Стивен Фрай - Пресс-папье
Но, возлюбленные мои, если подумать, – и, как ни странно, если не подумать, тоже, – что, собственно, такое скука? Патологическое ли это, подобное боли, состояние, предостерегающее нас от праздности? Психологическое ли расстройство вроде клинической депрессии? Или, быть может, эмоция, родственная чувству вины либо стыда? Когда мы ждем на театре поднятия занавеса, что мы испытываем – разочарованную скуку или нетерпение? Хотел бы я это знать. Ну хорошо, поскольку у вас никакого, похоже, ответа не имеется, придется мне самому анатомировать для вас скуку. Забавный, причудливый парадокс, типичный для нашего эксцентрично устроенного мира, состоит в том, что те, кому мои изыскания принесли бы наибольшую пользу, а именно люди, в наибольшей степени склонные к скуке, уже выключили, впав в ennui,[25] приемники, между тем как вы, мой многострадальный слушатель, навострили уши, целиком обратившись в любознательность и внимание, хотя вам, быть может, никакая скука и не ведома.
Что же, приступим. На меня неправдоподобную скуку нагоняет дорога. Сам я управлять автомобилем не могу, меня повсюду возит Бендиш, мой водитель, а я сижу рядом с ним, апатично вглядываясь в ландшафт, – как там выразился Морган Форстер?[26] – «который воздымается и опадает, точно овсяная каша», вот как он выразился, – по коему мы тащимся в моем «Вулзли». Бездействие, пассивность, я нахожу их несносными. Я бы уж лучше Джайлза Брендета[27] на трезвую голову слушал. Думаю, это как-то связано с тем, что я ничем не управляю. В жизни пассажира приятного мало. Я становлюсь вздорным, придирчивым, развязным, угрюмым, мрачным и упрямым. Как-то раз, когда я сидел, нахохлясь, весь нашпигованный оцепенением и печалью, мне пришло в голову, что оказаться столь же бездейственным в жизни, сколь бездействен я в автомобиле, значит подобраться вплотную к аду на земле – даже не переезжая на жительство в Оксфорд. Дети легко впадают в скуку, потому что их, в широком смысле говоря, никогда не подпускают к рулю. Стать безработным, с содроганием подумал я, это то же, что вдруг перенестись в детство. Тебя кормят, тебе дают крышу над головой, о тебе, в общем и целом, заботятся, и это, наверное, хорошо, но, боже мой, какая же это дикая, непомерная скука. Что-то вроде нескончаемой езды по кольцевой дороге. Ты кружишь по ней и кружишь, пролетая мимо огней, но ухватиться за руль и направить машину к нужному тебе месту возможности не имеешь.
Впрочем, не так давно я одолел дорожную скуку, придумав презабавные игры, которые и мне доставляют занятие, и Бендиша отвлекают от неприятных попыток очередного «форда сьерра» запарковаться в нашей выхлопной трубе. Интересно, почему эта потребность неизменно одолевает водителей именно «сьерры»? Быть может, угол, под которым установлен подголовник в машине этой марки, приводит к тому, что пути посылаемых в их мозг нервных сигналов перекрываются и это выливается в своего рода задержку умственного развития… ну да ладно, основная игра, за которой мы с Бендишем коротаем время, называется «Маттишел». В ней один из нас изображает Маттишела, хитроумного международного шпиона, который выдает себя за видного деятеля искусства. А другой играет роль Мелвина Брэгга[28] и пытается, задавая вопросы, выяснить, за кого именно Маттишел себя выдает.
– Маттишел, а Маттишел, – может спросить Бендиш (надо сказать, Мелвина Брэгга он изображает более чем сносно), – Маттишел, а Маттишел, как вы считаете, кто оказал наибольшее влияние на вашу творческую жизнь?
– Ну, – могу ответить я, – когда мне было двенадцать лет, меня водили в Бельгии на выставку неопластического искусства, и там я увидел работы членов группы «Стиль»: Мондриан, знаете ли, Шумахер; они меня и сформировали.
– Ага, – может сказать Бендиш, догадавшись несколько раньше, чем мне хотелось бы, – так вы Майкл Джексон.
Вот так мы и забавляемся, пока он не сообразит, что я – Колин Уэлланд, или Делия Смит,[29] или уж не знаю, кто там еще. Очень занятно. А к тому же я знаю: машина скоро остановится и я снова стану хозяином моей судьбы.
Легче легкого, не правда ли? Помню, я прочитал захватывающую дух, блестящую биографию Оскара Уайльда, написанную покойным мистером Эллманом, и решил, что стану каждый день моей жизни чеканить по новому афоризму, так что когда-нибудь люди будут цитировать меня в пабах, прачечных самообслуживания и общественных уборных всего мира. Так вот, на этой неделе я сочинил афоризм о компромиссе. Пойти на компромисс, дорогой мой маркиз, значит встать между двух ульев. Встать между двух ульев – разве вам не хочется узнать, кто это сказал? Если вы были с нами, засыпайте снова.
