Ион Агырбичану - «Архангелы»
— Эй, эй! Слышь, дорогуша! Господа проснулись?
Служанка ничего не ответила. Ее растрепанная голова и опухшее после сна лицо тут же исчезло в окне. Но вскоре она вышла во двор, чтобы открыть курятник.
— Господа проснулись, слышь, соседка? — снова спросил Иеротей.
— Дурак! — сердито отрезала служанка. — В такую рань они не встают!
— А стаканчик ракии мог бы я получить?
— Буфетчица еще не подымалась, — проговорила служанка и выпустила на волю кур, которые, клохча, тут же заполонили весь двор и принялись копаться в остатках сена и в навозе под телегами.
— Могла бы и ты поднести стаканчик, ведь не задаром прошу, — повторил просьбу Иеротей.
Служанка сердито взглянула на него и промолчала, сочтя, что этот мужик лет сорока с лишним, с седеющими усами и лицом, изборожденным глубокими морщинами, ведет себя чересчур нахально.
— Не сердись, — примирительно заговорил Иеротей, — не можешь — не надо, подождем, когда проснется буфетчица. Ты вот что мне скажи: наш-то домнишор приехал?
— Какой такой домнишор? — нахмурила брови служанка.
— Домнул «минарист», сынок попа из Вэлень. Я за ним приехал.
Девушка вдруг с любопытством поглядела на Иеротея.
— А ты из Вэлень?
— Было б хорошо, если бы не так, да вот нет, — обстоятельно ответил Иеротей и, заметив знакомую коляску, добавил: — А эта вроде бы нашего письмоводителя.
— Да, домнула Родяна. А правда, что он за неделю двадцать килограммов золота добыл?
— Кто?
— Домнул письмоводитель.
— Он — нет, рудокопы его, — убедительно произнес Иеротей.
— Кучер домнула Родяна со вчерашнего утра из корчмы «Под тремя дубами» не вылезает.
— Хм! Ему можно! — отозвался Иеротей.
— Значит, правда? — переспросила служанка, подходя поближе к Иеротею.
— Что правда?
— Что от хозяйского золота и слугам по капельке перепадает?
— Кому с сот медок, а кому — лизни сапог? Так, что ли? — уклонился от прямого ответа Иеротей.
Девушка вздохнула и направилась к крыльцу. Она жалела, что не поверила кучеру письмоводителя. Вчера после обеда послал ее домнул Штефэнеску, трактирщик, искать «этого прохвоста», который бросил на целый день своих лошадей. Набегавшись, она нашла «прохвоста» в корчме «Под тремя дубами». Кучер гулял, а два цыгана играли ему на скрипках. Кучер, не долго думая, стиснул ее в объятиях и сказал: «Черт с ними, с лошадьми! Садись-ка рядом! Пир закатим такой…» — и показал ей тугой кошель. Вот дура-то была, что не осталась! Могла бы получить из этого кошеля несколько злотых. Остановившись перед лестницей, она обернулась к Иеротею:
— А ты сам не работал у «Архангелов»?
— Нет! Я — нет! — безнадежно махнул рукой работник. — Я в этом деле ничего не смыслю, а то ходил бы я у попа в работниках, как же!
Девушка резко повернулась на каблуках и исчезла на кухне.
Чуть позднее проснулась буфетчица. Иеротей выпил долгожданную стопку ракии.
— Домнишор из Вэлень встал уже? — обратился он к трактирщице, которая, казалось, была не в духе.
— Нет еще! — отрезала она.
— Я вас очень попрошу разбудить его. Нам до дому дорога длинная, трудная.
Трактирщица пропустила его просьбу мимо ушей. Только часов в семь на просьбу Иеротея отозвался домнул Штефэнеску.
Василе Мурэшану с трудом сообразил, где находится. Вскочил с постели и только тут заметил, что спал одетый. Быстро умывшись, подхватил чемодан и, выйдя на крыльцо, увидел на дворе Иеротея — пришлый бобыль уже четвертый год жил в работниках у священника. Василе никогда не нравился нерасторопный лоботряс-работник. Сколько раз Василе спрашивал у отца: почему тот его держит? Иеротей сказывался больным, как только начиналась страда, как мог, отлынивал от работы, больше мешал, чем помогал.
— Чего ты хочешь? — отвечал отец. — Чтоб я остался без работника? Здешние парни в работники не идут. Всех их соблазняют прииски.
Вот и маялся отец Мурэшану с Иеротеем. Впрочем, не так уж был он плох. Пристрастие у него было одно — ракия. Выпить он любил, но допьяна никогда не напивался. И еще обладал Иеротей редчайшей добродетелью в мире: ни за какие блага хозяйского добра пальцем бы не тронул.
Увидев Василе, Иеротей приподнял шляпу и радостно поздоровался:
— Доброе утро, домнишор!
