Владимир Кунин - На основании статьи…
— Кирюша, миленький… Ради всего святого, прости меня… Я, конечно же, должна была появиться раньше, но… Спускаюсь в восемь в гараж, сажусь в машину — бак почти пустой… Пришлось смотаться на заправку. Да! Я привезла тебе последнюю почту — «Аргументы и факты», «Новую газету» и берлинскую «Европу-экспресс»… Потом почитаешь. Я их оставила на твоей тумбочке. Влетаю в палату, а этот Рифкат, с дивной и редкой фамилией Коган, говорит: «Только что увезли. Беги к лифту — догонишь…» Я и рванула, — бормотала на ходу Зойка.
Санитар вкатил кровать в специальный большой лифт. Поехали вниз.
— Спасибо, кисуля… — вяло ответил Кирилл Петрович. — Знаешь… Я, оказывается, когда-то в Ленинграде был знаком с этим Рифкатом… Очень давно. Еще до тебя… За пару лет до твоего появления. В шестьдесят третьем. Ты же возникла во мне годом позже, да?
— Я в тебе возникла со дня своего рождения на свет, — твердо сказала Зойка. — Ты просто понятия об этом не имел. И я, слава богу, многого про тебя не знала. Про всех твоих тогдашних профурсеток…
— Господи… О чем ты говоришь?!. — польщенно произнес Кирилл Петрович слабым и лживым голосом. — Мне через несколько дней — восемьдесят. Я старше тебя на одиннадцать лет…
Разговаривать становилось труднее и труднее. Очень хотелось закрыть глаза. Наверное, начала действовать та успокоительная таблетка, которую ему дали пятнадцать минут назад в палате. А будет еще и наркоз.
— Тем не менее, несмотря ни на что, ты превосходно выглядишь! Уж, во всяком случае, не на восемьдесят, — как обычно, сказала Зойка.
— Ну, да… Больше семидесяти девяти никто не дает. — Кирилл Петрович даже попытался улыбнуться Зойке, чтобы та прочувствовала его несгибаемое мужчинство.
Которого, честно говоря, в нем сейчас не было ни на грош.
— Довольно древняя шуточка, — презрительно ласково проговорила Зойка и на ходу погладила Кирилла Петровича по щеке. — Из клоунского репертуара цирка Чинизелли конца девятнадцатого века и телевизионной программы «Аншлаг» начала двадцать первого…
Лифт остановился. Черный санитар в дорогих очках, очень смахивающий на кого-то из африканских королей, выкатил кровать с Кириллом Петровичем в большой холл и направил ее в левый от лифта коридор. С нескрываемым интересом он зслушивался в незнакомый русский язык и наконец спросил на хорошем немецком:
— Откуда вы?
— Из Ленинграда, — ответила ему Зойка. — Из Санкт-Петербурга то есть…
— Прекрасный город! — восхитился санитар.
— Вы были там? — спросила Зойка.
— Нет. Я читал каталог одного бюро путешествий.
Он остановился у больших двустворчатых дверей с табличкой «Bronchoskopie», придвинул кровать Кирилла Петровича к стене, оставляя в коридоре широкий проезд еще для чьей-нибудь кровати, и сказал:
— Момент. Я спрошу у доктора…
Ох, черт побери…
Если бы можно было умереть, никого не мучая, не заставляя усталых и обессилевших любимых и близких возненавидеть тебя только за то, что ты все еще жив…
Если бы удалось сдохнуть, не страдая от невыносимых болей, раздирающего кашля, рвот… от неподвижности собственного разлагающегося тела… от застойных запахов пота, лекарств, дезинфицирующих смесей, испражнений и мочи, пропитавших постельное белье, матрас, занавески, салфетку на тумбочке у кровати… Воздух в палате, которым дышать невозможно!
…Какое низкое коварствоПолуживого забавлять,Ему подушки поправлять,Печально подносить лекарство,Вздыхать и думать про себя:Когда же черт возьмет тебя!
Вот, пожалуйста, — и Александр Сергеич о том же.
Уж ему-то мы должны верить!..
Это про него лет полтораста тому назад Аполлон Григорьев туманно-пышно сказал: «Пушкин — это НАШЕ ВСЕ!» Теперь эту фразу в России горделиво пихают во все дырки по любому тухлому поводу.
