Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Кранц затушил окурок пальцами и бросил его на пол.
- Вот тут-то фортуна и наградила нас за все издевательства, которые мы вытерпели от этой свиньи. Здесь-то и повернулась она к нему голой задницей.
- А дело было в том, что пока я шёл свои сто метров на Голгофу, мои ветераны умудрились как-то проникнуть через дома за бронетранспортёры. Подходя уже близко к генералу, я дальним зрением увидел, как они вытряхивают из машин нацистов, и услышал, как они орут на пулемётчиков: «Марш от пулемётов, быстро, а то прикончим», и очередь-другую по стенам домов над головами. Те, хоть и не сразу – попробуй тут сообрази, как всё перевернулось – но откатились от пулемётов, встали и даже руки подняли зачем-то. Наверное, уже разучивали раньше, и сработал рефлекс.
- И я не мешкал, подбежал к группенфюреру, пока он недоумённо оглядывался и не хотел понять случившегося, резким ударом ладони выбил у него пистолет и зачем-то с дурацким смешком сказал: «Жду ваших приказаний, господин генерал!» Надо всё же отдать должное его выдержке. Он почти не изменился в лице, только слегка побагровел и испепеляюще ел меня побелевшими глазами под косматыми седыми бровями и медленно двигал твёрдыми желваками. Ярость и ненависть были на его лице и неприятие реальности. Он молча ждал и снова не узнал меня. «Господин капитан» - подошёл мой старый и верный унтер-офицер с солдатами, - «пусть-ка господин генерал покажет хоть раз, как надо сражаться по-арийски. Не на словах, а на деле. В одной машине остался водитель, не захотел уходить, вот и пускай генерал садится в неё и вперёд, на русских, за фюрера! А?» Выдумщики были мои товарищи и не злопамятны, как нацисты. Идея мне понравилась. Давай, говорю, гони машину сюда. Подогнали. «Ну, что, господин генерал, вы согласны на поучительный пример?». Он не ответил и молча залез в бронетранспортёр, который затем медленно тронулся по улице. Солдаты мои, народ опытный и битый, на всякий случай попрятались по домам, а я забрался во второй броневик. И не зря! Гнида и есть гнида! Первое, что сделал генерал, это сразу же полоснул очередью по нашим окнам и транспортёру. Тут уж я не выдержал и выплеснул всю свою накопившуюся за долгие годы войны ненависть спаренной очередью, длинной как сама война, по видневшейся голове в чёрной фуражке. Я видел даже, как она размозжилась, и он, наконец-то, сдох. И потому я в этот раз, как видишь, остался капитаном. И теперь надолго, а может, навсегда. Давай всё же спать.
И он тут же уснул, тихо всхрапывая, всхлипывая и причмокивая во сне.
Вилли долго ещё перебирал в памяти услышанные будни войны и пережитое за день. Ему оказалось достаточно одного рабочего дня войны, чтобы стать убеждённым пацифистом. Жестокость, ненависть, подлость, карьеризм, произвол, неимоверная усталость, голод, холод, безысходность и смерть, – всё это, как он стал понимать, намешано в войне и выдаётся каждому отнюдь не по заслугам, а, чаще всего, по случаю. Не в твоей воле жить, не в твоей и умирать, не ты распоряжаешься собой, а свои и враги вместе. Ты можешь только существовать сегодня, сейчас. И жди судьбы.
-11-
- Вставай, Вилли, вставай, хватит дрыхнуть. Пора двигать к твоей фрау, самое время. Она теперь, под утро, тёпленькая и мягонькая. Давай, Вилли, торопись.
Сказывалось недосыпание в прошлую ночь, и гауптштурмфюрер возвращался к яви неохотно, через раздражение. Не хотелось просыпаться, уходить из обжитого уголка, снова мёрзнуть, голодать и бояться. Хорошо бы здесь лежать всё время, пока не кончится война, и ждать чего-либо хорошего, что непременно придёт. Но вставать надо, дисциплина и закалка всё же сработали, он рывком поднялся, сделал несколько гимнастических упражнений и был готов.
- Ого! Жеребчик!
Они неспешно оправили на себе одежду, затянули ремни, навесили автоматы, а капитан – две гранаты и довольно массивный рюкзак, поправили фуражку и пилотку, дружно и длинно зевнули, рассмеялись и дружелюбно похлопали друг друга.
- Пошли?
- В путь! С нами Бог! Выходим вместе, идём друг за другом, ты за мной в двадцати пяти метрах, автоматы наизготовку, идём вдоль стены, при сильных отблесках стоим, на свет не выходим, обходим. При стрельбе не сближаемся, оцениваем обстановку, уходим в дома, а там стараемся соединиться. Всё. Вопросы есть?
- Почему ты впереди?
- Вопрос не по существу, отменяется. Вперёд!
Было ещё темно. Им повезло с районом. Русские прошли здесь, не встречая серьёзного сопротивления, не останавливаясь, и устремились к центру, где и шли бои день и ночь. Сполохи пожаров и свет ракет оттуда изредка высвечивали мёртвые дома и неширокую улицу с узенькими заваленными тротуарами.
