Эрленд Лу - Мулей

18 февраля

Весь день мне ужасно хотелось нарисовать Магомета. Для себя лично. Один маленький рисуночек. В жарких странах жгут датские и норвежские флаги, полный хаос, экстренные выпуски новостей, все по полной программе. Возможно, если я нарисую Магомета и напечатаю рисунок в «Самоубийце», меня убьет какой-нибудь мусульманин. Весьма заманчиво. Как-то даже обескураживающе просто. Но еще совсем не факт, что мусульмане читают «Самоубийцу». Подозреваю, им запрещено лишать себя жизни. Надо мне постараться помочь журналу с распространением. Можно ходить по квартирам в пригородах или в Грёнелёкке и продавать подписку или на станциях метро, в переходах, где магазины, чтобы не зависеть от погоды в дождь и холодрыгу, и хорошо брать с собой Финч Хаттона, тогда уж они наверняка растают, мусульмане наверное любят щенков не меньше, чем остальные. Я не знаю, какой у «Самоубийцы» тираж сейчас, но надо, ой как надо добиваться его увеличения. На земле развелось слишком много людей. И пусть это будут те, кто действительно хочет жить. А мы, остальные, уступим им место.

Кшиштоф пришел, когда начались прыжки с трамплина. Все наши дошли до финальной серии, а вот Роберт Матея срезался после первого прыжка.

Малыш во второй серии прыгал так себе, Кшиштоф расстроился и снова ушел класть плитку, чтобы переждать сильнейших. Серебро и золото взяла Австрия, бронзу, четвертое и седьмое место — мы. Вот досада, что я забыла, кто из них пополиз. Я спокойно отношусь к тому, что Норвегии в этот раз досталось меньше медалей, чем обычно. Нам даже полезно, чтобы нас обошли и мы наконец поняли, что выигрывать — не типично норвежская особенность. Гораздо более типично для норвежцев кончать с собой. Я как раз сегодня читала об этом в газете. Один из комитетов ООН глубоко озабочен неадекватно высоким процентом самоубийств среди норвежских подростков, он выступил с критикой наших властей, непозволительно мало уделяющих внимание этой вопиющей проблеме. Меня эта информация не удивила. Назначилась к психогейру на завтра, кстати говоря. Надо не забыть взять с собой Финч Хаттона и сюсюкать с ним, будто я люблю его больше всего на свете, неплохо по дороге заскочить в зоомагазин на Кристиане Августе и явиться к психогейру с пакетом оттуда и с каким- нибудь ошейником, чтобы он увидел, что я уже вполне себе сумасшедшая собачница и иду по пути выздоровления, или как он там называет то состояние, которого он хочет от меня добиться.

19 февраля

Все-таки дура эта Констанция. Выдала меня. Психогейр попросил мой дневник. Он считает, что имеет право его почитать, поскольку сам надоумил меня его вести. Я, естественно, отказала. Никому не позволено совать нос в мои записи. Это секрет. У нас в семье никто никогда не писал. Мы не из тех, кто пишет. А я вот пишу. Привычные семейные законы редко остаются неизменными, если три четверти семьи разбиваются в Африке на самолете. Но пишу я только для себя, а не для психогейра, так что я велела ему не суетиться. Потом он спросил, как у меня с Финч Хаттоном, выстроились ли отношения, и я долго нахально врала, расписывая, какое это счастье — иметь собаку и что у меня появился такой друг, о котором я всегда мечтала, но не знала, что они бывают, и что мы неразлучны и даже спим вместе. Но выяснилось, что он разговаривал с Констанцией и ему известно, что Финч Хаттоном занимается она, а я только коротко вижусь с ним каждый день, и что я сказала, что не готова пока взять на себя такую ответственность. А кроме того Констанция сообщила открытым текстом, что я не произвожу впечатления уравновешенного человека и по ее мнению могу предпринять новую попытку.

Я пулей вылетела из кабинета психогейра, забыв Финч Хаттона, схватила такси и примчалась домой, но я и здесь чувствую себя в опасности, боюсь, что психогейр предпримет, как он выражается, меры и меня упекут в какую-нибудь клинику, даже думать об этом страшно, мало мне всего, еще и свободы лишиться, маяться под замком, нет уж. Жить в своем собственном ритме, ходить куда захочется, прислушиваться к себе, потихоньку во всем разбираться — только это может мне помочь, я это чувствую, но психогейр не хочет в это вникать, тем более после того, как я его в прошлый раз надула. Он считает, что меня нужно защищать от меня же самой, и в этом он наверно прав, но я все равно хочу, чтобы выбор оставался целиком и полностью за мной. Если я останусь жить, то потому, что всем своим существом почувствую правильность такого выбора, а не потому, что кто-то помешал мне умереть. В такси я думала, что покончу со всем, как только доберусь до дому, что главное — опередить психогейра, но дома я рухнула на диван, совершенно опустошенная, лежала, уставившись в потолок, пока не затрезвонил телефон, это был психогейр, он заставил меня пообещать, что, даже если я что-то решила, я не сделаю этого сегодня, он дал мне адрес в интернете, я заглянула туда вечером, там пишут, что желание покончить с собой возникает из-за того, что боль, которую человек испытывает, в разы превосходит душевные ресурсы человека, его угнетает, что их не хватает, чтобы с болью справиться, и что большинство покушающихся на самоубийство ищут избавления от боли и облегчения, но облегчение — это чувство, говорят они, а покончивший с собой ничего не чувствует, в том числе и облегчения, и я вижу правоту их слов, но я все равно не хочу в психушку, а чувствую, что все этим и кончится, если я останусь дома, сюда заявится психогейр с белыми халатами и перевозкой, и меня отвезут в больницу, где повсюду замки и двери, и начнут качать меня лекарствами, и все станет еще хуже, так что единственный выход для меня — исчезнуть.

