Роберт Стоун - Дамасские ворота
— Уверяю, мужичок, в жизни его не встречал.
— Будь так добр, — осадил его доктор Оберман, — обращайся ко мне как положено, не называй «мужичком».
— Извините. Я думал, вы желаете знать о моей духовной жизни. А еще, думаю, я хорошо играю.
— В этих клубах в Тель-Авиве ходит много наркоты, — сказал Оберман.
— Да что вы говорите, сэр. Однако, как я уже сказал, я ничего такого себе не позволяю.
— Похвально.
— Не собираюсь еще раз вшивать налтрексон, — заявил Разз Мелькер. — Господи, все, что Берроуз говорил о снотворном действии, истинная правда. Отбивает всякую охоту.
— Твой отец хочет, чтобы ты вернулся домой в Мичиган.
— Знаю.
— Он беспокоится о тебе, — сказал Оберман и, сдвинув очки на лоб, выписал Мелькеру рецепт на легкий транквилизатор, который назначают после курса налтрексона. Затем черкнул записку для Цахала[34] о продлении освобождения Мелькера от военной службы. — Он, кстати, не считает, что ты вносишь большую лепту в дело еврейского государства.
— Может быть, он ошибается. В любом случае его лепты хватит за нас двоих.
Доктор Оберман холодно взглянул на него.
— Передайте ему, что я люблю его, — сказал Мелькер.
— Как Сония? Тоже покончила с наркотиками?
— Бросьте, док, она не наркоманка. Она суфийка, настоящая. Время от времени балуется, не более того.
— Нечего ей баловаться, — сказал Оберман.
— Она вам нравится, да?
— Очень нравится.
— Знаю. Я ей это говорил. — Разз помолчал, наблюдая за Оберманом. — Вам стоит послушать, как она поет.
— Да. Не сомневаюсь, что стоит. Вы любовники?
Разз рассмеялся и покачал головой:
— Хотите, поспособствую, чтобы у вас получилось?
— Это невозможно.
— Как книга продвигается? — не отставал Мелькер. — Книга о религиозной мании.
В ответ Оберман неопределенно пожал плечами.
— Обо мне там есть? — спросил Мелькер. — А о старом пижоне, что ждет в приемной? О нем должно быть.
— Позвони мне, если будут какие-то нарушения мышления.
Мелькер засмеялся и, подавшись вперед, сказал доверительным тоном:
— Но, док, мысль сама по себе уже нарушение. Она нарушает основной ритм вселенной. Помехами. Психической энтропией. Древние мудрецы…
— Убирайся! — гаркнул Оберман.
Мелькер встал, взял рецепт и записку. Когда он был уже возле двери, доктор поинтересовался:
— Как ты догадался? Насчет этого человека?
Мелькер обернулся и ответил без улыбки:
— Он тоже музыкант. Правильно? И уверен, хороший. Похож на контрабасиста. Нет. Виолончелист?
— Ты что-то заметил, — сказал Оберман. — Должно быть, мозоли на пальцах. Или там еще что-нибудь.
— Но у него их нет, — возразил Мелькер. — Я прав, верно? Музыкальный новообращенный христианин?
— Почему, — спросил Оберман, — он должен присутствовать в моей книге?
— Я вижу его насквозь.
— Вздор.
— Ладно, если вы так считаете.
Оберман воззрился на него:
— И что именно ты видишь?
— Я уже объяснил, — сказал Мелькер, — что я вижу и как. Думаю, вы понимаете.
Доктор развалился в кресле, сущий герр профессор.
— Что я способен понять, — заявил он, — и во что способен поверить, это…
— Скажите, как его зовут, — перебил Мелькер.
— Не могу. Этого я сказать не могу.
— Очень плохо, — сказал Разиэль. — Какой у него диагноз? Шизофрения? Наверно, маниакально-депрессивный психоз. Не спускайте с него глаз.
— Непременно. Но почему?
— Почему? Он идет от Царя, вот почему. Он едет на колеснице[35]. Вы знаете, что, если бы не избегали меня, если бы не побаивались меня, я мог бы кое-что рассказать вам об этих вещах.
— Я не побаиваюсь, — ответил доктор. — Твой отец не платит мне за то, чтобы я дружил с тобой.
Разиэль вышел в вестибюль и остановился у двери, ведущей на крытый рынок перед зданием, наблюдая за игроками. Homo ludens[36], думал он. Образ Божий в глазах любого. Их юная энергия и страсть к игре бодрили, оживляли мертвую тишину ночи. И будоражили мертвых.
Его присутствие смущало многих игроков; он им казался насмешником и безбожником. Они удивились бы, узнай, что когда-то он был таким же, как они, в черном костюмчике, с пейсами, под рубашкой цицит[37], нити и узелки которых постоянно напоминают о шестистах тринадцати мицвот[38].
