Виталий Щигельский - Время воды
В новоиспеченных ларях Петербурга выбор был больше. Прилавки ломились едой и одеждой, напитками и сигаретами. Рядом с капустными кочанами соседствовали джинсы и футболки, вместе с землистой картошкой и подтекающим мясом лежали наручные часы с калькуляторами, а висящая на нитках сушеная корюшка перемежалась со стеклянными бусами и узорными лифчиками. Судя по аляповатому и вызывающе броскому виду, товары и утварь были сделаны в чужих землях. А цены на бирках говорили, что мои сограждане стали миллионерами.
Раньше в нашей стране инженер не мог стать миллионером. И токарь, и грузчик, и культовый драматург не мог. Это было как-то не принято. Миллионеры жили на виллах и яхтах, курили сигары, ходили в сомбреро и белых костюмах. У нас это тоже было не принято. Миллионеры были безнравственны, жадны и коварны. Мы проповедовали иную идеологию, хотя и у нас такое встречалось.
По улицам, точнее, на проезжих частях, меж знакомых «жигулей» и «запоров» чернели странные автомобили — неправдоподобно длинные и низкие агрегаты, похожие на надломленные сигары, пассажирам в них приходилось также принимать форму сигар. Другой тип чужеродных автомобилей, наоборот, возвышался над общим потоком. Он представлял собой громоздкие, заквадраченные тягачи, с эрегированными фаркопами и огромными, как у сельхозмашин, колесами. Чем больше был автомобиль, тем чаще его хозяин жал на клаксон, и тем громче был выставлен звук магнитолы. Размер определял метод опережения, обгона, парковки.
Впрочем, я не держался за руль и не был вовлечен в игру форм. Я передвигался на своих двоих, и мне было важней то, что происходит в среде пешеходов.
Пешеходов для буднего дня на улицах было много. Они колыхались вязким болотом, замирающим возле торговых рядов и светофоров. Привычная однородность строгих черных и темно-синих пальто, желтоватых кроличьих шапок-ушанок нарушалась, разрушалась и поглощалась красными и желтыми канареечными цветами непромокаемых стеганых ватников и по-детски нелепых шерстяных шапочек с болтающимися помпонами. Шапочки сидели на головах у вполне взрослых, здоровых и трезвых людей. В будний день, когда даже голуби поглощены кропотливой работой, эти люди болтались без дела, неспешно прохаживались вдоль ларей, презрительно поглядывая друг на друга. В этой детской одежде они казались инфантильными и наглыми одновременно.
Помню, в детстве в телепередаче «Международная панорама» миллионам отдыхающих от тяжелых забот трудящихся показывали и рассказывали о последней, необратимой стадии загнивания капитализма. На фоне свалок и помоек праздно скалились в камеру безработные и бездомные, одетые в такие же шмотки. Они выглядели сытыми и здоровыми и не выказывали желания работать. Глядя на них, я понимал, почему капитализм обречен.
Внешний вид и поведение некоторых прохожих породило во мне недвусмысленные аналогии и вызывало неприятные чувства. Мне хотелось быкануть, по армейской привычке приложить кому-нибудь по хребту сапогом. Однако на моих ногах были не сапоги, а ботинки, и под моими ногами был асфальт Питера, а не глинозем Костамукшей. В Питере агрессия не помощник, в Питере есть дружинники и милиция, а подмога в лице друга-удмурта Виктора далеко. Жанна — сука! Лучше бы один из нас не родился.
Стараясь переключиться, я закурил «беломорину» и остановился. Как и всякому дембелю, мне стало обидно за напрасно потраченное время. Как и каждый солдат, я надеялся, что когда гражданские бухают и тискают девок, они помнят тех, кто охраняет их в этот момент. Я рассчитывал, что в перерывах между утехами они испытывают благодарность к солдатам за изнурительные ночные дежурства, за илистую перловку, за муштру на плацу, за чистое от ракет и самолетов небо над головой. Надеялся и рассчитывал на теплый прием.
Результат оказался противоположным: меня никто не встречал, меня бросила девушка, а сам я, глядя по сторонам, понимал очень мало, ощущая себя дикарем. Я стоял, тянул из кулака «Беломор», начиная понимать неактуальность своего гардероба, манер и привычек, приобретенных в карельской казарме. Зажатая между красными от холода пальцами папироса подрагивала. Я боялся будущего. Моя душа тосковала по красным флагам, народным стройкам, сводным отрядам милиции и пионерам, я хотел видеть вокруг привычную картину, описываемую теплым словом «совок». Вместо этого я видел сборище праздных граждан, стремящихся походить на иностранцев. Я стоял, отдавал свое тепло декабрьской улице, мои подошвы примерзли к асфальту, а чужеродная культура размазывала мое самоуважение катком, оставаясь совершенно ко мне равнодушной.