К примеру: «Недра, дарованные нам Господом, — это НАШЕ ВСЕ!» Или…
Да ну их ко всем свиньям — эти многозначительно претенциозные примеры. Все у нас теперь заграничное. В любой лавчонке. Своего собственного ни хрена нету. Кроме недр. Собою, можно сказать, торгуем. Как трассовые поблядухи с почасовой оплатой…
…Если бы можно было отдать концы вот так, как сейчас — в идеальной чистоте, среди невиданной аппаратуры с экранами компьютеров разной величины, на которых остатки твоей собственной жизни таинственно вспыхивают и подмигивают, меняя цвета и формы…
…И еле слышный, симпатичный, обволакивающий мягкий говорок профессора, какая-то милая улыбчивая суетня его ассистента и медицинской сестры.
Если бы можно было просто с облегчением прикрыть глаза и, еще почти осязаемо, вполне отличая сон от яви, тихо-тихо начать куда-то уплывать — без малейшего смятения и ужаса, отчетливо понимая, что Оттуда ты можешь и не вернуться… Ах, если бы все это когда-нибудь произошло именно так! Благостно, с хорошим запахом и тихой музыкой старинного романса голосом Нани Брегвадзе…
И уж, конечно, без этого — унизительного:
— Герр Теплов, у вас есть зубные протезы?
— Да.
— Пожалуйста, снимите их и положите вот в эту салфеточку.
О боже!.. Да Кирилл Петрович даже дома по утрам, когда чистил зубы, закрывался в ванной комнате на задвижку. Чтобы Зойка не смогла увидеть его с провалившимся ртом… Так он этого стеснялся!
А тут, перед посторонними людьми?!.
«Знаете ли вы украинскую ночь?..»
«Тьфу, черт!.. Да при чем здесь это?!. Прямо мозги враскорячку… — беззвучно и слабо сердился Кирилл Петрович сквозь наркотическое погружение в мягкий сон. — А говорили, что анестезия будет очень поверхностная. Дескать, ощущений никаких, я просто задремлю, а звуки почти все буду слышать. Но почему же я слышу только то, что было тогда — в шестьдесят третьем… Или в шестьдесят втором?.. Рафик!.. Алимханов, где ты?.. О, ч-ч-черт… Он же в камере! Как — в камере?!. Да что же это со мной, мать вашу в душу! Зоя! Зойка-а-а! Что со мной?..»
…Начальство тогда выделило следственной группе Кости Степанова комнату на третьем этаже Большого дома.
Комната была большой, светлой, с высокими потолками. Спустя несколько лет, во времена парада пятиэтажных панельных хрущевок, такие потолки стали называть «сталинскими». Две массивные двери с промежуточным тамбуром, огромный сейф и четыре канцелярских письменных стола с овальными жестяными инвентарными номерами, прибитыми на самых видных местах. Три стола — для следственной бригады, четвертый поставили специально для Теплова.
Следствие длилось уже около месяца, все сидельцы внутренней тюрьмы и свидетели, привлекавшиеся по этому делу, своих «гражданинов начальников» хорошо знали в лицо, и нужно было им как-то объяснить появление четвертого, незнакомого им человека в этой комнате.
Ни в коем случае нельзя было дать понять, что Теплов журналист! Чтобы за толстыми стенами Большого дома никто не смог оказать на него даже малейшего давления.
— Своих не подставляют, — помнится, сказал тогда Николай Иванович.
И в большинстве случаев в то время это было действительно так…
Решили назвать Кирилла Петровича Теплова «проверяющим следствие», специально приехавшим для этого из Москвы. И при любом арестованном, выдернутом из камеры на допрос, или свидетеле, вызванном по повестке, на любой очной ставке обращаться к Теплову уважительно и только лишь по имени-отчеству. Ну, а когда в комнате оставались только свои, тогда — как хочешь, так и называй…
— Знаешь ли ты, наш любезный, временно прикомандированный друг — товарищ Кира, что любая рублевая чайная чашечка или блюдечко с золотой каемочкой из обычной посудной лавки расписаны самым настоящим золотом? Правда, в этой каемочке реального золота всего лишь ноль целых, хер десятых или сотых грамма, однако… — спросил тогдашнего Теплова тогдашний оперативный уполномоченный уголовного розыска капитан милиции Леха Петраков.
Он стоял у своего стола, упираясь тощим задом в древний стальной сейф конца девятнадцатого века легендарной фирмы «Мюллер».
Когда-то эти сейфы тяжкой поступью прошли долгий и славный исторический путь. От дореволюционной Санкт-Петербургской сыскной полиции до Комитета государственной безопасности, включая все промежуточные советские спецслужбы. А уже оттуда, списанные, попали в нашу родную милицейскую «уголовку».
В шестьдесят третьем (Теплов хорошо помнил) в этом сейфе хранились вещественные доказательства, «проходившие» по делу следственной группы Кости Степанова, к которой по заданию редакции и примкнул на время член Союза журналистов тридцатидвухлетний Кирилл Петрович Теплов.
