена напомнила ей... Дикого Охотника.
Да, теперь он не живет в Лондоне, он со всей учтивостью сообщил британскому правительству о своих намерениях, которые, впрочем, мало кого интересовали, а именно о том, что он не намерен возвращаться в Англию до тех пор, пока она не предоставит свободу Кипру, как и должна, согласно Атлантической хартии; в эпоху искусственных спутников и сверхзвуковых ракетных бомбардировщиков, в конце концов, не требуется держать в оборонительных целях военно-морские базы на территории, принадлежащей другим народам; французский генерал Салан, проигравший многие колониальные войны, недавно заявил, что является алжирцем, потому что его сын пал в сражении с настоящими, темнокожими, алжирцами, - поистине логика белых самоубийц; он, Кроссмен, ненавидит национализм, но может понять национализм народов, имеющих другой цвет кожи или другую веру, поскольку их столетиями держали в повиновении белые, именующие себя христианами, этот национализм стал чем-то вроде аллергии, а сам он может считаться националистом в одном-единственном смысле, а именно в том, что каждый человек должен стараться, по возможности, указывать правительству своего народа на допущенные ошибки, - вот такой у него, англичанина, взгляд на вещи.
Теперь, когда технократия за какие-то несколько десятков лет уже поглотила весь мир, у белого человека остается лишь один шанс — задабривать, задабривать, задабривать другого, не белого человека, и бледнолицые вожди в Стране Советов, кажется, это поняли, хотя в тысяче других вещей они все равно остаются бесконечно тупыми, прежде всего, они не понимают, что необходимо привести свои философские теории в соответствие с новой картиной мира, которая, как утверждают, основана на теории Эйнштейна. Нет же, советская философия по-прежнему цепляется за старую, механистическую, с ее вечным двигателем, картину мира, которая точно также признает вечность. Вечность с большой буквы, как признает ее и пресвятая Церковь. Ту самую Вечность, во имя которой на протяжении тысячелетий творились кровавые бесчинства и совершались страшные злодеяния. Гм... Еще старик Гераклит, Гераклит Темный, великий Гераклит, чей тезис «Война — мать всех вещей» так ловко использовали фашисты, писал (от его наследия осталось не так уж много), что и эта Мать, как все матери, смертна и что старая распря в конце концов будет побеждена Логосом, мировым разумом, величайшей силой справедливости. И вот теперь настала пора симбиоза, взаимовыгодного сосуществования самых разных народов, - да-да, об этом писал old man[15] Гераклит. Видеть лишь общее, иначе «дитя всех вещей» превратится в ничто... Вы следите за моей мыслью?
Несомненно, белому человеку пора немедленно разрядить аккумуляторы, в которых столетиями копилась озлобленность на него, вчерашнего властелина мира, в противном случае неизбежен взрыв и в результате взрыва - вакуум, ведь, в конце концов, наивно предполагать, что в мире, где все подчинено раздутой донельзя, чудовищной технизации и, следовательно, унификации, только белый человек способен соорудить водородную бомбу и, соорудив, шарахнуть ею по другой половине человечества. Нильс Бор, знаменитый датчанин, сказал ведь однажды, что скоро настанет день, когда любой из нас сможет на досуге смастерить у себя дома, например в сарае, где стоят велосипеды, маленькую атомную бомбочку, и ничто не помешает смастерить такую бомбочку какому-нибудь негру-пролетарию из Южно-Африканского Союза, которого гнусные белые господа там, в Африке, не желают признавать человеком, и ничто не помешает сделать то же самое какому-нибудь негру из племени банту, чей отец еще умел барабанить в тамтам...
