Эндрю Шон Грир - Невероятная история Макса Тиволи
Уже не ребенок, а угрюмый шестнадцатилетний юноша, я был преисполнен жалости к себе и своей жуткой судьбе, из-за которой приходилось носить старомодную одежду, дабы выглядеть более похожим на человека пятидесяти лет. Хьюго, разумеется, носил все, что хотел: мешковатое пальто, широкие брюки, одежду ярких современных расцветок. Я же мог похвастаться только бородой, густой и пышной, как у поэтов. Ее приходилось брить и подрезать под подбородком; каждую ночь я гладил ее перед зеркалом, словно котенка. Наконец стала исчезать седина (при помощи каких-то красок, которые предложил мой цирюльник). Впрочем, я так и не приблизился к облику настоящего мальчика.
Но как бы я ни выглядел, я был всего лишь подростком, одиноким книжным червем, и новый день волновал меня не меньше, чем остальных людей, а может, и больше. Казалось, мир уничтожили; за окном я видел, как мужчины в сюртуках и дамы в шляпках бросались друг в друга снежками. Как по волшебству подъехал экипаж, стилизованный под сани, в нем, укрытые мехом, лежали хихикающие парочки. Я надел свою самую потрепанную одежду, поцеловал удивленную маму, которая стояла у окна, и вышел в мир, ставший слепым и глухим к тому, чем он был прежде. Онемевших от изумления детей вели за ручку по протоптанным дорожкам вымершего хрустального мира, а мальчики постарше (почти мои ровесники, только выросшие красивыми юными бунтарями) соревновались, кто собьет снежками больше цилиндров с важных стариков Ноб-Хилла. В то утро солидным старцам выходить на улицу с кислой миной было небезопасно.
Впрочем, я, например, этого и не делал; с веселой ухмылкой и свежевыкрашенной каштановой бородой я не представлял интереса для малолетних проказников. Я сумел прокатиться на самодельных санях — какие-то ребята прибили ко дну ящика старые коньки — и оказался плывущим в бурном потоке Калифорния-стрит, где трамваи, как обычно, катили по рельсам, превращая свежевыпавший снег в грязную жижу.
Говорят, некоторые молодые люди постарше меня вкладывали в снежки камни и запускали эти снаряды в политиков, верховных судей и даже в нашего дорогого мэра. Говорят, сборщики налогов кидались снежками в своих коллег прямо в здании мэрии. Говорят, всех китайцев, застигнутых вне китайского квартала, забросали крепкими снежками, и они в отместку побили бамбуковыми палками белых, бродивших по китайскому кварталу в поисках женщин легкого поведения. Говорят, бизон в парке «Золотые ворота» наконец понял, как глупо выглядит в искусственной шкуре… Я ничего такого не видел. Помню только, что нашел Хьюго неподалеку от миссии Долорес, на кладбище, — он катался на санках и даже не думал делать уроки (впрочем, как и я). Старик и мальчик — мы вместе носились по россыпям фиолетово-золотистых брызг и с дружными воплями вспахивали ногами белоснежный холм.
Когда вечером я пришел домой, устало продравшись сквозь влажные вязкие сумерки — в низинах снег успел растаять, — дом встретил меня приглушенным газовым светом и встревоженными взглядами. Мама, набросив на плечи шаль, вышивала, прямо перед ней стояла пустая, словно зимнее дерево, клетка канарейки.
— Макс, — сказала она, — мы не знаем, где твой отец. Он не вернулся домой.
— Наверное, на работе задерживается, — предположил я.
— Мы посылали туда мальчика, на работе отца нет. — Ее лицо казалось неестественно спокойным, будто мама репетировала это выражение специально для меня. Я увидел капельку крови на ее большом пальце — она укололась прямо перед моим приходом. — Уверена, он в полном порядке, это все из-за снега, — сообщила мама.
Перед моими глазами возникла картина — папа бродит в заснеженных папоротниках Вудвордс-гарден, пытаясь отыскать огромный серебристый шар, который ему так нравился. Впрочем, я понимал, сколь смехотворно мое предположение.
