Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
Колюнчик не выдержал и затрясся в привычных конвульсиях искусственного освирепения, но, наткнувшись взглядом на посеревшее, тусклое лицо Афиногена, разом пришел в себя.
– Кто ты такой, – вдруг завизжала Люба. – Зачем ты пришел? Кто тебя сюда звал? Уходи! Уходи! Бандит проклятый!
– Успокойся, девушка, я ухожу! И тебе не советовал бы с ними оставаться! Разве что с Феденькой. И не ори – это неприлично. Тебе бы не кричать надо, а задуматься. Всем вам стоит подумать о себе, ребятки.
Он выпил, аккуратно поставил стакан на поднос и пошел к выходу. У дверей Клава его догнала, уцепилась за рукав, приникла жалобным телом.
– Можно, я пойду с тобой? – шепнула она. – Мне с ними скучно, Гена. Можно я тебя немного провожу,
– Нет, – сказал Данилов, – в другой раз.
Нагнулся и поцеловал ее сладкие от вина губы.
5
Афиноген опять брел по горячей федулинской улице. Солнце уже подкатилось к горизонту, и нежные, прохладные тени пересекли асфальт.
Незаметно для себя – без мыслей, без желаний – Афиноген добрался до Наташиного дома, поднялся на второй этаж и, не мешкая, надавил кнопку звонка. Отворила Наташина мама – Анна Петровна.
– Гена, – удивилась она, окидывая его настороженным взглядом матери и педагога. – Заходи, пожалуйста. Наташа дома, очень расстроенная… Очень расстроенная, Гена!
Хотя Анна Петровна приглашала его войти, но от двери не отступала и с нетерпением ждала объяснений. Дочь у нее была одна, а женихов – пруд пруди. Афиноген напрягся и расцвел самой своей беспечной улыбкой.
– Как ваше здоровье, Анна Петровна? Или, помните, приветствие скифов – велика ли ваша сила?
Педагог Гарова нахмурилась, а мама Наташи шаловливо погрозила мизинчиком. Раздвоение произошло незаметно для обоих.
– Гена, что с девочкой? Прибежала, заперлась в комнате и не желает со мной разговаривать.
– Не знаю, – сказал Данилов. – Может, обидел кто? Она такая деликатная.
– Вы проходите пожалуйста…
– Я тут постою. Попросите Наташу на минутку.
Педагог Гарова изобразила на лице сценку: «Как будет угодно, сударь!» – и, не притворяя дверь, направилась в глубь квартиры.
Наташа вышла на лестничную клетку спокойная, со строгим, изумительно прекрасным лицом, с распущенными волосами, в простеньком ситцевом халатике.
– Уже назюзюкался? – спросила она, взглянув мимолетно.
– Наташа!
– Когда это ты успел? Надо же, до положения риз. И жара нипочем. Принести компоту?
– Миленькая девочка из сказки! Красная шапочка.
1– Вот как. Не ври!
– Самая бесценная на свете. Я маме про тебя напишу. Я люблю тебя…
Наташа напряглась, чтобы уйти, но Афиноген ловко загородил ей дорогу.
– Пусти!
– Выходи за меня замуж, – сказал Афиноген, уста– вясь в пол. – Будем жить по закону, если тебя не устраивает гражданский брак. По документу будем жить.
Наташа бельчонком металась в опутывающих ее сетях. Безумная гордость и робкая надежда гоняли ее сердечко по кругу, как маленький резиновый мячик.
– Какой ты муж, – ответила она, – ни одному твоему слову нельзя верить. Кругом подвох. Ты замучил меня, Гена. Лучше уходи! Уходи и не приходи. Я не умею, как ты, всегда смеяться. Может быть, я и глупая, но мне хочется знать точно, что и как… Я же не кукла.
– В четверг пойдем в загс, – сказал он. – Но не раньше.
– Если бы я могла, то убила бы тебя!
– В четверг, – повторил Афиноген. – Во вторник у нас профсоюзное собрание, а понедельник – сама понимаешь – черное число. И в среду никак нельзя, у меня банный день.
В Наташиных глазах встали светлые слезы. Он готов был за каждую слезинку умереть по разу. Он глядел, мягко улыбаясь, на ее чистое лицо, и постепенно Наташа успокоилась, щеки ее порозовели.
– Не надо, милый, – попросила Наташа. – Не смотри так на меня. Не надо.
– В четверг я зайду за тобой в десять утра, – сказал Афиноген. – Давай сверим часы.
По ступенькам он спускался осторожно, невольно почему–то припадая на левую ногу. Уже выходя из подъезда, услышал, сверху хлопнула дверь. Он подумал: «Наташа! Красная шапочка. Помяни меня в своих молитвах, нимфа».
5
В это время Петр Иннокентьевич Верховодов вспоминал вот что. В один из дней мокрой осени сорок второго года ему приказали протянуть телефонный провод к расположению соседнего полка. Напарником он сам выбрал сосунка Пруткова, который вечером только прибыл к ним, как успел выяснить старшина Верховодов, прямо из объятий папочки–архитектора, из богатой столичной квартиры, где он прожил, ни о чем не тужа, ровно семнадцать лет. Пруткова знобило, то ли от страха, то ли от холода, он подрагивал нервно, как стебелек на ветру, и взглядывал на старшину дерзкими немигающими очами. Невыясненным оставалось, как он попал в действующую армию, почему его прислали сразу на передовую. Любопытный старшина и собирался порасспросить мальчишку по дороге.
Было туманное скользкое утро с мерзлым поганым колючим дождиком. Путь их лежал через небольшую березовую рощицу, странным образом совсем не затронутую недавним артиллерийским адом.
