Элис Уокер - Красные петунии
Наслаждаясь кратким мигом свободы, выпавшей ей этим летом, предвкушая радость, которую ей в будущем сулила свобода куда более долговечная, она бросилась очертя голову в ненадежные объятия Эллиса, профессионала любовника в основном престарелых дам, ежегодно наезжавших в «городок» поработать и поразвлечься.
Нью-йоркский еврей с довольно приятной наружностью, но недалекого ума, Эллис боготворил все европейское настолько, что глазу постороннему это представлялось чем-то болезненным (он ненавидел Бруклин, где вырос, ненавидел родителей, еврейскую культуру и нью-йоркских негров за их манеру держаться); «темная женщина» — как он ее назвал — умела молчаливо слушать, и это давало отдохновение, особенно после бесконечных вечеров, проведенных с болтливыми дамами, писавшими для «Эсквайра» и «Нью-Йорк таймс». Правда, с помощью этих дам он пристраивался поиграть в теннис с «полезными» партнерами, поплавать в пруду и повеселиться на пикниках, во время которых он рассчитывал завязать нужные знакомства, но все эти полезные люди были заняты лишь собой и слышали только себя. Ему оставалось ловить каждое их слово: они-то уже «всего добились» и теперь, не смущаясь, обнажали перед ним свои очаровательные недостатки, а он, пока не заполучивший места под солнцем, должен был притаиться, чтобы нечаянным жестом или словом не отбить у них охоту помочь ему.
Он почти услышал, как что-то «щелкнуло», когда он встретился взглядом с этой джазовой поэтессой, и это позабавило, взбудоражило его. «Секс»,— подумал он. И еще подумал: «Покой».
Конечно, он недооценил ее напористости.
Она сидела несколько часов кряду за пианино, подбирая музыку к своим стихам, а потом, завидя его, когда он проходил мимо по дороге на озеро или назад, распахивала дверь коттеджа и принималась махать ему рукой. Он писал повесть о своей бывшей жене: на озере набрасывал текст от руки («Если мне осточертеет моя писанина, смогу броситься вниз головой»,— шутил он) и перепечатывал его у себя в одноместном номере. Она окликала его — волосы распущены, просторное платье — и заманивала к себе в домик, обещая сочувствие вместе с полпорцией завтрака.
В постели он разочаровал ее. Он не растягивал наслаждения и находил по меньшей мере ненужными ласки, которых она ждала от него. Но какое это имело значение, главное, что у нее теперь был любовник! Ей нравилось прижиматься к нему, нравилось целовать лицо — щеки у него стали чуть-чуть дряблыми, но еще несколько лет будут вполне ничего,— ей нравилось писать ему глупые письма, обжигающие страстью и угрозами бросить его,— она писала, и ей мерещилось, что она влюблена по уши. Ей нравилось писать письма, потому что ей нравилось, что она в отличной форме, нравилось как можно дольше испытывать волнение, в которое поверг ее любовник. Такое творилось с ней в юности — в школе и раза два в колледже (один раз — когда она влюбилась в студента, а второй — когда ее соблазнил, не без ее участия и согласия, преподаватель), и для нее это было чувство, которым она просто упивалась. Ее тело пылало, сердце трепетало в груди, пульс развивал бешеную скорость — впервые за долгие годы она поняла, что ей действительно нужен любовник.
Он начал подумывать, что пора маленько умерить ее пыл. Слишком напориста, сказал он. У него нет времени для таких бурных отношений, ведь из-за этого он в конце концов решил развестись с женой. К тому же он писал большую поэму, он начал ее в 1950 году и теперь, в «городке», надеялся закончить. Ей же следует уделять побольше времени своему творчеству, если она надеется снова получать премии. Она ведь хочет получить премию, не правда ли?
Она посмеялась над ним, но не объяснила почему. Вместо этого очень мягко (она сидела как раз у него на коленях, по-матерински приблизив грудь к его лицу) пыталась объяснить, что он неправильно смотрит на происходящее. Что ей ничего от него не нужно, ей достаточно самой мысли, что она любит. (Он слушал ее, и взгляд его был поначалу пустым, а потом стал циничным.) Что касается ее творчества, она работает не так, как он. Творчество значит для нее совсем не то, что он полагает. Оно не мешает ей, к примеру, жить, а если бы стало мешать, она, безусловно, отказалась бы от него. Премии — вещь чудесная, особенно если вдобавок денежные (деньги потом можно потратить на поездку в Барбадос! в Китай! в Мозамбик!), но это не та награда, на которую она делает ставку. Награда, на которую она делает ставку,— сама жизнь! (Ему были скучны эти объяснения, и он начал сердиться.)
