Рафаэль Муссафир - Паршивка
Восьмой сеанс
Сегодня, придя к госпоже Требла, я спросила ее, к левым она принадлежит или к правым и как она считает, кто лучше, левые или правые. Она прикусила губу, чтобы не засмеяться, она думала, что я этого не замечу, и сказала, что задавать такие вопросы не стоит, если хочешь сохранить с людьми хорошие отношения, но это не касается, конечно, самых близких. Я подумала, что не очень-то мило с ее стороны не рассматривать меня как близкого человека. Когда знаешь какую-нибудь девочку настолько хорошо, что тебе известно, что она иногда писает в кровать, ей все-таки можно признаться, к левым ты принадлежишь или к правым. Это мне наука: не рассказывать слишком уж много госпоже Требла. Потом она спросила меня, почему меня это так беспокоит, в моем-то возрасте, и я объяснила ей, что мы с Ортанс поссорились, потому что вчера Ортанс стала проигрывать в настольную игру на эрудицию «Trivial Poursuit» — а обычно она всегда выигрывает, — и прямо посередине партии она заявила, что больше не хочет играть, и все закончилось политическим спором. А потом она напустила на себя излюбленный вид королевы вселенной, которой вдруг стало некогда играть в «Trivial Poursuit» из-за королевских дел, и мы поссорились так сильно, как никогда не ссорились, и Ортанс сказала:
— Я больше не играю, Рашель, мне надоело.
Я ответила:
— Что надоело?
— Эта игра, Рашель. Это для дураков и для детей.
— Что это ты говоришь? Ты всегда охотно играла.
— Нет, теперь мне надоело, я пойду в комнату и почитаю хорошую книгу одна, а ты играй, давай, деточка!
— Госпожа Ортанс проигрывает и вдруг ни с того ни с сего прекращает игру, потому что ей надоело, а игра, оказывается, идиотская?
Тут Ортанс делает вид, что курит карандаш, словно сигарету, и заявляет:
— В любом случае понятно, моя маленькая Рашель, что, если бы у меня были такие простенькие вопросики, как у тебя, я давно бы выиграла…
— Ах так, ты бы выиграла, если бы у тебя были мои вопросы?
— Да, и давно, малышка моя.
Ортанс всегда называет меня «малышка моя» или «большая ты моя», когда ей нечего больше сказать.
— А что, Ортанс, хорошо ли живется на свете таким мерзким дурам с амбициями, как ты?
— Ладно, ладно, не волнуйся, доиграем, если уж тебе так этого хочется, большая ты моя… Ну, чей ход, малышка, твой или мой?
— Мой.
— Точно?
— Ну да!
— А мне так не кажется, ты, наверное, опять жульничаешь понемножку, потому что переживаешь из-за того, что все время проигрываешь, так ведь, признайся?
— Да НЕТ, говорю тебе, мой ход, я как раз спросила тебя, кто стал императором в восьмисотом году.
— Ах да, действительно, ты права, я переиграю.
— Да вовсе нет, ты проиграла!
— Вовсе я не проиграла, это Карл Великий.
— ЧТО? Это Я ответила, а ты не знала!!!
— Черт-те что! Я знала! Чтобы этого не знать, надо быть совсем дурой! Или как минимум чтобы тебя звали Рашелью… Ха-ха-ха! Ну ладно, давай, ничего страшного, если уж тебе так приятно хоть разок выиграть, пусть даже и нечестно… В любом случае, неудивительно, что ты проигрываешь в «Trivial», с твоими-то родителями…
— Почему это?
— А ты что, не знаешь?
— Нет…
— Твои родители — деревенщина правого толка.
— Что такое «деревенщина правого толка»?
— Совершенно необразованные люди.
— Кто это сказал?
— Я слышала, как Лилиан сказала это маме в редакции.
— Почему?
— Потому что, представь себе, они только и думают, как бы заработать себе миллионы вместо того, чтобы интеллектуально мыслить.
— Да ну? Но твои родители тогда тоже деревенщина.
— Нет, они — писатели.
— А я думала, что у них есть загородный дом.
— Да, но тут нет ничего общего с твоими родителями. У нас старинный дом, а свой дом, ведь вы же евреи, вы купили, совсем как нувориши.
— Значит, раз дом старый и вы не евреи, то вы и не деревенщина правого толка?
— Да.
— А-а… Значит, ваш дом левого толка?
— Да.
— А чем же он лучше дома правого толка?
— Ну, вот тем, что он левого.
— А что это значит, левого толка?
— Не знаю, но я знаю, что это лучше.
Вечером я спросила маму, как сделать так, чтобы наш дом стал домом левого толка.
— Что такое «дом левого толка», дорогая?
— Это дом католических писателей.
— И что?
— А мы правого толка.
— Кто тебе это сказал?
— Ортанс слышала, как Лилиан говорила это ее маме в редакции.
— Ну, тогда передай Лилиан, Ортанс и ее маме, что до того, как они издали свой трактат о правильном социализме, мы думали, что мы — левые, но теперь мы уже ни в чем не уверены, поскольку мы ужасные еврейские оптовики.