— Дома все в порядке, Иеротей? — спросил семинарист, глядя на широкую улыбку работника, чье лицо явно не было приспособлено для добродушных улыбок. Углубившись, морщины на щеках превратили веселую ухмылку в недобрую насмешку.
— Все хорошо, домнишор, все в порядке. Родители поручили сказать, чтобы ты потеплее одевался, а то у нас холодно.
— Лошади готовы, Иеротей?
— Напоены, накормлены, запряжены — хоть сейчас в дорогу.
— Хорошо. Я тоже сейчас буду готов. Вижу, ты хочешь стопочку.
Работник ухмыльнулся, показывая широкие, желтые зубы.
Через полчаса бричка священника из Вэлень прогрохотала через мостик перед трактиром и свернула на ровную и еще влажную от росы дорогу. Иеротей свернул из листового табака толстую цигарку и закурил. Порывы ветра относили в сторону клубы синего едкого дыма.
— Люблю в дорогу свернуть цигарку потолще: закуришь и дымишь себе до самых Делень, — осклабился через плечо Иеротей. Он был весьма благодарен Василе и за стопку ракии и за табак.
Бричка катила по узким и извилистым улицам городка. Кое-где дорога была вымощена речной галькой и мелким булыжником. В этих местах телегу безбожно трясло, и она оглушительно гремела колесами.
Начали открываться лавчонки; в дверях замелькали, принявшись за уборку, юркие мальчики. Покупателей в эти утренние часы было немного. Двухэтажные и трехэтажные дома скоро остались позади, и улица, по которой бежали теперь лошади, была похожа на сельскую. Корчма в самом конце ее была уже битком набита рабочим людом и крестьянами, приехавшими в город.
Однако апрельское утро было и впрямь холодным! Василе поежился и поплотнее завернулся в широкое зимнее пальто, сшитое семинарским портным.
Сколь бы ни был несимпатичен Василе Иеротей, но, увидев его, он как-то сразу успокоился. Усевшись в бричку и укрывшись поверх пальто попоной, он почувствовал себя под надежной защитой и снова ощутил радость возвращения домой. Ему даже показалось, что все домашние, родители и сестры, ласково ему улыбаются. На страстной неделе он вместе с хором будет петь на клиросе, а на второй день пасхи произнесет в церкви свою первую проповедь. Он приготовил ее уже три недели назад и выучил наизусть. Сколько репетировал в темном семинарском коридоре, читая во весь голос и жестикулируя. Прекрасная проповедь! Стоило Василе подумать, что его проповедь будет куда проникновеннее отцовских, как его сердце счастливо замирало, и он представлял себе благоговейно слушающих прихожан, слезы умиления у них на глазах и растроганный шепот при выходе из церкви:
— Каким замечательным священником станет домнишор Василе!
Лошадки бежали рысью, потряхивая длинными жесткими гривами. Просторные сады оставались позади и медленно вращались на горизонте. Вокруг все было тихо, спокойно, и одна только бричка производила нескончаемый шум, гремя железными ободьями и поскрипывая деревянным кузовом. Ни новой она не была, ни только что отремонтированной, эта бричка священника из Вэлень. По всему селу, в которое они успели въехать, грохот ее раздавался как немолчный шум водопада.
Василе нравилось ее сухое дребезжание, под него он начал повторять про себя проповедь. Постепенно увлекшись, он стал произносить отдельные слова вслух, воображая при этом, какими жестами должны они сопровождаться. Сколько раз он слышал в семинарии: «Священник, проповедуя слово божие, никогда не должен думать о себе. Проповедуй не для того, чтобы обнаружить свой талант, а чтобы других наставить на путь истинный». Увы, это требование было слишком трудным для молодого человека. Василе Мурэшану прежде всего предвкушал сладость успеха. Его проповедь — первое выступление перед прихожанами, а кто сможет удержаться и не восхититься собой во время ораторского дебюта?
Ощущая близость родного дома, убеждаясь в своих неординарных способностях, свидетельством которых послужила ему вдохновенная репетиция проповеди, Василе вдруг почувствовал уверенность и уже совершенно спокойно думал о своих надеждах, о прииске, о письмоводителе Родяне и даже об Эленуце. Он тут же стал читать себе вдохновенную, полную оптимизма лекцию по философии. С необычайной легкостью убедил он себя, что подлинная ценность человека не в деньгах и не в социальном положении, а в нем самом. Знания, культура, высокие идеалы — вот наши истинные богатства. Возможно, даже на первом месте чувства человека. Василе уже не сомневался, что невозможно пренебречь его духовными и душевными качествами. Больше того, он был готов потягаться богатством и помериться силами с любым и каждым, и в первую очередь с письмоводителем Родяном, к которому ощущал инстинктивную неприязнь даже при самом лучшем расположении духа.