- Объясни, как идти?
- Сначала прямо два квартала, потом нужно повернуть направо и выйти на широкую магистраль, идти по ней до следующей поперечной улицы, перейти на неё, снова направо и идти до следующей, где и должен быть мой дом, если ещё цел. Названия улиц не говорю, всё равно не увидишь.
- Правильно соображаешь. Я пошёл. Дистанция двадцать пять метров.
Было холодно и сыро, копился туман. Звёзд не было. Вместо них – ракеты и пересекающиеся линии трассирующих очередей. Поёжившись и подняв воротник шинели, капитан сжал руку Вилли выше локтя и ушёл в темноту, смутно вырисовываясь размытым силуэтом на серых стенах зданий. Отсчитав про себя до тридцати, пошёл за ним следом и Вилли. Сначала он почти ничего не видел, потом глаза привыкли, и можно стало разглядеть и спину впереди идущего капитана, и кирпичные кучи на тротуаре, обходя которые приходилось выходить на мостовую, и теряющуюся в темноте улицу в целом. Несмотря на шум ночного боя, здесь, в узком проёме домов сравнительно тихой и, главное, пустынной улицы их шаги были отчётливо слышны, а им казалось – громыхали, и гауптштурмфюрер почти крался, стараясь не наступать на пятки. Кранц шёл твёрже, слышнее, и это помогало Вилли не отстать, не потерять в темноте ведущего и сохранять дистанцию.
Так прошли они один квартал, и пошли дальше. Напряжение ходьбы не спадало. Шаги казались гулкими, а из разбитых окон чудились чужие взгляды и поднимающиеся стволы автоматов. В ярком отсвете далёкого яркого пламени Вилли увидел, как капитан прошёл подъезд очередного дома, и не сразу осознал, что следом из подъезда рванулись один за другим двое с автоматами, потом ещё несколько человек, догоняя их. Сразу же послышалась глухая отчаянная борьба, вскрики, удары, потом раздался такой громкий и такой близкий голос Виктора, что гауптштурмфюрер вздрогнул.
- Беги, Вилли! Вспоминай меня! Чтоб вы…
И тут же взрыв гранаты и сразу же другой. Яркое пламя на мгновение осветило тесно слитую группу людей, в центре которой стоял с разбитым лицом Кранц, и огонь исходил от него. А потом всё померкло, остались только редкие стоны умирающих, и снова, как в доме-крепости, сыпались стёкла на мостовую.
Гауптштурмфюрер с трудом оторвал себя от стены, сразу как-то ощутив спиной её пронизывающий холодок, и пошёл назад, всё убыстряя шаг, потом побежал, нимало не беспокоясь о производимом шуме, лишь бы подальше и побыстрее от этого страшного места. Задыхаясь, он вбежал в переулок, который они прошли первым, бывший почти совсем тёмным, и остановился, приложив поднятые ладони и лоб к гладкой кирпичной холодной и влажной стене. Фуражка упёрлась козырьком в стену и, не удерживаемая, упала на тротуар и скатилась куда-то в темноту. По лицу Вилли текли слёзы, из горла вырывались лающие спазматические стоны не умеющего плакать мужчины, сердце бешено колотилось и совсем не от бега и не от страха. От неожиданной и не осознанной потери ставшего вдруг очень близким человека, который спас его от смерти, накормил, приютил, открыл свою душу и поделился сокровенным, что бывает не с каждым, особенно в такое время, и снова, уже в последний раз, сохранил ему жизнь, пожертвовав своей. А он не успел ничем отплатить и уже не сможет. Война принесла Вилли и эту боль, самую тяжкую из всех – потерю близкого человека, утяжелённую ещё и тем, что и близостью-то ему не дано было по-настоящему насладиться, понять и принять её на равных. Это была самая тяжёлая утрата для гауптштурмфюрера за сутки войны и за всю его короткую жизнь. Будучи рядом, он ничего не мог сделать, не мог помочь, не сумел этого, не успел, заторможённый не страхом даже, а какой-то безысходностью положения, параличом воли и мысли. Видно, так должно было случиться. Он начал всхлипывать, постепенно заглушая рыдания, потом успокоился, постоял ещё некоторое время тихо, достал платок, вытер лицо и руки, тяжело и глубоко вздохнул, снова застыл неподвижно без мыслей. Тянуло назад, на место гибели Виктора, посмотреть, узнать, что с ним, забрать и похоронить, но он знал, что это невозможно, и вряд ли он найдёт тело друга целым, а в темноте и вообще никого не определит. Опасно возвращаться туда, где так погибли русские и где, вероятно, они ещё есть. Ночь кончалась, нужно было искать пристанища на день, и Вилли пошёл по переулку, опять к своему дому, но теперь один и с возросшей опасностью для себя из-за неопытности. В памяти предсмертный крик Виктора остался навсегда, как навсегда запомнился и его ночной приглушённый голос, рассказывающий о войне такой, какова она на самом деле.
