Катрин Панколь - Крутые мужики на дороге не валяются
Все оказалось проще, чем я предполагала.
— Because you’re French. It’s so chic, you know, to have a French Friend![10]
Так мне и надо. Один — один. Он звала меня ужинать, потому что тоже хотела побыть зоологом, добавить к своему резюме строчку: «Французский друг». Капельку бешамели, чуточку импрессионизма, чтобы приправить пресную рутину Уолл-стрит.
— Франция… О, Франция… Когда-нибудь, Кристофер, мы с тобой навестим нашу французскую подругу, и ты увидишь, какая там красота… Как в музее!
Маржори убивает меня на месте. Превращает в ничто. В карликовое растение. В заморскую диковинку. Стало быть, мой удел щебетать о моде, духах и винах, на большее я не способна… Я — разновидность Джоконды: торчу себе в Лувре, без кондиционера, за пуленепробиваемым стеклом. И все почему? Да потому, представьте себе, что у меня на родине таких бабок, к каким привыкла Маржори, не водится. А бабки, как известно, правят миром, делают людей умными, талантливыми, утонченными и успешными, кожу — бархатной, улыбку — ослепительной, душу — безмятежной. Вот она, вожделенная манна небесная!
Внутри у меня все бурлит, но я не произношу ни слова. К чему, собственно? Нет, я отнюдь не трушу. Просто Маржори не виновата, что при рождении получила точную и недвусмысленную инструкцию, а я не виновата, что живу не по регламенту. Мы принадлежим к двум разным мирам, только и всего.
Маржори не станет метаться по городу, как муха в паутине, из-за того что потеряла отца. Она поступит по науке — посетит психоаналитика, который ей все растолкует: внутри нее сидит испуганная маленькая девочка, которая мешает двигаться дальше, и с этим надо решительно бороться. Надо изжить в себе незрелое существо, не способное понять, почему так нестерпима боль утраты. Так скажет ей психоаналитик.
Мой папочка…
Мы с Ним вечно дрались, по-настоящему. Осыпали друг друга оскорблениями. Набрасывались друг на друга, выпучив глаза, с пеной у рта, с раздувшимися венами на висках, старались ранить противника в самое сердце. Даже в редкие минуты перемирия были начеку, не позволяли себе расслабиться. Внезапно наступившая тишина настораживала нас обоих. Он протягивал мне руки, но я никак не могла угомониться. Нежность, желание все простить и забыть были мне неведомы, война была привычнее мира.
Найковица затерялась в толпе, но у меня уже не было сил сразу приниматься за другую. Мне вдруг захотелось повиснуть на шее у Тютельки. Броситься навстречу Тото, тайком разглядывая его бородавку. Меня потянуло к людям. Пусть бы они погладили меня по головке и принялись утешать, объяснять, что все это временно, что постепенно мне станет легче, что здоровая ярость помогает пережить утрату. «Не пытайся спрятаться от боли, — говорила мне Тютелька. — Впусти ее в себя, упивайся ею, и ты многое поймешь. Ты уже никогда не будешь прежней. Смерть отца поможет узнать много нового о самой себе…» Сейчас Тютелька далеко, и мне придется все а-на-ли-зи-ро-вать самостоятельно. В этом прелесть чужбины. Я потеряла точку опоры, но отупела еще не настолько, чтобы, напялив кроссовки, в порыве алчности и честолюбия устремиться к светлым горизонтам.
Меня все время тянет обернуться.
~~~
Он сидит на корточках.
У самой кровати.
Она не сразу понимает, кто это.
Не сразу Его узнает.
Сначала ей кажется, что это страшный человек из ночных кошмаров, с огромным ножом; он пришел убить ее. Она не смеет двинуться с места, дрожит от страха, ноги леденеют, кровь застывает в жилах, сердце бешено колотится. Она пытается звать на помощь, но крик застревает в горле. Лезвие ножа уже совсем близко. Еще мгновение — и он вспорет ей живот. Она сдается. Это смерть. В мучительном забытьи она чувствует, как стриженые волосы щекочут ей подбородок, ремешок часов отпечатывается на голой руке. Она из последних сил открывает рот, но убийца не дает ей вскрикнуть. В эту минуту она узнает запах туалетной воды и открывает глаза.
Это — не убийца.
Это — Он.
Девочка вздыхает, потягивается. Он утыкается лицом в ее подушку. Она шевелится, давая Ему понять, что уже не спит.
— Я бы хотел быть совсем маленьким и спать с тобою рядом… — вздыхает Он и ложится прямо на одеяло, прижимая ее к себе. Она смотрит на будильник: половина двенадцатого. Почти полночь. Он такой большой, теплый. Бормочет какие-то непонятные нежности… Она отодвигается: Он тяжелый.
Вдруг Его осеняет. Он шепчет:
— Пойдем в «Руаяль Виллье», поедим устриц.
— А как же мама?..