Когда надоело смотреть на них, Мелькер вышел на ветер из пустыни и пошел через рынок к автобусной остановке «Эгеда»[39]. Все магазинчики небольшого окраинного рынка были закрыты, кроме торговавшего шаурмой киоска возле комнаты отдыха. Он достал кларнет из футляра и заиграл гершвиновскую «Рапсодию в стиле блюз», начал расслабленно, потом во взрывном темпе — безупречно, как казалось самому. Долгое время вокруг было пусто и некому было услышать, как он играет. Свет в киоске погас. Он стоял и играл: Разиэль, призрачный уличный музыкант в каменном городском лабиринте. Но еще не успел подъехать автобус, как к нему возле киоска присоединился пациент доктора Обермана, что ждал вместе с ним в приемной.
— Браво, — несмело похвалил он. — Чудесно.
— Правда? — спросил Разз, убирая инструмент в футляр. — Спасибо.
Он чувствовал бесцельную духовную силу этого человека.
— Да, ты очень хорош. — Человек старался вымучить улыбку. — Наверное, профессиональный музыкант.
— А ты? — спросил Мелькер.
— Я? — Человек натужно закашлялся. — О нет.
— В Штатах, — сказал Мелькер, — у мозгоправа есть второй выход, правильно? Чтобы мы, психи, не встречались на автобусной остановке.
Его наблюдение, похоже, повергло собеседника в твидовом костюме, музыкального обращенного христианина, в глубокую задумчивость. Он все еще размышлял, когда подкатил автобус.
— Я думал, ты выступаешь, — сказал Мелькер, когда они ехали в автобусе. — Доктор Оби оставляет свои вечерние часы для артистов. Я думал, ты, возможно, музыкант, как я.
— Нет-нет, — проворчал новый знакомец. — Нет, вряд ли.
— Ты кто?
— Адам Де Куфф. А ты?
— А я Разиэль Мелькер. Все зовут меня просто Разз. — Он посмотрел в глаза Де Куффа сквозь темные очки. — Ты из Нового Орлеана.
Де Куфф заметно встревожился. Но улыбнулся:
— Как узнал?
Мелькер тоже улыбнулся:
— В Новом Орлеане есть клиника, которая называется «Де Куфф». Еврейская клиника. И концертный зал, так? Де Куфф — это знаменитая старинная фамилия в Городе-Полумесяце[40]. Превосходная фамилия.
— Во всяком случае, — сухо сказал Де Куфф, — другой фамилии у меня нет.
— Она что, голландская?
— Была когда-то, как мне говорили. Тогда она звучала как К-У-И-Ф. А прежде была испанской, Де Куэрво или Де Корво. А потом, в Вест-Индии, стала голландской. Или как бы голландской. А еще потом, в Луизиане, просто Де Куфф.
— Когда я встречаю собрата по безумию, — сказал Разз, вроде как объясняя, — то делаюсь еще немножко безумней.
Де Куфф слегка отодвинулся от него. Но дорога была долгой, и разговор постепенно возобновился. Автобус был почти пуст. Маршрут пролегал от иерусалимского аэропорта до центра города, по Рамаллахской дороге, со съездами к обочине, чтобы высадить и подобрать единичных пассажиров в новых застройках, вроде той, где находился кабинет Обермана, с остановками в Неве-Яакове и Писгат-Зееве, затем вдоль подножия Французского и Арсенального холмов, через Бухарский квартал и Меа-Шеарим[41] к парку Независимости. Залитые химическим светом улицы, по которым проезжал автобус, были в этот поздний час почти пустынны. Водитель был угрюмый русский с рыжеватыми волосами.
— На самом деле Оберман намного моложе, чем кажется, — объяснял Разз Де Куффу, незаметно для себя переняв луизианский акцент спутника. — Он ведет себя как старик, потому что у него душа старая.
Де Куфф печально улыбнулся:
— А у нас всех разве иначе?
— Он помог тебе? — спросил Разз. — Извини за любопытство, но, думаю, у нас с тобой есть что-то общее.
— Он очень бестактен. Типичный израильтянин, как мне кажется. Но он мне нравится.
Они вместе доехали до конечной остановки, но не расстались и, как потом оказалось, проговорили всю ночь. В люксовом гостиничном номере Де Куффа они говорили о тантрическом буддизме и Книге мертвых, кундалини-йоге и писаниях Майстера Экхарта[42]. Когда с минаретов города зазвучал призыв к молитве, они сели в мягкие кресла у восточного окна и смотрели на небо над горой Сион в ожидании первых проблесков света. Прислоненная к дверце шкафа, стояла в футляре виолончель Де Куффа.
В какую-то из предрассветных минут Разз взял Адама за руку. Тот поспешил ее отдернуть.