— В институт! — приказал я себе. — Бегом!
Укрыться за гранитными стенами точных наук, согреться под теплыми лучами наук гуманитарных. Возможно, ученые люди, мужи с учеными степенями и бородами смогут объяснить мне, что происходит?..
Глава 6. НАУЧНЫЙ ПОДХОД
Во времена моего обучения Ленинградский электротехнический институт являлся как рассадником семян науки, так и очагом бактерий культуры, местом сосредоточения нескольких тысяч молодых вольнодумцев и двухсот наукоемких преподавателей, укреплявших ментальную структуру учеников при помощи точных и сверхточных дисциплин. Здесь не бросались писать донос, если слышали позвякивание стеклопосуды в тубусах. Здесь любили хорошие книжки и хорошую музыку.
Ложкой дегтя, квадратным колесом, ржавым якорем в этом пространстве свободно блуждающего разума была военно-морская кафедра, в недрах которой обитали поросшие водорослями и ракушками офицеры во главе с капитаном первого ранга Косбергом. Пятилетнее общение с этой славной кают-компанией выпрямляло извилины самым замысловатым мозгам и приравнивалось к двум годам срочной службы.
Как объект недвижимости ЛЭТИ состоял из пяти корпусов разных биологических возрастов. В соответствии с ведущей в тупик динамикой развития архитектуры, позднейшая постройка выглядела нелепее и примитивнее предыдущей. Если первый (и главный) корпус содержал в себе конструкционные элементы буржуазного классицизма, то пятый (лабораторный) никаких элементов не содержал и походил на деформированную коробку для обуви. В «пятом» было зябко зимой и летом, по коридорам гуляли гриппозные сквозняки, а потолок и стены оставались сырыми и скользкими, словно только что отштукатуренными. За лабораторным корпусом приятнее было наблюдать издалека — со скамеек Ботанического сада, в веселой компании «косарей», со стаканом сухого вина…
Целью моего настоящего посещения был первый корпус, где располагался деканат моего факультета. Вместо ручки на входной двери, как и у меня дома, болтался кусок стальной проволоки. Это был рецидив. Новая эпоха подавала мне знаки. Я не понимал их, но это ничего не меняло. Страна и ее граждане проходили проверку медными трубами. Бумажные деньги весили больше, чем стоили. Зато дорого оценивалась медь, бронза, латунь. Реальным выражением денег становились мотки электропроводки, ажурные секции чугунных решеток, гармони батарей, оконные шпингалеты, дверные ручки, пуговицы и ордена. В каждом микрорайоне имелся пункт приема цветных металлов — огороженный забором подвал, где инфраструктуру города можно было обменять на колбасу, водку, джинсовую куртку с меховым воротником.
Пойми я это тогда — я бы не пошел на кафедру, а плюнул бы, развернулся и отправился домой за плоскогубцами; но я не умел делать выводов, а потому легкомысленно шагнул внутрь. Гулкое эхо, рожденное взаимодействием мрамора и ботинок, понеслось по широкому полутемному коридору и скрылось за поворотом. В воздухе пахло книжными клопами и буфетом на кисломолочной основе.
Судя по расписанию, сейчас был перерыв между третьей и четвертой парами — время большой перемены, гвалта и кучи-малы. В коридоре не было ни души. Разбираемый любопытством, я заглянул в ближайшую аудиторию. Здесь тоже никого не было. То есть был, но давно: в начале двадцатого века где-то здесь, согнувшись под партой, прятался от жандармов гений революции Владимир Ульянов. Об этом сообщала мраморная доска, прикрепленная на стене слева от кафедры.
Первым и последним человеком, которого я встретил в институте в этот день, оказался профессор Снетков. Он читал теорию автоматизированных систем управления. Именно теорию, так как автоматизированных систем в реальном осязаемом мире еще не существовало. Подозреваю, что и по сей день они существуют только лишь в виде формул, чертежей и макетов из папье-маше.
Я обнаружил Снеткова в лаборатории электромагнитного излучения. Узнал его по свернутой в штопор спине и копне жирных льняных волос. Снетков сидел спиной к двери и, словно голодный весенний дятел, неистово колотил по клавишам карманного калькулятора. Почуяв присутствие постороннего, он вздрогнул и, едва не вывихнув позвоночник, накрыл калькулятор газетным листом.
