Катрин Панколь - Крутые мужики на дороге не валяются
Каблуки проваливаются в асфальт, и я распаляюсь еще больше. Даже асфальт здесь не умеют класть по-человечески. Экономят на гудроне так, что от каждой проезжающей машины содрогается все тело, набойки на туфлях приходится менять каждые две недели. Набойщики процветают на каждом углу. Местные жительницы давно научились с этим бороться: напяливают кроссовки, прыгают из автобуса в метро, из канавы на тротуар, а войдя в офис, переобуваются в легкие туфельки. По улицам снуют полчища бизнес-леди, которые, вооружившись непременными кейсами, бодро пружинят на каучуковых подошвах. Кроме кейса этим милым дамам необходимы: бежевый или темно-синий пиджачок; юбка, прямая или годе; блузка с высоким воротником; сэндвич в пластиковой упаковке, чтобы обедать, не покидая офиса; подмышки со стойким запахом дезодоранта и суровое выражение лица в сочетании с кокетливым макияжем — верный признак того, что у дамы все в порядке, все эмоции под контролем. Что может быть опаснее эмоций в этом деловейшем из миров! Эмоции повергают людей в сомнения, заставляют топтаться на месте, теряться в догадках, ломать голову. У настоящих победителей мозг не обременен извилинами: присутствует одна, совершенно прямая.
Найковые леди с нарисованными лицами и фальшивыми улыбками гордо шагают вперед к намеченной цели: преуспеть.
Гнев уже близок к точке кипения, направление мысли уточняется, призрак папочки остается позади. В этой стране никто и ничто не мешают вам злиться, не пытаются укротить вашу ярость и направить отрицательную энергию в мирное русло. Она раскаленной лавой выливается наружу. Здесь все открыто, все однозначно. Буйные беснуются, рецидивисты стреляют, лимузины сверкают. Никто не прячется.
Я ускоряю шаг, чтобы злость не унялась. Ищу в толпе подходящую найковицу, присматриваю одну, потом другую, до безобразия деловую, демонстративно пышущую здоровьем. Разглядываю ее, взвешиваю, переворачиваю так и этак и пристраиваюсь сзади, собираясь излить на нее скопившийся яд.
Главное — не свернуть на полпути, не выпустить жертву из рук в порыве рассеянности или в приступе гуманизма, и я мысленно леплю на ее круглый зад тощие ягодицы Маржори, подруги Бонни Мэйлер. Маржори прониклась ко мне внезапной симпатией, по крайней мере, мне так казалось. Трудилась она на Уолл-стрит. Обнаружив в своем ежедневнике окно, приглашала меня на обед. Рассказывала, что они с Олли, то бишь с мужем, ворочают миллионами долларов. Как подобает француженке, я быстренько в уме переводила эту сумму во франки, и голова у меня шла кругом. Записывай, старуха, записывай. У нас во Франции такого не встретишь. Бабец в кроссовках и с девичьим румянцем, годовой доход которой превышает бюджет министерства образования![9] Я засыпала ее вопросами. Она олицетворяла для меня великий финансовый гадюшник, мир, где правит прибыль, этот беспощадный пронырливый божок.
Однажды вечером она пригласила меня к себе на ужин. Прекрасное здание в роскошном квартале, пятнадцать копоподобных швейцаров на входе… Вы к кому, интересуются они, вам пропуск выписали? В таком доме без удостоверения личности вас даже к лифту не подпустят. Маржори живет на тридцатом этаже. Я звоню. Дверь отворяет горничная-гаитянка с выраженным птозом. И я неожиданно оказываюсь посреди трущобы. Бардак в квартире немыслимый. Распотрошенные коробки, клочья соломы, продавленные кресла, беспорядочные стопки книг, оголенные провода, диковинными водорослями свисающие с потолка, скатанные ковры, битая плитка, склеенная скотчем. В углу на металлическом стержне висят офисные костюмы, необходимые всякой найковой леди. Ну, думаю, наверное, недавно переехали.
На полу, под высохшей рождественской елкой, в кучке ржавых иголок возится трехлетний пацаненок. Под ногами у него огромная карта полушарий. Парнишка с виду какой-то недоделанный, майка на нем линялая. Маржори вся такая жирная, лоснящаяся, вымазанная кремами, расплывшаяся, улыбчивая, в складках ее шеи всегда переливаются жемчуга, а ребеночек у нее нервный, бледный, худенький, со слипшимися волосиками, с желтой корочкой на глазах.
Маржори встает мне навстречу, нарядная, с бокалом в руке.
— Кристофер, — говорит она мальчонке, залепляя края бокала красной от помады слюной, — покажи-ка нашей французской гостье, где находится Франция.
Мальчик колеблется, потом тычет слюнявым пальчиком в шестиугольник.
