Евгений Титаренко - Изобрети нежность
Костя просматривал альбом Кипренского. Постель его была заправлена, светомаскировка с полукруглого, выходящего на улицу Буерачную окошка снята. И от бодрости во всем теле, от призывной утренней яркости за окном, от веселой Костиной ухмылки на душе у Павлика развеялись остатки вчерашней тяжести. Было, правда, что-то не совсем обычное в том, что деятельный, а по утверждению Татьяны Владимировны – даже очень шумный, Костя сидел на этот раз тихо и заговорил шепотом:
– Проснулся, Павка? Располагайся. Не будем шуметь.
Он сидел у тумбочки, на краешке топчана. Павлик пристроился на табурете, ближе к окошку. День был воскресный, время раннее, и близ домов никто не показывался.
– Хочешь полистать? – Костя придвинул ему альбом.
Павлик качнул головой: нет… Оба стали смотреть на улицу, и радостное настроение, с которым Павлик вошел сюда, как-то незаметно поубавилось в молчании. Нет ничего хуже, чем сидеть и ждать, притаившись, когда не знаешь, чего ждать и сколько еще сидеть. Это опять невольно возвратило его ко вчерашнему.
– Думаешь, он тебя убить хотел?.. – спросил Павлик, не называя, кто и когда. Но Костя понял его. Неслышно засмеялся.
– Чепуха, Павка! Это я так вчера, с переполоха! Что у него – мелкашка? Откуда? А вжарил бы из дробовика, так вся Буерачная окочурилась бы от страха… Это он во что-нибудь врезался спросонья. А вообще… – Костя поднялся, шагнул к выходу и, бесшумно приоткрыв дверь, поглядел вниз, хотя кушетки да и всей половины комнаты, где спала Вика, отсюда не было видно. – Ты, Павка, сейчас бери свою одежду, – начал он инструктировать, возвратясь к тумбочке. – То есть оденешься там, внизу! И вот что… Мы здесь теперь, как в блокаде! Понял?! Это я малость что-то недошурупил – недосмотрел то есть. Нам с Викой ни шагу шагнуть, ни показаться нигде! Понял?! Так мы либо померзнем все, либо с голодухи копыта отбросим. Надо, чтобы ты ходил везде на виду, как будто жили вы и живете. Если спросят: вчера уезжали, утром вернулись. Таня, значит, в театре. Может, опять поедете. А спросят, куда, скажешь: какое ваше собачье дело? Меня ты, ясное дело, не видел! А сам потихоньку разведаешь, что там, как… Ну, что сможешь! Это раз. Во-первых, то есть. А во-вторых, молочницу вашу нам сюда подпускать нет никакого резона. Сходишь за молоком. Выздоровел, скажешь, могу теперь сам ходить… Мы с Викой, если что, – в мансарду… Да, деньги! – Костя зашарил по карманам.
– Мама в стол положила… – напомнил Павлик.
– Мамины мы трогать не будем, Павка… Я теперь сам зарабатываю… Вот! – Достал из нагрудного кармана и, отбросив со лба волосы, протянул Павлику несколько мятых бумажек. – Отдашь за неделю! Я, правда, не знаю, сколько оно стоит. Но не дороже ж, чем пиво! Я так думаю.
Павлик спрятал деньги в карман, поднялся.
– Дров у нас на сегодня хватит, воды – залейся… Хлеб, масло есть… – вслух прикинул Костя. – Двигай, Павка! А то, может, всемирный потоп где, а мы и знать не будем! – Он приоткрыл дверь. – Валяй! – И когда Павлик уже оделся, Костя шепотом напомнил сверху: – Молока побольше!
– Я не пью молоко! – неожиданно отозвалась Вика.
А из-под одеяла так и не высунулась.
Костя чуточку подождал, не поступят ли какие новые сообщения снизу, и энергично замахал рукой: мол, жми, пока она молчит!
Николай Романович
Времени Павлик не знал. Но высокое небо, хотя и подернутое белесой наволочью, было ярким. От Жужлицы и от садов налетал запах снеговицы. А за речкой уже мелькали на Буерачной фигурки людей.
Окружающее с коричневой дорогой, тесовыми оградами вдоль нее, садами – такое неприветливое ночью, выглядело опять будничным, знакомым и не вызывало беспокойства… Сразу от калитки Павлик вышел на тропинку, что вплотную к заборам вела от одного двора к другому, и старался не упустить ни одной мелочи, которая вдруг может оказаться важной.
Главный интерес представлял для него пока дом Вики, и на подходе к нему он убавил шаг. Для виду нагнулся и обломил кусок заледенелой корки от рыжеватого, в грязевых потеках снежного бугорка, стал крошить его в ладонях.
Он даже не успел как следует испугаться, когда чьи-то сильные руки, легонько приподняв его за плечи, развернули на сто восемьдесят градусов. И на него в упор уставились как-то странно блуждающие, с косинкой глаза. Это первое, что заметил Павлик, оказавшись лицом к лицу с незнакомцем. Уже в следующую секунду тот распрямился, слегка отстранив его, и непонятно громко захохотал:
– Напугался?
