Николай Климонтович - Скверные истории Пети Камнева
Или там отравиться? Утопиться на худой конец, как бедная Лиза. Зачем они нужны? Зачем они снимают эту гадость про бедную девушку, которой не на что жить? Ведь над бедными грешно смеяться… Но нет, многие выживут, – заключила Настя с неподдельным сожалением.
Петя сообразил, что себя она, наверное, тоже считает бедной девушкой, и сказал:
– Знаете, я тоже думал об этом. Что ж, самоубийство у всех всегда в запасе. У каждого.
– Конечно, жить так тяжело, – продолжала Настя, по-прежнему не слушая глупца, – это так дорого обходится. И стоит ли эта жизнь, – повела она вокруг рукой, – чтобы ею жить и с ней бороться?..
Много позже, сказал Петя, я наткнулся на то, о чем она говорила, у Шопенгауэра. Сомневаюсь, что она штудировала Мир как воля и представление. Но говорила чуть не слово в слово, дойдя, что удивительно, своим умом, своим чувством: жизнь – такое предприятие, буквально писал немец, которое не окупает своих издержек, я точно цитирую…
– Вот вы сказали, – продолжила маленький философ в косыночке, – что самоубийство у каждого в запасе. Вот и нет, вы не правы, не у каждого. Есть такие, кто никогда не посмеет…
Петя промолчал. Как каждый юноша в его возрасте, он часто думал об этом, и всякий раз приходил к выводу, что сам, пожалуй, не смог бы ни зарезаться, ни повеситься.
– Вот в прошлый раз здесь же, в павильоне, я познакомилась с осветителем. Ну вот как с вами. Простой рабочий парень. И знаете, что он мне сказал?
– Что? – спросил Петя встревоженно, ожидая отчего-то какой-то разгадки, чуть не откровения.
– Он сказал, что не стал бы жить и дня. Но только очень уж ему любопытно посмотреть, чем весь этот бардак закончится.
– Это он про советскую власть? – насмешливо уточнил Петя. – Известно чем, коммунизмом, на каждом столбе написано.
– Не знаю уж, – ответила Настя, – но только именно так он и сказал, дословно. Думаю, про власть тоже. Но он не был похож на революционера или… как там их называют по ихнему радио… на диссидента. В конце концов чего бунтовать, ведь хороших властей нигде не бывает. Во всяком случае, умных властей. Разве что на каких-нибудь дикарских островах, где все голыми ходят. Кроме того, плохая власть – это лишь предлог для революций, когда люди вдруг очень захотят друг друга немножко пограбить и поубивать…
Эта мысль, высказанная Настей, почти девчонкой, совершенно поразила
Петю своей точностью.
– Да-да, а ведь это так, – подхватил он. – Власть – это предлог, совсем просто. И наш царь, которого они убили совершенно просто так, и княжон, и наследника, облили потом мертвые тела серной кислотой, сбросили в шахту… Ведь это было не только дико, но и совсем не нужно. Царь был слабый, безвредный, ну выслали бы его куда-нибудь в туманный Альбион, к кузену. Или уж, коли на то пошло, судили бы, казнили бы публично, как робеспьеровы французы, а то тишком, по-воровски, ночью, в подвале перестреляли всю семью, как дичь…
– Откуда вы про это знаете? – вдруг жадно спросила Настя.
– Читал, – ответил Петя неопределенно. И осекся. Пожалуй, не стоило этого говорить незнакомой девушке. И уж тем более нельзя было говорить, что прочел он это в самиздате, который в его семье получали от знакомых, в книжке следователя Соколова: Колчак, отбив на пару месяцев Екатеринбург у большевиков, поручил тому расследовать дело об убийстве царя. Книжка эта была напечатана в
Париже еще в двадцатые годы.
Настя покачала головой.
– У нас об этом не писали… Знаете что, давайте сбежим, а? У вас есть немножко денег? И у меня есть. Поедемте ко мне… Правда, это далеко, в Чертаново… Не удивляйтесь, что я вам так вот просто предлагаю. Не хочется одной возвращаться в пустую квартиру.
– Я не удивляюсь, – сказал Петя, действительно не удивившись, потому что в те времена, когда мир еще не знал СПИДа и на которые за бугром пришлась сексуальная революция, и у нас нравы были весьма свободными, даром что советскими. Чертаново, повторил про себя Петя.