– Неужели, – приступил Верховодов, – у вас имелось шесть комнат и рояль? Прямо в гостиной?
– Да, – ответил Прутков с гордостью и вызовом, горбясь под тяжестью непривычной амуниции. – Что тут такого? У меня папа известный ученый и мама преподает в консерватории. Им положено.
– Понятное дело, таким родителям… А где сейчас отец–то?
– На фронте, где же быть еще.
Верховодов усомнился. Известные ученые вряд ли воюют на фронтах.
На опушке они приладились отдохнуть. Верховодов привалился спиной к большому корявому пню и стал перематывать портянку. Сосунок Прутков стоял рядом в обвисшей шинельке и вглядывался в дальний край леса. Дождик почти прекратился, роился в воздухе, не доставая до земли.
– Там фрицы? – спросил мальчик.
– Сядь! – резко приказал старшина. – Не торчи! Тут не папашина квартира тебе.
Прутков послушно шмякнулся прямо в липкую грязь.
Он уныло поглядывал на Верховодова, и лицо его поземлело.
– Сейчас я умру, – плаксиво протянул он, – сейчас мне крышка. Сейчас вот, я слышу, чувствую!
Верховодов хотел выругаться, а то и врезать разок мальчишке за панику, но язык его чудно заклинился во рту и руки опустились. Он увидел перед собой не юное, а перекошенное сизым ужасом лицо. В мокрой тишине возник сиплый звук, щелкнула хлопушка мины, и Верховодов повалился набок, в пустоту. Взрывом вырвало, срезало, как лезвием, пень за его спиной. Когда он очухался и сел, Пруткова рядом не было. Его вообще больше не было нигде. А на том месте, где мальчик чутко издалека услыхал свою смерть, из бурого месива земли и крови торчала грязная без пальцев и кожи худенькая рука с прилипшим к кисти проводом.
Верховодов покачал головой, потом дообернул запачканную глиной портянку и потянул катушку дальше. В роте не сразу разобрались, что он контужен, и ротный долго с пеной у рта требовал у него каких–то сведений. Петр Иннокентьевич в ответ лишь улыбался, пританцовывал, ему не терпелось вдарить чечетку, и воинственно мычал. Он онемел на два месяца.
Впоследствии Верховодов рассказывал этот случай по–другому. Будто бы они были хорошими друзьями с солдатом Прутковым, чуть ли не братьями. Будто бы отчаянный хлопец Прутков неоднократно поднимал взвод в штыковую атаку и только благодаря его, Вер– ховодова, постоянной опеке долго оставался цел.
Будто бы он схоронил младшего брата на светлой поляне и в изголовье укрепил жестяную звезду. Верховодов тщетно обманывал свою память. Он не хоронил брата, а уходил, танцуя, по стерне, тянул катушку, бежал от страшной, сине–желтой, в травинках и грязи тонкой торчащей руки.
От бреда памяти его избавил звонок. Прибыл верный обещанию Афиноген Данилов.
Петр Иннокентьевич сильно обрадовался, усадил гостя в красном углу под портретом академика Ивана Павлова.
– Отчего же один, Геша? – поинтересовался Петр Иннокентьевич, расставляя на столе закуску, наливочку, рюмки из серванта.
– Один? А с кем я должен быть?
– Ты же хотел, хм, позвольте, – с девушкой.
– Какие там девушки, Петр Иннокентьевич. Уберег господь… Суматошные, пугливые создания. Не надо,
Лучше в омут… Вот хотя бывают, правда, красивые женщины. Посмотрит – рублем подарит. Но обычно – наоборот. Разоренье, плутовство, падение нравов и ветвистые оленьи рога до небес.
Верховодов сладостно почмокал губами, припоминая.
– Да, Геша, ты, вероятно, близок к истине. Я тоже в молодости… имею кой–какой опыт, разумеется. Не мне, старику, говорить, но, конечно, бывало. Эхма!.. Однако не смотрю так мрачно. Женщины, конечно, некоторым образом украшение и блеск жизни. Ты пей, Гена…
Афиноген пригубил, восхищенно закатил глаза.
– Послушай одну старую историю, – заспешил Верховодов. – Про женщин. Я расскажу! Но давно, конечно, было. Влюбился мужик в свою госпожу – богатую светскую даму из высшего общества. Исстрадался, Гена, весь насквозь, измучился. Охудел, зелье даже в горло не шло. Но как ему к ней подступиться! Она в шелках, в нарядах, арии поет гостям, а он, как есть, в лаптях и тулупе. При конях службу несет. Дама эта, разумеется, видит мужицкие терзания и вроде посочувствовала ему. Однажды вызывает его к себе в гостиную и подводит к буфету… Слушай, что дальше. Наливает мужику в деревянную рюмку водки и говорит: пей. Он, конечно, губы утер и выпил. Не в радость выпил, а так, из уважения. Теперь дама наливает водку в серебряную рюмку и опять говорит: пей… Выпил. Что дальше, думает, будет происходить. Дама разлюбезная тем временем поводит обнаженным плечиком, подмигивает мужику и наливает водку в золотую рюмку с царским вензелем: пей! Выпил мужик, дело знакомое. А сам уж, конечно, растерялся стоит. Днем дело–то. «Ну как эта водка?» – спрашивает госпожа с лукавством. «Обыкновенная, – отвечает мужик, – что та, что эта из одного, поди, графина налита». «Ну вот, – объясняет ему дамочка, – так и женщины все одинаковые. Оправа только разная».