– Н-нет… – растерянно проговорил Павлик. – То есть напугался…
Мужчина опять странно весело захохотал.
– Ишь ты! Пугливый, значит? – Достал из кармана большой белый платок, утер им руки. – Чего ж ты пугливый такой, а?
Павлик его не понял.
У мужчины были цепкие черные глаза, подбородок и щеки гладко выбриты, от висков красивыми тоненькими стрелками сбегали темные бакенбарды. Выглядел он молодо. Некоторая дряблость в лице и морщины у глаз появлялись, когда он смеялся. А черное пальто, серая шляпа и сверкающие лаком ботинки придавали ему строгий, даже начальственный вид.
Он оборвал смех, отдышался, глядя на Павлика.
– Что же это ты, а?.. – спросил он снисходительно и вроде бы непринужденно, по-приятельски – как это кажется взрослым, когда они разговаривают с детьми. – В мое время пацаны отчаянные были!
Павлик не знал, что сказать. Незнакомец исподволь все еще похохатывал. А при его внешней солидности эта дурашливость была не к лицу.
– Не здешний, а? Приехал откуда-нибудь? Или в гостях?
Не в силах избавиться от охватившей его скованности, Павлик опять замялся. К счастью его, на тропинке против дома Вики появилась жена сторожа Кузьмича, невысокая, полная, с яркими губами, про которую Татьяна Владимировна говорила, что она лет на тридцать моложе своего мужа и по виду годится ему в дочери. Она выбежала в одном легком платье, держа в обнаженных до плеч руках большой пуховый платок.
– Николай Романович! – Голос у нее был задорный, певучий. Мужчина оглянулся. – Вы упустите жаркое! Кузьмич сердится!
Только теперь Павлик догадался: пьяный!
Вместо ответа незнакомец хлопнул его по плечу.
– Ну, бывай! Лето большое – познакомимся! Кататься любишь?.. Подсохнет малость, покатаю! Я вашего брата люблю!
Павлик заметил наконец в проходе между заборами автомобильное колесо, а когда незнакомец вслед за женщиной направился к дому сторожа – разглядел и одинокий «Запорожец» у обочины, по ту сторону Жужлицы.
Мать не зря говорила, что нервы у него никуда не годятся. Эта пустяковая встреча совершенно испортила ему настроение. И к дому Васильевны он пошагал, уже начисто забыв о своих обязанностях наблюдателя.
Молочница Васильевна
Любую новость можно было узнать от Васильевны. Когда она приносила молоко и усаживалась «дать ногам роздых», голос ее, текучий, жалостный, проникал во все уголки дома, сквозь ширмочки, перегородки. Васильевна могла назвать поименно всех жильцов и садовладельцев на километры вокруг. И о каждом знала, кто как живет, чем занимается, у кого «куча» детей, а у кого «куча» добра или денег. Эта впечатляющая «куча» была ее главной мерой.
Но сегодня, кажется, только в доме Вики, логике вопреки, все оставалось на своих местах. От встречи с незнакомцем, как по волшебству, начались неожиданности.
Едва Павлик шевельнул щеколдой, на крыльцо тут же всполошенно выскочила Васильевна. Охнула, разглядев Павлика за оградой.
– Ты это… – Словно ждала кого-то другого. – А я и забыла про все! Не до того теперь! У меня же беда!.. Беда какая!.. – повторила она и, прижав к щеке ладонь, горестно покачала головой. – Забыла я про молоко! Совсем из ума!..
Павлик даже поздороваться не успел. Машинально подумал только, что если бы она не забыла и принесла молоко, они бы вряд ли открыли ей…
– Гришу-то моего… Матвеича!.. Лихоманка нынче… ударила!.. – нервно спотыкаясь на каждом слове, объяснила Васильевна. – Как с неба свалилось… горе-то!.. На скорой увезли… Матвеича!.. Пока ее доищешься, скорую-то!.. Я нынче и коровенку… позабыла доить!
Из глубины двора, как бы в подтверждение ее слов, послышалось жалобное мычание.
– Ты тутова… погуляй!.. – спохватилась Васильевна. – Я сейчас!
Горе сделало ее такой несчастной, что Павлику стало неловко.
Мир вверх тормашками
Наверное, он все же предчувствовал что-то… Мысли его все время возвращались к Ане. И теперь, едва в его распоряжении появились непредусмотренные двадцать или тридцать минут, он лишь для успокоения совести еще раз оглянулся назад, на дом Вики, ничего нового там не заметил и, нимало не колеблясь, направился к речке.
Жужлица расширялась в изгибе, поэтому бревенчатый мост через нее был перекинут метров за сто вправо от улицы, туда же по над берегом сворачивала дорога. А прямо по льду на ту сторону вели две слегка расходящиеся тропинки, благодаря которым дворы, отторгнутые Жужлицей, на зиму как бы естественно присоединялись к улице Буерачной.
