Александр Великин - Санитар
Серый заорал вслед уходящему Гусеву:
Виталий! Давай носилки!
Чего?издали прокричал Гусев. Без нас, что ли, не справятся? Серый замахал руками, что-то изобразил на своем лице, это был и призыв к Гусеву поторопиться, и знак, что не может он громко ска-зать, в чем дело, и страстное желание, чтобы Гусев замолчал и не услы-шала его женщина в каракулевом манто, выбиравшаяся в это время из кареты.
Одну минуту, доктор, сказала она. Муж заслуженный чело-век. И депутат. Надо позвонить в четвертое управление, и вам скажут, куда ехать. Серый яростно на нее взглянул и, не дожидаясь, пока Гусев разбе-рет, что к чему, побежал к своему рогатому за носилками.
Заслуженный человек был действительно тяжел. Носилки под ним выгнулись, раздался предупредительный их треск, и Серый успел пред-ставить, как человек вываливается на снег. Несли втроем. Две ручки Серый, и по ручке досталось Гусеву и Мише. Таня! крикнул Серый, закатив носилки в карету и отряхива-ясь. Готовь капельник!
И наткнулся на каракулевую женщину.
Я его жена, вы поняли?сказала она. Он очень заслуженный человек! Вот телефон четвертого управления.
Какое управление! рявкнул Серый. Вы что! Ничего не пони-маете? И ринулся в карету, командуя: Насос, Сема, давай насос!
Он наложил манжетку на ратиновый рукав, закачал резиновую гру-шу. Давление было по нулям. Не было давления. Тужась, стали стяги-вать пальто. Заслуженный синел лицом, дышал мелко и сбивчиво, глаз не открывал. Серый поднял веко, зрачок поплыл вверх. Высвободили, на-конец, руку. Вену Семочка нашла сразу. Наладили капельницу, напры-скав полиглюкину на пол. Руки от полиглюкина слипались. Давай в резинку мезатону кубик, сказал Серый, щупая пульс. Виталий, поехали!
Поехали, тебе говорят! Врубай гудок!
Какой гудок! отозвался Гусев. На ремонте сирена. Чинят. В карету скреблись. Серый толкнул дверь ногой. Это была забытая каракулевая женщина. Рядом стоял Миша, дергая усик. Мне с ва-ми? спросил он и усик отпустил.
К шоферу! Быстро! прокричал Серый каракулевой. А от Ми-ши отмахнулся: не до тебя!
В таких случаях не знаешь, появится пульс или нет. И если он по-является, то всегда неожиданно. Тонкая нить запрыгала под пальцами минуты через три. Подвесили банку с полиглюкином к штативу, пыта-лись стянуть второй рукав, чтобы ввести еще одну капельницу, но безуспешно.
Рукав бы разрезать, сказал Серый, обращаясь к каракулевой.
Как разрезать?
Не снимается рукав!
Нет, уж вы, пожалуйста, снимите!
Снимали следующим образом. Семочка держала руку с введенной в локтевую вену иглой, поворачивая неподъемное тело к себе изо всех сил, а Серый, согнувшись, чтобы не пробить головой крышу, стаскивал пальто и пиджак. Посопели и стащили. Ввели вторую иглу. Дружно за-капал полиглюкин из двух банок. Нитка под пальцами Серого прыгала отчетливей. Он накачал грушу, открыл вентиль, осторожно спустил ртуть. Нитка задергалась на шестидесяти.
Недурственно, сказал Серый.
Семочка восхищенно ему улыбалась. И в это время мужчина шевель-нулся, и его рука поползла вверх, перебирая пальцами, как бы что-то на-щупывая. Осторожно! взвизгнула Семочка и ухватилась за его запя-стье. Вену пропорете!
Открыв глаза, мужчина пытался что-то сказать. Получилось буль-канье. Что? наклонился к нему Серый, и услышал отчетливое: Бу-мажник… И еще раз, громче: Бумажник!
Каракулевая, сбив шапочку, просунула голову в карету.
Что? спросила она, выгнув брови. Что?
Бумажник ваш муж ищет, ответил Серый.
Константин, не волнуйся! раздельно-громко сказала каракуле-вая. Деньги у меня!
У жены ваш бумажник, пояснил Серый.
А шапка? спросил мужчина шепотом, и Серый обнаружил, что голова у него облысевшая и не прикрыта.
Полезли искать под носилки, где и нашли, к задней двери закатив-шуюся нежного пыжика шапку, и отдали ее жене.
Шапки нынче в цене, сказал Серый и одернул Семоч-ку, которая давно шипела:
Господи! Господи! и выразительно смот-рела.
За капельниками смотри, сказал он строго. И преднизолону еще дай сорок.
Я ввела уже!
Еще введи!взревел Серый.
Подъехали к приемному, взвились на эстакаду. Серый выскочил за каталкой, оставив Семочку присматривать за капельниками. Вывез тяже-лую, гремящую каталку, толкая ее впереди себя, с налета каталкой от-крывая двери, одни, вторые, третьи. Переложили старика на каталку. С введенными иглами это была морока. Покатили, минуя приемник, дер-жа высоко поднятые на гибких трубках банки. Опустились на грузовом лифте в подвал. И поехали по тусклому бесконечному подвальному пере-ходу в терапевтический корпус, оглушающе громыхая железным ходом и подпрыгивая на выбитых плитках. В терапевтическом корпусе долго трезвонили, пока пришел лифт со знакомым инвалидом-лифтером. Присе-дая на хромую ногу, лифтер ретиво помогал, говорил беззлобно: Все возите, возите!… Когда вкатились в интенсивный блок, мужчина стал икать. Давление снова падало. Прибежал кардиолог, послали за реаниматором. Мужчину увезли в палату. А Серый, записав, как положено, фамилию дежурного врача, подтолкнул Семочку к выходу. Шапка, по-видимому, заслуженному человеку больше не понадо-бится, сказала Семочка ненавистно.
