Александр Трапезников - Похождения проклятых

— Говори, оторва проклятая, куда сундук дела? — зашипела Машенька. — Почто от меня прячешься?

— Мы разберемся и с этим происшествием, — ответил мэр. — Все виновные, даю вам обещание, будут наказаны.

— Кто же это был? — ошарашенно спросил я.

— Это был взрыв бытового газа, вне всякого сомнения, — пояснил мэр. — Так, по крайней мере, утверждают специалисты. Строительство станции метрополитена здесь ни при чем. Работы велись технологически…

— У-у-ууу!.. — зловеще взвыла Маша. — Да ты знаешь, кто я такой?.. Что я могу с тобой сделать?..

— Я сделаю все, чтобы пострадавшие обрели новое жилье, — нисколько не испугался мэр и даже лихо поправил кепку. — Новое, улучшенной планировки…

— И на том свете, — добавил уже я, отобрал у Машеньки пульт и вырубил телевизор. — Остынь, детка. Не пили воздух руками, сядь и успокойся.

Она рухнула в кресло, улыбнулась и произнесла:

— А знаешь, как было страшно?

— Да тебе, наверное, все это просто приснилось.

— Да? А синяки на руке? Он ведь еще и щипал меня, старик этот. Гусь лапчатый.

— Кто же тогда был этот… — я посмотрел на Алексея.

— Ну, тут-то все просто и понятно, — отозвался он. — Лев Толстой.

Нечасто у меня отваливается челюсть.

— Чего-о?!

— Да-да, он там давно появляется, еще с двадцатых годов прошлого века, об этом многие паломники рассказывали, есть свидетельства. Особенно любил свой номер, но когда ту старую гостиницу снесли, теперь по другим шляется. Путает. Вы же знаете, что Священный синод отлучил его от церкви за хулу и глумление над Господом. Страшно повторять, но Толстой писал, что Христос оттого называл себя Сыном Божиим, что был незаконнорожденный, что был нищий, которого высекли и повесили… Не зря Иоанн Кронштадтский писал, что этот графчик яснополянский, наш русский антихрист смутил всю нашу интеллигенцию, развратил молодежь и сотни тысяч пошли за ним. А отчего ж не пойти, коли весело, свободно и все дозволено? Коли Бога нет.

— Как нынче, — кивнул я.

— А когда Лев Толстой умер, то один прозорливый старец с Валаама поведал о своем видении: стоит он на скалистом острове возле храма, а на озере поднялась страшная буря. И вдруг видит несущуюся по воздуху массу бесов, впереди которой несется Толстой и стремится к церкви. Бесы преграждают ему путь и, наконец, окружают и увлекают за собой в пучину у самого обрыва скалы, на которой стоял храм. Старец лишь потом узнал, что в этот день Толстой умер. Неудивительно, что Лев Николаевич настолько стал своим в том страшном мире, которому служил своими проповедями, что в его образ перевоплощается нечистая сила. Вот на Машеньку она и набросилась.

— Только что не кусалась, — подтвердила актриса.

— Возле Оптиной всегда бесы крутятся, как и у любого монастыря или храма, — добавил Алексей. — Внутрь зайти не смеют, а рядом…Хотя. Был ведь и такой случай. И именно в Оптиной, во Введенском храме, еще в 1904 году. Шла утреня, служил иеромонах отец Палладий. На клиросах пели Честнейшую Херувим, отец Палладий ходил с каждением по церкви, алтарь был пуст, даже очередной пономарь куда-то вышел. Народу было много. Вдруг в раскрытые западные врата храма степенно и важно входит некто, совершенно голый. У самой этой двери стоит ктиторский ящик, за ним — двое или трое полных сил монахов. Монахи и в трапезной, кругом — люди. Но на всех нашел такой столбняк, что никто с места сдвинуться не мог. Голый человек столь же важной походкой прошел мимо богомольцев, подошел к иконе Казанской Божией Матери, что за правым клиросом, истово перекрестился, сделал перед нею поклон, потом — налево и направо. Отвесил поклоны и всем молящимся. Никто в храме так и не пошевельнулся. Но когда голый человек вступил на клирос, все клирошане — и монахи и миряне — как осенние сухие листья под порывом ветра посыпались в разные стороны. Один даже под скамейку забился, только ноги торчат.

— Ты все так красочно описываешь, будто сам там был, — заметила Маша. — Уж не тот ли голый человек, Леша?