Это была их первая ссора.
Когда он снова увидел ее, она только что вернулась из пригорода Бостона, где провела уик-энд (они поссорились в конце недели). Выглядела она веселой, счастливой и успокоенной. В своих письмах к нему — они казались ему надоедливо откровенными и эротическими, хотя, конечно, весьма лестными — она уверяла, что готова объявить всему свету о своей вечной любви и убежать с ним. А вместо этого она исчезла на два дня, даже не предупредив его! Да еще утверждала, что ездила одна!
Она улещала его как могла. Что-то плела — хотя ложь была ей невыносима — о своей работе. «Совсем не клеится,— жаловалась она (губы отливали слова, как литеры),— не в силах была оставаться в „городке“, тут райские условия, а у меня ничего не получается!» Он вроде бы успокоился. На самом-то деле у нее все шло распрекрасно: она отправила издателям рукопись новой книги — как раз той, что наметила сделать в «городке». «А твоя работа поплыла вниз по течению,— усмехнулась она.— Я не хотела нарушать твой покой».
Но сомнений тем не менее не было: его покой нарушен.
Она не сказала ему, что слетала на самолете домой.
Он весь вечер расспрашивал ее о ее городе, доме, малыше и муже. Она поймала себя на том, что расписывает Эллису своего мужа, словно будущей невесте. Она долго говорила о его жестких, бронзового отлива волосах, ровных зубах, его темных-темных глазах, волнующем тембре его низкого голоса. Это удивительно красивый голос, казалось ей сейчас, когда она слышала довольно высокий голос Эллиса. Хотя, если хорошенько разобраться, в нем не было ничего особенного.
Ночью, после бурного, но неудачного вечера с Эллисом, ей приснилось, что на полу их кухни, там, где под окном сбегаются солнечные лучики, она любит своего мужа, и весь следующий день она не поднималась с постели, предаваясь мечтам о дальних странах, рискованных приключениях, страстных любовниках, которых предстояло еще встретить.
Перевод А. Николаевской
Красные петунии
Она погибла во время взрыва, и вот что было написано на предпоследней странице дневника, найденного после ее смерти:
Мой сын вернулся из Вьетнама, и, глядя, как он выходит из автобуса, я уже поняла, что он не тот, что был. Ма, говорит, я тебе покажу, как делать бомбы. Мы вместе пошли к дому, и я еще подумала: ну и шуточки у него! Все, что нужно для бомбы, он рассовал между одеждой, которую вез в солдатском сундучке и в рюкзаке. Чтобы не звякало, говорит.
Сынок, говорю я, мне в доме этих штук не нужно.
А он засмеялся. Пусть разок громыхнет и в тихом Транкиле, штат Миссисипи, сказал он.
Мы всегда жили в Транкиле. Папина бабка была рабыней на плантации Тирсли. Когда я стала агитатором Движения, они раскопали ее могилу. Однажды утром я нашла ее прах на вербеновой клумбе, а одна расщепленная бедренная кость белела среди красных петуний.
Перевод А. Медниковой
Слава
— Для того чтобы видеть свежим глазом, а без этого нельзя творить, надо не быть знаменитой,— говорила Андреа Клемент Уайт молодой женщине, сидевшей напротив и слушавшей очень внимательно.
— Но вы ведь знамениты,— возразила та с подчеркнутым изумлением, рассчитанным на телекамеру.
— В самом деле? — спросила Андреа Клемент Уайт и добавила: — Да, вероятно. Но все же не так знаменита, как... как...— Нет, она, однако, не смогла произнести имени своей соперницы, чувствуя, что если назовет ее, то приумножит этим ее славу и приуменьшит свою.
— Ваши книги расходятся в миллионах экземпляров,— говорила репортерша.— Переведены на двенадцать языков. На немецкий, голландский, португальский...
— А также на испанский, на французский, на японский, на итальянский и на суахили,— подхватила Андреа Клемент Уайт, пропустив по забывчивости русский, греческий, польский и литовский.
— И за свои произведения вы получили... сколько? Сотни тысяч долларов. Не так ли?
— Так, так,— подтвердила Андреа Клемент Уайт тоном маленькой девочки, одновременно горделивой и капризной.— На гонорары я не жалуюсь.
И беседа продолжалась в том же духе. Тактично, без щекотливых вопросов, ибо Андреа Клемент Уайт уже стара и превратилась в обязательный атрибут подобных церемоний и нет таких людей, которые не проявляют к ней почтения.