20 февраля

Я сбежала. Покидала в папин командировочный портплед mpЗ-плеер, паспорт, тампоны, кредитку, трусы, еще кое-какую мелочовку и велела Кшиштофу отвезти меня в аэропорт «Гардемоен» на папином «БМВ», которым теперь, кстати говоря, владеет Кшиштоф, но ночью самолеты, оказывается, не летают, и мне разрешили поспать в кресле в зале вылета, я сижу в самом дальнем углу, сюда приходит лифт с перрона авиаэкспресса, но пока здесь больше никого нет, только изредка появляется уборщик, но рядом с кафе работает телевизор, недавно повторяли забеги мужчин-конькобежцев в шорт-треке на тысячу и полторы тысячи метров, и очень симпатичный кореец Ан Хьюн-Су выиграл оба. У него своя манера — на первых кругах он держится сзади и кажется совершенно не опасным, а потом, когда остается один или два круга, обходит всех по внешней дорожке. Не давая противникам ни единого шанса. Круто. Меня проняло до самого нутра. Я очень возбудилась. Валяться вот так в аэропорту мне нравится. Что-то в них есть, в аэропортах. После гибели мамы, папы и Тома я не летала, я дала себе слово, что никогда больше не поднимусь по трапу, но теперь я вижу, что зареклась я зря. Наоборот, меня тянет в полет. Даже просто пребывание на аэродроме дает ощущение свободы. Отсюда я могу отправиться куда захочу. Куда я хочу, я не знаю. Но меня тянет прочь от земли. В воздух. Мне кажется, что там я почувствую себя дома. Главное — прочь от земли.

21 февраля

Какое же это счастье — подняться в воздух. В одну секунду все полностью меняется. Словно бы вся прошлая жизнь остается на летном поле. Тут наверху другие правила игры и новые возможности. И как это я не подумала об этом раньше! Вот он выход — летать. Здесь наверху я рядом с папой, мамой и Томом. Я ни жива ни мертва, а так, серединка-наполовинку, и если мы упадем, то и ладно.

Мы взлетали в сторону юга, я сидела у окна и смотрела на город и фьорд. Увидев наш дом и ХГ, сообразила, что я никому не сказала, что уезжаю, и встревожилась, но через секунду подумала: черт возьми, ну и пусть теперь ищут, пусть Констанция помучается: не она ли что-то такое сделала или сказала, из-за чего я сбежала, пусть терзается раскаянием, поглаживая своего вороного коняшку, ужасно раскормленного, я наверно еще не писала об этом, но он жирный, как божье наказание.

Я лечу в Копенгаген. В аэропорт «Каструп». В сам город мне ехать не хочется. Поброжу по аэропорту, может, съем сосиску, осмотрю магазины, а потом — дальше куда-нибудь.

Я отключилась, когда самолет заскользил над фьордом, и очнулась оттого, что меня трясет проводница и спрашивает, не нужна ли мне помощь. Оказывается, я плакала во сне. Вряд ли это бывает со мной постоянно, хотя кто знает, я же сплю одна. Подушка вроде не мокрая, даже не влажная. Но я поблагодарила за такую заботу, и мне разрешили побывать в секретной комнате бортпроводниц в хвосте самолета. Пока мы шли по проходу, пассажиры — в основном мужчины с ноутбуками на коленях — провожали меня взглядами и конечно же думали, что я боюсь, что самолет упадет, вот и распсиховалась девочка. Знали бы они. Проводница, ее зовут Мона, дала мне чашку чая, и меня развезло по-настоящему, я разревелась, это так напомнило маму, она тоже считала, что все уладится, стоит выпить чаю. Но чай был вкусный, я выплакалась и вдруг вспомнила, что разнюнилась из-за сна, по-своему хорошего: мне снилась городская ратуша, которая стала местом посещения покойников, это как приходить к кому-то на свидание в тюрьму, та же процедура. Я, отстояв в очереди, подошла к окошку, заполнила форму — кого я хочу повидать, потом еще подождала, и меня проводили куда-то на верхние этажи в комнату свиданий, где за решеткой ждали умершие. Их можно было потрогать за руку, поговорить с ними, даже передать им что-нибудь. Я очень обрадовалась. И приятно поразилась столь замечательному нововведению городских властей, и такое удобное расположение, в самом центре, сел на метро — и всё. Но мамы, папы и Тома в комнате не было, только дедушка. Он был таким же как всегда, с большими руками, чуть более отстраненный может быть, но в здравом рассудке и с улыбчивыми глазами, дед сказал, что мечтает о ноже, тут время течет слишком медленно, а был бы перочинный ножичек — вот такой с тремя лезвиями, медным ободком и рукояткой из карельской березы — можно было бы строгать хотя бы. Но ножички эти дорогие, целых две тысячи крон, а денег у него нет, так что мне придется выложить свои, если я захочу морочить себе голову стариковскими причудами, но он постарается что-нибудь придумать, чтобы вернуть мне деньги, и я сказала, чтобы он не волновался, денег у меня навалом, это не проблема, он ужасно обрадовался, это было видно. Я пообещала принести ему ножичек в следующий раз и спросила, где мама с папой и Томом, но он только покачал головой: они передают привет и просят сказать, что пока еще не готовы встретиться со мной, им это слишком больно, они еще не привыкли быть мертвыми, на это нужно время, объяснил дед, зря я думаю, что умереть — это просто, вовсе нет.