Мама не узнает. Они выйдут тихо-тихо, на цыпочках, ни одна дверь не скрипнет.
Мы вместе ускользнем из дому среди ночи?
Как в прошлый раз? И в позапрошлый?
Она согласна.
— Я надену красное платье с лентами.
Он пробирается к шкафу, снимает с вешалки платье и несет его через всю комнату, выделывая в темноте диковинные па, подпрыгивая, извиваясь всем телом. Он бережно держит платье в своих длиннющих руках и осыпает его поцелуями. Она обувает туфельки, причесывается, стягивает волосы большим черным бантом. Он замирает и, преклонив колено, подает ей платье. Я готов вас похитить, прекрасная принцесса. Моя карета ждет… Она прикладывает пальчик к Его губам и с опаской поглядывает на стену. Там, в соседней комнате, спит мать, которая может их услышать. Ей кажется, что Недобрый взгляд следит за ними сквозь стену. Он пожимает плечами.
— Не бойся, она спит. Нам пора.
Они крадутся, как ночные воришки.
Он входит в роль, сгибается в три погибели под весом воображаемого мешка, пыхтит, задыхается.
— Богатенькие попались. Я таких за версту чую… Бабки повалят, говорю тебе. Такие бабки!
Он стирает пот со лба, снимает ботинки и, нарочито сутулясь, в одних носках бежит к выходу. Она тихонько тянет за дверную ручку. Дверь поначалу возмущенно кряхтит, шипит, а потом сдается и звонкой пощечиной захлопывается у них за спиной.
Спасены! Он кидает за перила мешок с краденым добром, взмахивает руками и прижимает ее к себе.
— Мы будем вдвоем? — задрав голову, спрашивает она.
Он клянется, вытянув руку, как свидетель на суде.
— Плюнь.
Он плюет на пол, снова клянется и, крепко взяв ее за руку, тянет за собой вниз по лестнице. Они выходят на улицу.
Послушно следуя за Ним, она мысленно перебирает цифры, пытаясь одолеть страх. В глубине души она все-таки боится, что Он исчезнет, бросит ее прямо здесь, посреди тротуара, или позднее, в ресторане. Стоит другой женщине попасть в Его поле зрения, и девочка уже ничего для Него не значит, Он начисто про нее забывает. Страх быть покинутой прочно ассоциируется с отцом, и по привычке она считает:
— …26, 27, 28, 29, 30, 31…
В цифрах есть что-то успокаивающее. Цифры вытесняют страх, заполняют пустоту. Считаешь — значит, ждешь, и Он в конце концов вернется.
Прижавшись к Его ноге, она виснет на брючном ремне, дышит Его теплом, чувствует плечом Его мускулистое бедро. Они шагают в кромешной мгле. Он быстро идет вперед, она семенит рядом, изо всех сил тараща глаза, чтобы окончательно проснуться.
Дверца машины распахивается. Холод кожаного сиденья и бодрый голос отца довершают пробуждение. Он рассказывает ей, как устроена коробка передач. Она потягивается, зевает.
В ресторане Он заказывает разных устриц: длинненьких продолговатых и коротеньких овальных. Пировать так пировать. Гордо поглядывая на дочь, объявляет:
— Барышне то же самое.
И добавляет:
— И бутылку сухого вина. Белого.
Официантка улыбается им полными ярко-красными губами.
Он смотрит на себя в зеркало, выпятив грудь, прижимает девочку к себе.
— Погляди, как мы с тобою хороши! Ты у меня красавица!
— Что это у тебя за галстук? Я его раньше не видела.
Он купил его в Гамбурге, два дня назад, в деловой поездке. По Его мнению, дочери надо выучить немецкий.
— Я же английский учу.
— Английский! Язык торгашей! Бесчувственный язык…
Теперь Он изображает скупца, считающего деньги: щелкает пальцами, изгибает брови.
— То ли дело немецкий, — говорит он. Достает воображаемый смычок и прикрывает глаза. Наклоняет голову к плечу, словно скрипач, и качает ею из стороны в сторону, будто упиваясь собственной виртуозной игрой.
Официантка ставит на столик блюдо с устрицами, открывает бутылку, наполняет бокалы. Девочка останавливает ее изящным движением ладони:
— Благодарю вас, мне достаточно…
— Ну, дочка, за тебя!
— За тебя, папа!
— Ты у меня самая любимая!
— Ты у меня тоже!
Она расправляет плечи, щеки розовеют. Ей хотелось бы, чтобы все взоры были устремлены на них, но в этот поздний час почти все столики пусты. Отец с дочерью чокаются.
Он опускает бокал и принимается за устрицу, всасывает ее, раздувая щеки. Рассказывает девочке о своей поездке в Гамбург, о том, как убедил партнера купить три станка вместо двух да еще снизить маржу. Тот, конечно, жулик, но отец умеет с такими справляться. Вот.