— Нет, — сдержанно ответил Алексей, слегка покраснев. — Просто читал Оптинскую Летопись. И имею живое воображение. Так вот, этот некто в мгновение ока вдруг подскочил к царским вратам, сильным ударом распахнул обе половинки, одним прыжком вскочил на престол, схватил с него крест и Евангелие, отбросил их далеко в сторону и встал во весь рост лицом к молящимся, подняв кверху обе руки. Как на знаменитом рисунке Леонардо. Или — по Священному Писанию — кто в храме Божием сядет, как Бог, выдавая себя за Бога… Связывали его монахов пять или десять, да и то еле управились. Сила в нем обнаружилась поистине нечеловеческая, сатанинская. Но когда он пришел в себя, то уже ничего не помнил. Это оказался бывший семинарист, помрачившийся от самовольного подвижничества. А вы говорите — Толстой!

— Мы ничего не говорим, — сказал я. — У меня лично уже ум за разум заходит. Впору и мне раздеться догола и идти куда-нибудь в Кремль, к гоблинам. На шабаш.

— Самое любопытное то, — мягко улыбнулся Алексей, — что семинарист этот, после лечения в Калуге, впоследствии стал екатеринбургским адвокатом, присяжным поверенным, искренним христианином и даже в дальнейшем рукоположен в иереи. Фамилия его Смарагдов, если мне не изменяет память. Он даже был близким другом протоиерея Иоанна Сторожева, последнего верноподданного, видевшего в живых нашего царя и его августейшую семью до принятия ими мученического венца. А вы го…

— Не говорим! — отрезала Маша. — Ладно, мне-то можно продолжить мой рассказ о той ночи?

— Постой, — сказал я, взглянув на Алексея. — Меня давно мучает один вопрос: кто вы-то на самом деле? Должен же я знать, в чьи руки передаю свою невесту? Маша при этом фыркнула, а Алексей покраснел. Я не сомневаюсь, что вы — человек честный и порядочный, но кто хотя бы по-профессии? По первой, как вы сказали, — доктор, а по второй? Или есть еще и третья? Четвертая? Была ли у вас семья? Есть ли дети? Когда последний раз заполняли налоговую декларацию?

Мой внезапный напор вызвал еще больший прилив краски к его лицу.

— Ну ты прямо как в гестапо, — усмехнулась Маша. — И вовсе ни в чьи руки меня никто не передавал и не передаст. Не дождетесь. Я сама передам кого и куда угодно.

— Я… — начал Алексей, но осекся. — Да какое это имеет значение? Человек и всё. Впрочем, всему свой час. Наберитесь терпения. Есть дела поважнее, чем моя скромная персона.

Мне оставалось лишь вздохнуть и вновь обратиться в слух.

Пока Маша вновь изображала ужасного старика из гостиничного номера, я попытался представить: кем мог быть Алексей? Просто человеком и всё вряд ли. Человеки и всё бродят вокруг нас и ни о чем не думают, кроме собственного выживания. И не важно, нищий он или богатый, президент страны или последний опущенный урка. Им, в принципе, досталось самое большое и ценное, что есть в мире — Россия, а они ведут себя как полные идиоты при раздаче жратвы на кухне. И сам я ничем не отличаюсь от них. Алексей назвал нас апостатами и энтропийками, людьми последних времен, и был прав. Нас всех надо вывести в чистое поле, тихо расстрелять и даже не засыпать землей — пусть поклюют вороны. Господь должен начать с нуля и создать новое человечество, уже не из глины и крысиного помета, а, скажем, из мраморных крошек или просмоленной пеньки, а еще лучше из осколков метеорита. Слишком далеко все зашло.

Так кто же он? Если уже не доктор, то пациент, оставивший тайком клинику неврозов? Провидец будущего? Более всего он напоминал мне священника, особенно своей бородой. Да и мысли его все время крутятся возле религии. Но священник не станет связываться с такой безбашенной девушкой, как Маша, которую даже сам Лев Толстой из гостиничного номера назвал оторвой. Что же это за попадья будет? Она и блины-то печь не станет. Нет, Алексей не священник, если только не расстрига. Да и настоящая ли у него борода?

И тут — не знаю, что на меня нашло — я не удержался, протянул руку, захватил в ладонь клок бороды Алексея и дернул вниз. От боли он вскрикнул, а я тотчас разжал пальцы.

— Прошу прощения, — сконфуженно сказал я. — Продолжай, Маша.

— Ну ты и идиот, — произнесла она. — Знала, что у тебя крыша течет, но не до такой же степени.

— Ничего-ничего, — успокоил ее Алексей. — Многим моя борода не нравится, мы привыкшие.

— Можете и меня дернуть за что-нибудь, — примирительно сказал я. — За ухо там или за нос.

Алексей засмеялся, за ним — Маша, а потом и я тоже. Так мы сидели втроем и заливались смехом, практически перед концом света, пока в квартиру не вернулся Володя.

— На какой стадии дуракаваляния находимся? — с ходу спросил он. — А вы знаете, что вас разыскивают?

Лыжную шапочку Владимир уже сменил на какую-то среднеазиатскую панамку, а ботинки были по-прежнему разные: на левой ноге — кроссовка, на правой — модный, хотя и поистлевший полусапожок.