Трефузис о ненависти к Оксфорду
В настоящее время Оксфорд, как вы, возможно, знаете, подыскивает нового канцлера[30], поскольку сэр Гарольд Макмиллан[31] (лорд Стоктон) скончался. «Гребные гонки», о которых здесь будет сказано несколько слов, должны были состояться именно в эту субботу.
Получив от вас множество писем, посвященных определенной теме, я чувствую себя обязанным высказаться по ней, хоть и без большой охоты, сегодня. Миссис Куанда Эрншоу, Мирэл Блэксток, Тинди Велмутт и Браден Вамп, все они прямо спрашивают у меня: почему я не настаиваю, не налегаю, не наседаю и не предлагаю себя какими-либо иными способами в кандидаты на место канцлера Оксфордского университета?[32]
Поскольку сегодняшний день станет, весьма кстати, свидетелем того, что вудхаузовский мировой судья имел приятное обыкновение называть ежегодными водными состязаниями между Оксфордом и Кембриджем, говоря короче, «Гребных гонок», мне представляется уместной обрисовка причин, по которым я не стал претендовать на то, что «Дейли телеграф» именует «наиболее престижным постом академического мира», а «Экспресс» – «ролью верховного вождя самого снобистского и клевого университета Британии».
Как известно многим из вас, – тем, кто со вниманием слушал до сей поры мои небольшие беспроводные эссе, – я человек чрезвычайно терпимый и добродушный. Мягкий, очень медленно закипающий, постоянный, податливый и послушный. А кроме того, – и это могут подтвердить те из вас, кто умеет слушать между строк, – человек кембриджский. Нет, я не питаю шовинистической, чрезмерной привязанности к Кембриджу. Каждый, кто живет и работает в крупной организации, будь то Би-би-си, армия, школа или большая больница, знает, что и сладкие пенки, и накипь в равной мере обладают способностью всплывать на самый верх и что в таких заведениях мы неизменно распознаем начальственные действия по их топорности, бессмысленности, тупости, бестолковости и невежественности. Мы знаем, что стервозность, стремление нагадить ближнему, искательство – все это создает препоны для сотрудничества, доброй дружбы и доверия. Итак, чем же могу я объяснить мою неистовую, слепую, иррациональную ненависть к Оксфорду и всему оксфордскому? Позвольте мне сразу с полной ясностью заявить: я числю среди моих ближайших и вернейших друзей питомцев и членов Оксфордского университета. Некоторые из самых честных и блестящих людей, каких я знаю, с полным правом ставят после своих имен: «Магистр искусств (Оксф.)». И тем не менее такое жгучее, такое непримиримое омерзение. Откуда оно? Может быть, я просто-напросто спятил?
Что ж, давайте попробуем исследовать различия, существующие между двумя нашими старейшими университетами. «Кембридж порождает мучеников, – гласит популярное присловье, – Оксфорд их сжигает». Речь здесь идет о Кранмере, Латимере и Ридли, протестантах, сожженных при Марии Тюдор. Кембридж дал нам Кромвеля, Оксфорд был в пору Гражданской войны оплотом роялистов. Почти каждый сколько-нибудь приметный премьер-министр, какой только сыщется в нашей истории, учился в Оксфорде, причитая сюда и миссис Тэтчер. Один лишь кембриджский Тринити-колледж может похвастаться большим числом нобелевских лауреатов, чем мы получили от Франции, Германии и Италии вместе взятых. Резерфорд, Исаак Ньютон, Хьюиш, Крик и Уотсон – завидное научное наследие, которое под стать оксфордскому политическому. Кейнс был кембриджцем, Оскар Уайльд – оксфордцем. Теплый, сюрреалистичный Терри Джонс – Оксфорд; логичный, безжалостный, саркастичный Джон Клиз[33] – Кембридж. Симпатичнейший Дадли Мур – Оксфорд, колючий Питер Кук – Кембридж.[34] Недвин Шеррин[35] – Оксфорд, Джонатан Миллер[36] – Кембридж. Картина начинает проясняться, не так ли? Кембридж – это морализаторство, строгая логика, сила и дисциплина. Возможно, дело тут в погоде, в студеных уральских ветрах, воющих среди болот, однообразие коих нарушается лишь холодными каменными перстами, указующими в небо Восточной Англии. Оксфорду же свойственна мягкость, гедонизм, нега зеленой Темзы, ласковых долин, уходящих на запад, к Котсуолдским холмам. Оксфордцы низкорослы и темноволосы, они медлительно растягивают слова, их прародина – Уэльс, юг и запад страны; Кембридж рождает расу высоких, быстро тараторящих, худощавых и светловолосых мужчин и женщин. Поставьте Дугласа Адамса или Бертрана Рассела рядом с А. Дж. Айером или Бетджименом[37] – и вы сразу увидите разницу. Многие из вас скажут: «Но мне нравятся звуки Оксфорда, зеленого, приятного, мягкого, так любящего повеселиться. А Кембридж кажется населенным монахами и математиками. Уж лучше декадентство Уайльда, чем строгости Мильтона».