Похоже, что так, ответил Серый и полез за папиросами. А, впрочем, как бог распорядится, так и будет.
В холле все так же, в шубе и шапочке, сидела каракулевая дама, воспитанно-прямо, на краю кресла. Увидев Серого, она поднялась.
Вы уверены, что сделали все, что нужно? спросила она.
- Мы уверены, отвечал Серый, что сделали все, что могли. И хотел уйти.
Постойте! сказала каракулевая. Это очень плохая больница?
Это обыкновенная больница.
Вы сказали, что он лечится в четвертом управлении?
Нет, ответил Серый. Можете сказать об этом сами. Только придется подождать.
Дежурный врач сейчас занят с вашим мужем.
Вы произвели на меня хорошее впечатление. Как ваша фамилия? Санитар моя фамилия, помедлив, сказал Серый и ушел, не слушая, что ему вслед говорит каракулевая.
Семочка догнала Серого на боковой лестнице и, втиснувшись между ним и стеной, старалась идти рядом, ступенька в ступеньку. Ну и лю-ди! говорила она. Знаете, Антон Сергеич, почему я люблю с вами ра-ботать? спросила она, беря Серого под руку и заглядывая ему в ли-цо. Потому что вы со всеми одинаковый! Серый хмыкнул.
А все- таки мы молодцы! Довезли живого! Но какие люди! Про-тивно! Лечи таких! Я не знаю, что бы таким сделала!
Следовало бы сказать Семочке, что делать таким ничего не нужно. Привыкать надо, Семочка, молчаливо соглашаться с тем, что человек мо-жет быть и спесив, и нагл, и жаден, и коварен, и подл, и стараться это-го не видеть. Девственное твое возмущение понятно, но нельзя ему под-даваться, заведет далеко. И может стать со временем стойким презрением к людям. Как ты их тогда лечить будешь? По качествам души? Я пытал-ся это делать когда-то, Семочка, и поплатился так, что вспомнить тошно. Но до всего надо дойти самому. Чужой опыт не поможет. И учителей в наше время нет. Помни одно: мы не судьи другим, потому что сами люди. Душа противится? Терпи. Другого выхода все равно нет. Знаешь, был такой в древности врач, звали его Маймонид. Он сказал, что самое трудное видеть в обратившемся за помощью только больного, невзирая на то, каков он. И просил бога лишь об этом. Эх ты, Семочка, добрая душа! Я помню, как ты плакала, когда на Кропоткинской раздавило ногу старушке. Вышла из дома старушка за хлебом, закружилась склеротиче-ская головка, и сшиб старушку грузовик. Жалко? Конечно, жалко. Я ви-дел, как ты маялась животом, оттого только, что у больной был острый аппендицит. И у меня такое случалось, и я маялся, поверь. Но эта жа-лость, как бы точнее сказать, первого порядка, что ли, обыкновенная че-ловеческая жалость, свойственная многим людям. Она недолга. Пожалел, пожалел, и пошел дальше, к своим заботам, своим делам. Говорят, про-фессионализм убивает во враче жалость. Такую жалость да. К боли, кро-ви и страданиям привыкнуть можно. И я привык. Если бы я умирал с каждым больным, меня бы уже давно похоронили. И ты, если не сбе-жишь, привыкнешь, потому что в нашей работе ты будешь видеть только боль, кровь и страдания. И эта привычка даже помогает смотреть ясно, оценивать трезво, соображать быстро. Дается она почти всем врачам. Труднее другое. Как несравненно труднее! Прощать и жалеть. Прощать, чтобы жалеть. Годами наблюдая человеческие пороки и первобытные ин-стинкты и страдая от них. Всех жалеть подряд, не делая различий, жалеть от своего опыта, зная о них все. Ты представляешь? Например, проник-нуться жалостью к человеку, который в своей жизни сам не только никого не жалел, но ненавидел, завидовал, за что-то мстил, с наслаждением ка-рал, истязал. Проникнуться жалостью к его физическим страданиям, к тому, что он человек. И так, чтобы он в это поверил. Что он для те-бя сейчас единственный и неповторимый, и ты жалеешь его, возлюбя. Это, Семочка, жалость высшего порядка, настоящая врачебная жалость. Но достигают ее ох как немногие! Я, например, к ней лишь стремлюсь и прошу об этой высшей милости, как Маймонид. Трудно, Семочка! Себя трудно не жалеть! Да при нашей собачьей работе, когда никто не щадит. И когда у самого нутро клокочет ответить ударом на удар. Что я тебе говорю? Сама уже понюхала наши скоропомощные ночи! Это верно, что врач должен уставать. И он всегда уставал, во все времена. Но уставать он должен от работы, а устает прежде от свинских условий, в какие за-гнан. А если еще из тебя подавили ливер в метро, по пути на работу, в автобусе пытались оторвать голову от тулова, и ты же притом ока-зался виноват? Если накануне обложили в прачечной, чтоб не важничал, ты не особенный, всем белье так стирают, в гастрономе продали скисший творог, в столовой накормили отравой? Что делать, если сосед внизу бузо-терит и не дает выспаться перед сутками, и милиция не желает с ним связываться, и в исполкоме тебя отщелкнули, не дали комнату, и не жди, и ошельмовали, так как ты, по их мнению, шибко права качаешь, если ты считаешь копейки, чтобы купить чаю, потому что отдал алименты, от-валил стольник за квартиру, что снимаешь? И везде приходится просить, просить, просить, возможно, своих же завтрашних пациентов…