— Умничка. А Токио у нас где? А Вашингтон?
Она не унимается. И ребенок послушно топает по карте, слюнявя планету. Ведет пальчиком, путается, находит. Мне становится не по себе. Чтобы прекратить эту географическую пытку, я спрашиваю у Маржори, давно ли они переехали. Выясняется, что в этой квартире они живут четыре года, просто не было времени разобрать вещи. Они с Олли все время в командировках. Им едва удалось сделать Кристофера, хо! Она хлопает в ладоши, радуется, что представился случай рассказать мне чудесную историю о встрече предмено-паузной яйцеклетки с торопливым сперматозоидом.
— Я точно знала день овуляции, строила графики. Настал час X, и я позвонила Олли в Аризону, попросила срочно прилететь, а то у нас так ничего и не выйдет…
Она залпом опустошает бокал «Уайлд Терки» и, с важным видом перебирая жемчуга, усаживает Кристофера к себе на колени, дабы он тоже мог насладиться прекрасной тайной своего зачатия.
— Олли рванул в аэропорт, но на нью-йоркские рейсы все билеты, как назло, были раскуплены. Олли поступил гениально…
При этих словах ее губы складываются в улыбку, одновременно слащавую и свирепую, так что видны все зубы. Квадратные челюсти людоедши с Уолл-стрит.
— Знаешь, что сделал Олли?
Я неопределенно киваю, косясь на ее бокал. Мне тоже не помешало бы выпить, чтобы растопить ядовитый комок в горле, приглушить ненависть, которую возбуждает во мне Маржори, как и весь этот город, где люди добровольно теряют человеческий облик, дабы не попасть под копыта себе подобных. Мне хочется протянуть руку и пощупать ее, проверить, живая она или искусственная. Тем временем эта гуманоидша снова заглатывает виски. За один глоток я готова разделить ее веселье. Болтая ногами в воздухе над картой двух наших полушарий, я буду хохотать, как дитя, восклицая, что Олли ге-ни-ален, а история оплодотворения Маржори — бес-по-добна!
— Олли пошел к начальнику аэропорта и все ему рассказал: что мне сорок лет, что я фертильна один день в месяц и он не может этот единственный день пропустить, что ему совершенно необходимо срочно вылететь в Нью-Йорк! И случилось чудо. Этот милый господин помог твоему папе, и ты появился на свет, — закончила свой рассказ Маржори, обращаясь к Кристоферу, которого все это время неистово подбрасывала вверх.
Я не выдерживаю и указываю рукой на бокал, недвусмысленно намекая, что не худо бы и мне малость промочить горло. До нее наконец доходит. Гаитянка приносит на подносе бутыль виски и кубики льда. Я вовремя попросила спиртного, потому что дальше последовало продолжение. «Беременность — это, конечно, вос-хи-тительно», — заверяет меня Маржори, скаля свои мандибулы. Но в следующий раз (как выяснилось, одного ребенка ей недостаточно!) она поступит разумнее: поручит вынашивание другой женщине. Уже нашлась подходящая кандидатура. Студентка Нью-Йоркского университета.
— Белая, абсолютно здоровая. Умненькая. Отец ребенка — профессиональный серфингист из Калифорнии, они познакомились летом во Флориде. Аборт она делать не хочет. Это противоречит ее религиозным убеждениям… Представляешь, какой хорошенький нам с Олли достанется малыш! Я взяла на себя все медицинские расходы и частично оплачу ее обучение. Девчонку это устроило. Олли считает, что это просто за-ме-чательно!
Как-то не верится, что мы обе принадлежим к роду человеческому. Представляю, как взбесилась бы Тютелька при виде этой гуманоидной найковицы. Она вскочила бы и, кипя от негодования, вырвала Кристофера из рук матери, умыла, в клочья изорвала карту полушарий и, излив на Маржори поток оскорблений, принялась бы названивать в Международный суд по правам человека. А я сижу себе тихонько, уткнувшись носом в бокал, мекаю, бекаю, бормочу что-то невнятное, думаю, как отреагировать на ее откровения, чтобы не слишком обидеть, наконец выдавливаю из себя:
— Да, оригинально…
И меня снова начинает мучить вопрос. Он подбирается украдкой, потихоньку. Обычно я гоню его прочь, из малодушия и не только: мне чертовски любопытно наблюдать за Маржори. Но вопрос-искуситель не сдается: где же, мол, твое достоинство, задай меня ей, задай! И, не выдержав напора, я спрашиваю: с чего это Маржори так со мной скорешилась? На самом-то деле? У нас с ней нет ну ничегошеньки общего. И пользы от меня никакой. Я-то за ней наблюдаю, как зоолог за редкой жирафой, а ей какой интерес со мной якшаться?
Все оказалось проще, чем я предполагала.