— Я не понимаю…
— Я и не прошу тебя понимать, я прошу тебя передать. Подрастешь, сама поймешь.
В тот же вечер Ортанс во время партии в «Trivial Poursuit» дала мне последний шанс доказать ей, что я действительно принадлежу к левым.
— Если ты выиграешь, Рашель, ты и вправду за левых.
Я проиграла.
— Ну вот, малышка моя Рашель! Do you understanding?
Ортанс все время хвастается тем, что она умеет говорить по-английски.
Я ответила:
— About doing fleshing to the week-and for thank you very much…
Потом я сказала госпоже Требла, что, наверное, сделаю себе эвтаназию, если до конца года не примкну к левым и не выучу второй язык; она спросила, знаю ли я, что такое «эвтаназия», я ответила, что это значит быть наказанным германским нацистским государством, тогда госпожа Требла объяснила, что вовсе нет, это означает помочь больным людям умереть, для того чтобы избавить их от страданий. Я подумала, что если убийство людей — это способ избавить их от страданий, то мне надо постараться лишний раз не простужаться, а то как бы родители не зарезали бы меня сонную.
Девятый сеанс
Поскольку у меня создалось впечатление, что госпожа Требла — единственный взрослый человек, которому нравятся мои рисунки (ну, кроме мамы), я решила делать для нее каждый день по одному рисунку, и к следующему сеансу, который будет последним перед каникулами, подарить ей как минимум семь штук. Я, например, попыталась снова нарисовать черную рыбу, которая не получилась у меня в школе из-за того, что я заляпала все грязными пальцами, госпожа Даниель тогда еще назвала меня грязнулей. Я раскрасила эту рыбу в желтый цвет, чтобы следы от пальцев были не видны, и постаралась не слишком сильно нажимать руками на бумагу, иначе она становится влажной и ее поверхность становится волнистой и не очень аккуратной на вид.
Еще я ей нарисовала остров Шози, мой любимый остров, потому что он маленький, и когда по нему гуляешь, то чувствуешь себя словно дома. Я нарисовала маленькие желтые тропинки, бегущие во всех направлениях, и кораблики, и папу, который ест рыбацкую похлебку в ресторане. И еще нарисовала розовое солнце, потому что я его обожаю.
Что там еще я нарисовала? Ах да, я взяла листок бумаги в клеточку и каждый квадратик раскрасила разным цветом. Получилось очень красиво. Я так старалась, что до крови закусывала себе щеки. Еще я нарисовала на красивой миллиметровой бумаге бордюр — цветок, сердце, звезду, цветок, сердце, звезду, цветок, сердце, звезду. Мне ужасно нравится миллиметровая бумага, она гладкая на ощупь, и потом, эта бумага для тех, кто уже в колледже учится.
Когда я отдала свои рисунки госпоже Требла, мне показалось, что они ей и вправду понравились. Она сказала, что с будущего года на наших чудесных сеансах я должна буду рассказывать ей о том, что я хочу или собираюсь сделать.
— Даже если я захочу лепить горшочки?
— Даже если ты захочешь лепить горшочки, Рашель.
— Потому что в школе мы лепим горшочки в мастерской по очереди.
— Да?
— А моя очередь никогда не настает, уже дошли до «Я», потом снова пойдет «А» по второму кругу.
— А почему ты не сказала об этом учительнице, Рашель?
— Потому что…
— Потому что что?
— Потому что, когда моя очередь прошла, я испугалась, что она меня будет ругать за то, что я об этом не сказала.
— Но ты ведь хочешь лепить горшочки в школе, Рашель?
— Да… Но меня, наверное, больше нет в списке класса, а если это заметят, то надо мной будут смеяться…
— Что ты говоришь, Рашель?
— Потому что один раз, когда я сказала госпоже Даниель, что она забыла меня на перекличке, она мне ответила: «Не беспокойся, мадемуазель Рашель, я тебя видела, я знаю, что ты здесь…»
Наступила долгая пауза, и госпожа Требла перестала задавать мне вопросы. Я почувствовала, что у меня задрожал подбородок и запершило в горле, и я прикинулась, будто очень внимательно рассматриваю объявление за окном, на улице: «Автошкола Сен-Шарль». Госпожа Требла все ничего не говорила, а я читала… «Автошкола Сен-Шарль, занятия 20 часов, правила дорожного движения и вождение автомобиля 2800 франков… Автошкола Сен-Шарль, занятия 20 часов, правила дорожного движения и вождение автомобиля 2800 франков…» Еще там была мигающая вывеска «Аптека Сен-Шарль», с припиской внизу «гомеопатия»… Я заметила, что, когда тебе грустно или ты узнаешь плохую новость, жизнь вокруг не меняется. Как в тот день, когда умерла бабуля, я была на улице, дул ветер, и когда мне сказали, что бабуля умерла, ветер продолжал обдувать мне ноги. Когда тебе грустно, окружающему миру не грустно, жизнь продолжается как ни в чем не бывало, и от этого тебе еще грустней.
