Александр Торин - Дурная компания

Я вспомнил о своей предстоящей в Амстердаме пересадке, и отчаяние, совершенно иррациональное, охватило меня. Мне казалось, что нас завалит снегом в этом заснеженном поле, и мы просто потеряемся в неумолимо наступающем жутком колышащемся белом безмолвии среди деревьев с голыми ветками, обгоревших машин и мужичков в валенках. По весне, когда солнце растопит сугробы, проржавевшее тело Боинга откатят в сторону и бросят догнивать на свалке.

Через несколько часов за нами все-таки послали какой-то захудалый буксир. Он откатил нас обратно, и я снова вошел в коридоры аэропорта, из которого, как думал, улетел надолго.

Мысль о родных не давала мне покоя, но почему-то ни одного телефона-автомата в свободной зоне не нашлось. В большой, не вполне чистой комнате ожидания на кожаных диванах сидело огромное количество негров в длинных национальных одеждах. Некоторым из них места не хватило и они терпеливо ожидали своего рейса сидя на корточках. У входа на широком столе стоял телефон ярко-красного цвета. За столиком суетилась высокая светловолосая девица, ярко накрашенная, в короткой юбке, при каждом повороте приподнимающейся и обнажающей скрывающиеся в таинственном полумраке интимные части стройных аппетитных ног. Поднималась юбка довольно часто, иногда совсем высоко, так как девица все время крутилась вокруг телефона, то и дело наклоняясь и почти-что ложась грудью на стол. Фантастическое это зрелище это явно увлекало своей динамикой нескольких ожидающих жителей развивающихся стран, в национальных костюмах сидящих на корточках. Их рты, раскрывшиеся в довольной улыбке, обнажающей яркие белоснежные зубы, казалось, не собирались закрываться, а головы исполняли какое-то подобие танца змей, неотступно следуя за колышущимся полумраком.

Девица была занята странным занятием. Она подпускала очередного страждущего к телефону, разрешала ему набрать код родной африканской республики, а сама при этом глядела на наручные часики и записывала в тетрадке время. По окончании разговора она на калькуляторе подсчитывала причитающиеся ей деньги и пыталась изъять их у разговаривающего. На этой стадии у нее возникали многочисленные конфликты, так как ни одного языка, кроме русского, она не знала, а нетерпеливые абоненты начинали яростно спорить по поводу времени, проведенного у телефонной трубки.

Только что какой-то курчавый пигмей отказался платить назначенную сумму и долго кричал и доказывал, что говорил он не восемь, а пять минут. Наконец, он в ярости бросил девушке двадцатидолларовую бумажку и ушел, проклиная все на свете.

— Девушка, а можно с вашего телефона позвонить в Москву? — спросил я. Она вспыхнула и с облегчением вздохнула.

— Ой, хорошо-то как, я уже не знала, что мне делать, я с ума с ними сойду, как же хорошо, что вы по-русски говорите! Ну объясните этой чукче, что он мне деньги недоплатил! Пожалуйста, всего один доллар минута.

Я несколько обомлел от этой цифры, но делать было нечего, и я, вздохнув, положил на стойку пять долларов и набрал свой номер. Голос мамы был совсем близко, но я уже не мог выйти из аэропорта, сесть на автобус, идущий к Речному вокзалу, и через час оказаться дома…

Через несколько часов я уже был в Амстердаме, смешавшись с разноязычной толпой, и вскоре приземлился в аэропорту имени Бен-Гуриона в Тель-Авиве. Теплый летний ночной воздух, пропитанный влажным ароматом пальм и цветов, ударил в лицо, как когда-то, когда мы впервые сошли по трапу на эту землю.

Автобус подвез пассажиров к стеклянным дверям аэропорта. Картина, которую я увидел, совершенно не укладывалась в привычные рамки. Я не мог поверить своим глазам. У узких будочек, в которых сидели смуглые девушки, ставящие в паспортах штампы, дающие разрешение на въезд в Израиль, плескалась огромная русская толпа, казалось, перенесенная сюда высшей волей прямо из волжских степей.

Я неожиданно вспомнил грозные предупреждения раввина из Министерства по делам религий о том, что в последнее время большое число иммигрантов в Израиль приезжают обманным путем, покупая документы и не имея ни малейшего отношения к еврейской национальности.

Такого массового и явного подтверждения своих слов он явно не ожидал. Толпа была точной копией зала ожидания где-нибудь на Казанском вокзале в Москве. Крестьянского вида востроносые бабы с котомками, скуластые, повязанные платками, по виду откуда-то из Мордвы, совершенно советского вида мужчины в поношенных костюмах, тоже почему-то с котомками, в которых белели вещи, завернутые в рваные газеты, девушки помоложе с широкими бедрами в меховых сапогах, похмельные парни, напоминающие сельских хулиганов на прогулке, от которых хотелось по старой привычке шарахнуться в сторону. На каменном полу лежал один из них, без рубашки, в грязных туфлях, громко стонал и ничего не соображал. Мужчина постарше, с бледным, опухшим лицом сочувственно наклонился над ним.

