Татьяна Москвина - Женская тетрадь
Таким образом, Рената Литвинова покидает маленький, но исключительно внятный круг Женщин, Которые Пишут (среди них, как правило, нет блондинок, если не пришло время закрашивать седину) и вступает на цирковую арену, где рычат тигры, не смешно шутят клоуны, а блестящие гимнасты вертят сальто-мортале. Здесь работают блондинки и, казалось бы, можно выбрать свое амплуа.
Лучшим выходом для нее было бы пойти в клоунессы, но она, кажется, колеблется между дрессурой и воздушной акробатикой. Потом, клоуны все-таки рыжие и веселые…
Быть блондинкой есть добровольное превращение в цитату из текста, написанного Дитрих, Монро, Орловой, Ладыниной et tutty quanti. Блондинка, сама себе пишущая текст, – парадокс, оксюморон, какое-то ненужное чудо, вроде говорящей лошади.
Героический шаг Литвиновой был, предполагаю, продиктован обретающейся в ней женской стихией, желающей полного осуществления в слове и деле. Это осуществление в заимствованных, но творчески преображенных формах и привело к литвиновскому парадоксу, ибо полного осуществления женственность сама по себе достигнуть не может, в мире бинарных оппозиций во всяком случае. Я имею в виду метафизическую женственность, а не определенных женщин, которые могут достичь какого угодно жизненного успеха.
Чрезмерная, гипертрофированная женственность, идя логическим путем, вообще по обыкновению превращается в демонизм. Самый простой пример: в любой женской газете, идущей навстречу такому естественному для женщины желанию любви, публикуются рецепты колдовства, ворожбы и т. д. и т. п. А, собственно говоря, почему же нет? Если возможно завлекать с помощью грима и костюма, отчего не зарыть в полночь на перекрестке скелет жабы с левой ногой серого волка? Оно даже и экономней выходит.
В художественной литературе можно сослаться на великолепно изображенный процесс женской демонизации, описанный Т. Манном в романе «Иосиф и его братья», когда царица Мут-эм-энет униженно ползет на крышу с жуткими жертвоприношениями, дабы вымолить у темного божества под именем Госпожа Сука тело прекрасного Иосифа. Великий гуманист Манн сострадает такому горестному падению, но и явно отвращается от него.
Существует и другой вид женского демонизма. Как говорится, «так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук» (А. Блок). Тоже ничего хорошего. Полагаю, что мужское оскудение никак не может способствовать женскому процветанию. Полагаю, что всякое слишком яркое женское цветение – явление, расположенное ближе к болезни, чем к здоровью.
В российском публичном цирке 1990-х годов, более всего ценящем неустанную деловитость и показной оптимизм, под дружные крики о гибели культуры появляется странная фигурка на высоких каблуках, говорящая лошадь, пишущая блондинка Литвинова, с охапкой странных же сценариев об убитых женщинах и женщинах-убийцах. Нет, здесь не могло быть расчета. Парадоксальная, цитатная, пародийная женственность Литвиновой органична, поскольку ею создана или, точнее, ею в самой себе опознана и выявлена.
Литвинова эстетически оформила бытующий в жизни отважный женский типаж – это вечно одинокая и вечно при кавалерах полупомешанная провинциальная «королева Марго» в платьях «от портнихи» и с кастрюлькой бигуди на коммунальной кухне; но наша «королева Марго» искупалась в волнах мировой культуры и получила от небес искру настоящего дара: оттого ее судьба в «нашем цирке» захватывающе интересна, а ее личное поведение – эстетически значимо. Femina sapiena, пошедшая в блондинки, может своей судьбой ответить на вопрос, что делать женщине, не желающей ни равенства, ни подчинения, с неудовольствием отворачивающейся от набора слишком пошлых ролей и пытающейся изобрести какую-то одну-единственную верную тропинку на почве, столь зыбкой и неверной, что дальше-то и некуда.
Опыт литвиновского художественного самосознания и художественного перевоплощения имеет определенную ценность, правда, на мой взгляд, ее возможности куда больше и разнообразней уже сделанного.
В ее писательском даре есть ноты забавного юмора, иной раз отчаянно блещущего среди сумрачного текста (сошлюсь на ужасно смешную новеллу «О мужчине»), а артистизм бывает натурально и великолепно комичен. Юмор вообще прекрасно уравновешивает любые демонические соблазны (как действительные, так и воображаемые)…
Рассуждение пятое. О неизвестности
Конечно, рассуждать о неизвестности – занятие повышенного комизма; неизвестность – она и есть неизвестность. Всегда удивлялась людям, которые без запинки и с ходу отвечают на любой вопрос. Я прибегла к методу кругового хождения вокруг избранного объекта, ибо живущее в Ренате Литвиновой недоумение и удивление перед миром мне представляется более важным и ценным, нежели чеканные формулы. Когда человек спрашивает там, где все хором отвечают, у него есть шанс додуматься-достучаться до неявного, потаенного смысла вещей. «Темный лик» литвиновского мира написан неплотно, небезнадежно: есть в нем и паузы, провалы, зоны умолчания, в которых неизвестно что, а потому оставляю читателя рассуждать далее самостоятельно.