Она угадала его мысли:
– Что, подходит мне это названьице для места жительства? Я ведь ведьма. Потомственная, можно сказать. У меня бабка – знахарка…
Они вышли в предрассветную мглу, по верхам сугробов мела мелкая поземка, и ветер сбрасывал легкую снежную пыль на мостовую, где она превращалась в грязную кашу под колесами ранних грузовиков, развозящих хлеб и молоко. Оба дрожали даже не от холодного февральского ветра, но от нездорового возбуждения, которое овладевает молодыми людьми ранними предутренними сумерками после бессонной ночи. Они добрались до метро на пустом еще, одном из первых троллейбусов, поехали на “Каширскую”, там пересели на автобус, довезший их до улицы Красного Маяка. Это был новый район невероятной уродливости и сиротливости. И Петя подумал, что если каждое утро видеть в окно эти бесконечные шеренги одинаковых серых домов, то действительно захочется повеситься.
– Конечно, только в этом чертановском месте и должен светить путникам красный маяк, – натужно сострил он.
Магазины были еще закрыты. Рядом с тускло освещенным изнутри ларьком топтались по грязи темные фигуры, державшие в трясущихся замерзших руках граненые поллитровые кружки. Молодые люди купили разливного пива, которое им налили в грязную трехлитровую банку, взяв за тару отдельную плату. Они поднялись на лифте с уже исцарапанными стенками, хоть это и была новостройка. Настя отперла дверь. В прокуренной однокомнатной холодной квартире не было ничего, только табурет на кухне и матрас в комнате, брошенный прямо на грязный пол.
Телефона здесь, по-видимому, тоже не было.
– Это ваша квартира? – спросил Петя.
– Снимаю,- отозвалась Настя и криво ухмыльнулась своими плохими зубами. – Располагайтесь.
Они выпили пиво и буднично совокупились на полу, на матрасе. Без одежды она казалась еще более худой, почти истощенной, вместо грудей висели пустые бледные мешочки в голубых прожилках. После их безрадостного соединения она села, прислонившись к стене, закурила.
И опять начала говорить, по-прежнему обращаясь к своему теперь уже любовнику церемонно, на вы.
– Знаете, Петенька, совсем не нужно дожидаться старости, болезней, бедности, чтобы оказаться загнанной в угол. А ведь только загнанный в угол человек становится самим собой. И начинает думать о смерти.
Даже не думать, но мечтать. Знаете, почему? Очень просто, мечта о смерти связана с мечтой о вечности. О рае. О бессмертии души… Вы верующий?
– Я – крещеный, – уклончиво сказал Петя.
– А я не верую, – употребила она опять устарелый оборот. – Вам неинтересно? Вы хотите уйти, так ведь?
Это было правдой, Пете ничего так не хотелось сейчас, как сбежать.
Очень уж бесприютно ему показалось в этом заметенном далеком районе, в холодной, пустой квартире, рядом с этой нервной худой незнакомой женщиной с плохими зубами. И родительский дом, в котором он так томился последнее время, показался ему теплым, надежным островом. И горячий душ, и знакомые книжки, и привычная старенькая, чуть не трофейная еще, портативная пишущая машинка, которую ему подарил отец по случаю окончания им девятого класса. И даже его уютное невинное сочинительство по ночам, в одиночестве при свете настольной лампы, когда так томительно и сладко отчего-то прислушиваться к далеким звукам поздних поездов, идущих по Киевской дороге.
– Идите, идите, Петенька, я тоже устала. А как соскучитесь – заглядывайте, я ведь почти всегда дома. Позвоните только сперва – у соседей есть телефон, они хорошие ребята, разрешают иногда пользоваться… – И нацарапала телефон на клочке. – А на меня внимания не обращайте! – крикнула Настя уже ему в спину. – Что-то нашло, наверное это весеннее обострение…
Петя водворился домой и долго оттирал под душем губы от никотинных поцелуев. Но уже через пару дней Петю охватило знакомое настроение неприкаянности и сиротства. Он смотрел на своих домашних и удивлялся, как может резвиться двенадцатилетняя Лиза, для которой он еще недавно делал домашнюю стенную газету: девизом на месте
пролетарии всех стран, соединяйтесь стояла строка такой судьбе и сам не рад несовершеннолетний гад. Как может беспечно шутить отец, игриво укоряющей матушку за ужином: мол, когда он жил с княгиней Эн-Эн, та никогда серебряные ложки в ломбард не носила. Они пребывали будто в другом мире, и им было невдомек, что происходит с их братом и сыном.
Однажды Петя, как бы между прочим, сказал отцу, когда они перед сном играли традиционную партию в шахматы:
– Знаешь, я хочу взять академический отпуск.
– Зачем? – рассеянно сказал отец, раздумывая над ходом. Потом сдвоил ладьи и спросил: – У тебя опять нелады на факультете?
– Да нет, просто позвали в экспедицию на полгода.
Петя лукавил. У него были значительно более веские причины для побега. Он уже тогда жил не двойной – тройной жизнью, о чем его родителю известно не было. Но об этом позже.