— Парень, паспорт-то у тебя есть? — спросил он.

— Где мы? — нечленораздельно спросил парень и снова громко застонал.

— В Израиле, в Израиле, дурень! Упился, паспорт у тебя где, дурак? — Он схватил парня под руки и несколько раз встряхнул его.

— Ребята, оставьте, я полежу, — промычал парень, но мужик рывком поставил его на ноги и потащил за собой к очереди.

Я на секунду закрыл глаза и с ужасом представил себе, что дела в России, видимо, совсем плохи, если измученное ее население рвется въехать в крохотный клочок земли, с трудом заметный на политической карте мира. Жалкий ручеек пассажиров, доставленный рейсом из Амстердама, совершенно потерялся в огромной степной толпе, с ужасом пытаясь избежать ее. За будочками паспортного контроля сиял белизной пустой зал аэропорта, и на плакате бородатый основоположник сионизма Теодор Герцль иронично скрестил руки на груди, словно наблюдая за всем происходящим. «Добро пожаловать в Израиль»,

— гласила надпись и плавно переходила в рекламу лимонада «Спрайт» и израильского банка «Дисконт».

Ощущение от всего происходящего у меня было совершенно нереальное, впечатления и переживания последних недель переполнили меня, и я уже не пытался анализировать иррациональность наблюдаемой мной сцены. Усатый таксист, похожий на араба, ласково усадил меня в свой старенький мерседес, и мы помчались вдоль моря на север. Над горами поднимался нежный розовый рассвет, белые домики с черепичными крышами осветились розоватыми бликами, и воздух, наполненный ароматами цветения, бил в лицо и наполнял собой все окружающее.

Загадка сцены, которую я наблюдал в аэропорту, выяснилась только через несколько дней, и вся ее ночная магия и загадочность сразу поблекла, приобретя вполне рациональный оттенок. В эти дни в Израиль приехал на гастроли бывший Кировский театр оперы и балета, и степная толпа состояла из плясунов, работников сцены и участников огромных массовок, изображающих половецкие пляски, князевы дружины и татар.

Кто же мог до такого додуматься?

Глава 3. Долги, которые нас выбирают.

Я вышел из просторного стеклянного здания аэропорта. Я находился в Америке. Все хлопоты и трудности прошедших нескольких месяцев были позади.

Мной были уговорены изворотливые и подозрительные чиновники, получены многочисленные официальные бумаги, выстояны очереди в пыльных и грязных прихожих ведомств, занимающихся взиманием долгов с неблагодарных репатриантов, а также ведомств, занимающихся призывом последних в армию и уточняющих их возможные связи с разведывательными органами страны, из которой они бежали.

Ведомство, взимающее долги, которые за время моего проживания на берегу Средиземного моря достигли весьма значительных размеров, находилось на маленькой улочке в пыльном портовом районе, застроенном складами и бесчисленными маленькими лавочками. Вход в ведомство почему-то пролегал через галантерейный магазин, и дремлющий усатый араб, в прохладном полумраке сидевший за стойкой, увешанной брюками и кофтами, всякий раз просыпался и зорким взглядом впивался в лицо потенциальному покупателю. Русских, пришедших платить свои долги, он различал сразу же и мгновенно прикрывал глаза, предаваясь сладкой нирване.

На втором этаже по темному и душному коридору ходила жуткого вида старуха, ругалась и протирала пластиковый пол с прожженными следами от окурков грязной тряпкой, оставляющей после себя коричневые разводы. В конце коридора находился сортир, в котором стояла мутная, испускающая зловоние лужа и сквозь пыльное битое стекло, наполовину заколоченное фанеркой, виднелась узкая серая портовая улица, забитая продирающимися сквозь нее машинами, складами и крохотными конторками.

На старом кожаном диване, скамейках, деревянных, серых от грязи, скамейках и стульях сидела очередь задолжавших бывших граждан Советской империи, которым по каким-либо причинам необходимо было пересечь границы исторической родины еврейского народа. Часть из них явно хотела сбежать куда глаза глядят, отчаявшись от нищеты и отсутствия работы, другим действительно необходимо было посетить родных или просто уехать в командировку. За дверью, обитой дермантином, сидела вершительница их судеб — пожилая дама с недобрым лицом, одинаково подозрительно относящаяся и к тем, и к другим, стоя на страже финансовых интересов государства.