Январь 1998
Улетная девушка
О фильме «Небо. Самолет. Девушка»
В Петербурге и Москве состоялась премьера картины «Небо. Самолет. Девушка» – первые тысячи зрителей начинают плакать. На очереди – вся страна.
Вероятному успеху картины немало способствовало, не ведая того, государственное телевидение, которое так перекормило зрителя страданиями юных бандитов и уголовным шансоном, что простая история из частной жизни хороших людей ощущается на вкус как чашка доброго старого чая в приличном обществе после баланды на зоне.
В основе сценария – мотивы знаменитой пьесы Эдварда Радзинского «104 страницы про любовь», которая сорок лет назад тайфуном прошлась по стране, и, говорят, многие актеры влюблялись друг в друга прямо на сцене. Неудивительно: пьесу писал влюбленный драматург, а его муза, Татьяна Доронина, пела и шептала на экране сочиненный Радзинским текст – бедное, но гордое счастье, известное драматургам еще со времен А.Н. Островского (безнадежно любившего актрису Никулину-Косицкую – «Гроза» была написана для нее). Итак, с Дорониной землянам в который раз было явлено чудо женственности – столь же обольстительное, сколь и обреченное.
Нынешнее чудо женственности, Рената Литвинова, обходится без влюбленных драматургов. Пьесу Радзинского она переписала основательно – хотя последовательность событий сохранена (она и он, знакомство, цепь встреч, несовпадений и примирений, гибель героини в финале), диалоги, конечно, чисто ренато-литвиновские, комичные, безумные, трогательные, путаные, где сквозь потоки и ворохи вроде бы случайных, поэтически нелепых, цветастых фраз вдруг сверкают слова удивительной чистоты и точности.
Фильм «Небо. Самолет. Девушка» поставила режиссер-дебютант Вера Сторожева, но, признаться, вычислить из увиденного особенности ее творческой манеры трудно. Три четверти экранного времени заполнены Ренатой Литвиновой, говорящей текст, написанный Ренатой Литвиновой, стало быть, дело нехитрое: мила вам Литвинова – понравится и фильм, не мила – не раздражайте себя понапрасну.
Последний раз мы видели нашу чаровницу в «Трех историях» Киры Муратовой, где она холодно сверкала в роли демонической медсестры Офелии (потом была уморительная автопародия, Альбина в «Границе» Митты, но это все-таки масскульт, не художественный кинематограф). Нынешняя Литвинова сильно очеловечилась и раздемонизировалась. Никакой искусственной красивости, никакого ледяного сияния, никакой модельной самовлюбленности – стюардесса Лара в исполнении Литвиновой выглядит славной, чуть вычурной, несколько странной девушкой с заплаканными глазами и повадкой усталого ангела. Чертовски привлекательная, она давно и привычно несчастлива, и случайно встреченный в баре паренек (Дмитрий Орлов, озвученный Константином Хабенским) для нее что-то вроде соломинки, за которую хватается утопающий. Как говорила чрезвычайно близкая Литвиновой героиня, Бланш Дюбуа из пьесы Теннесси Уильямса «Трамвай „Желание“», «я всегда зависела от доброты первого встречного». Первого встречного зовут Георгий, он хорош собой, добродушен, туповат, ревнив, эмоционально неразвит, помешан на своей работе, короче говоря – мужчина. Любит, как умеет, в отпущенную меру – этой меры хватило бы на спокойную обыкновенную семейную жизнь, но не хватает, чтобы спасти героиню от смерти.
Героев картины окружает пустота – пустое небо, пустые аэровокзалы, «пустые города, пришедшие, увы, в упадок навсегда», и, кажется, длинная тонкая фигурка мечтательной Лары, небесной ласточки в красных сапожках, с трудом удерживается на поверхности недоброй земли. Чувствуя свою обреченность, она просит любви как лекарства от пустоты, от небытия; сиротским задыхающимся голоском поет знаменитую песню о том, что «Звать любовь не надо, явится нежданно»; сама себя морочит, чтобы поверить в счастье, которого нет и быть не может. Черный в белый горошек платок на голове у Лары и скромное золотое колечко с искусственным рубином у нее на пальце (ширпотреб семидесятых) вроде бы подчеркивают преемственность литвиновской героини по отношению к ее советским предшественницам. Но ее «старшие сестры» по кинематографу были куда сильнее укоренены во времени, в быту, в культурном контексте – Литвинова же выглядит Незнакомкой, Неизвестной, Девушкой Ниоткуда, явившейся в пейзаж культуры после больших катастроф. Собственно говоря, мы не знаем, что нам делать с Литвиновой. Вот на что она нам? Ее бы в шелка завернуть и на сцену «Мулен Руж», как Николь Кидман, ей бы буржуазные бриллианты навесить и в хорошей компании какие-нибудь наши «Восемь женщин» снять… размечтались. Смотрите на то, что есть, – на Литвинову бедную, печальную, очеловеченную. Всё равно в ней есть то неистребимое сияние, которое отличает настоящих звезд и преображает их – кстати сказать, часто неправильные – черты лица. Но тут уж не черты лица, а черти лица, ничего не попишешь – держит Литвинова картину властно и бесспорно.