Мама взяла меня за руку.
— Не волнуйся, — шепнула она, — Джон принесет тебе ужин, а ты пока сделай уроки, завтра может прийти мистер Демпси…
— А если будет метель?
— Все уже растаяло, — невозмутимо сказала мама. Я не отводил глаз от уколотого пальца, свет отразился на красной жемчужине, дрожащей на маминой коже, а мама ничего не замечала и по-прежнему смотрела на меня. — Отец придет поздно, не жди его.
— Мама…
— Тебе пора спать, дорогой.
— Но, мама…
— Поцелуй меня, — прошептала она.
Я послушался, перепачкав бороду ее пудрой. В полумраке холла мне послышался звон рассыпавшихся по полу иголок и мягкий звук, словно к губам прижали кровоточащий палец.
Он так и не пришел… Никогда.
Первые несколько месяцев мы жили надеждой. Однако все, что выяснила полиция, мы знали с самого начала: в день своего исчезновения отец так и не пришел на работу. Он был в черном шерстяном костюме и цилиндре, а трость оставил дома; купил дорогие сигары в своем любимом магазинчике на Клэй-стрит, выпил виски на бирже в Стоктоне, перекусил бесплатным ленчем у главной библиотеки, подарил свой цилиндр судье, и больше папу никто не видел. Линия его перемещений от нашего дома через все эти точки вела в никуда: от Сан-Франциско она уходила прямо в воду. Не нашли ни тела, ни свидетелей произошедшего; помню, мне тогда показалось странным, что в один и тот же день папина цепочка следов, должно быть, оставалась четкой, а мои следы замело.
Впрочем, через полгода к нам чаще приходили уже не полицейские, а бухгалтеры. Непрошеных визитеров мы с мамой принимали в гостиной, где камин заставлял их лбы среднего класса покрываться испариной. Мама в темно-бордовом платье, отдаленно напоминающем траурное одеяние, внимательно слушала, а я важно постукивал ручкой по столу (меня принимали за папиного родственника).
— Все не так просто, миссис Тиволи, — говорили они. Очевидно, отец любил рисковые предприятия, а потому вся прибыль тут же растворялась в очередных аферах и сбережений практически не было. Без папиного контроля флотилия маленьких поразительных проектов сбилась с курса, и многие его начинания пошли ко дну. Вдобавок, когда страховая компания отказалась платить из-за отсутствия тела, бухгалтеры, глядя поверх своих мутных очков, заявили, что «при таком образе жизни денег хватит лишь на год, а потом не останется ни цента». Нам посоветовали продать дом. — Давай начистоту, Макс, — сказала мне как-то мама после очередного визита бухгалтеров, — они правы.
Я не взглянул на нее, меня охватило то, что современные доктора назвали бы подростковой депрессией. Я просто сидел, прижавшись пульсирующим виском к холодной стене. А мама продолжала говорить; ее волосы растрепались и напоминали завитки сигарного дыма.
— Мы продадим дом. Мы продадим двойное кресло и кабинетное кресло из второй гостиной, а также часы и лампы. Кое-какую мебель из кабинета твоего отца, стол, стулья, коллекцию ночных мотыльков. Возможно, продадим и серебро. Полагаю, мы оставим Мэгги, если она захочет снова жить в Саут-Парке.
— В Саут-Парке?
— А где же еще нам жить? — И тут, словно слова складывались на «ведьминой доске» и текли без ее контроля, мама заговорила с причудливым акцентом — заговорила голосом отца: — Давай начистоту, Макс.
И она поведала о наших планах. Слова ее будто прилетали с далекой звезды, такие ясные, четкие и в то же время устаревшие. Кто-то должен был записать эти новые планы, так же спокойно, реалистично и радостно, как мы бы могли их осуществить. Дело в том, что внутри моей мамы находился феникс или, как сказали бы образцовые матери нашего городка, ангелочек. А говоря грубым языком твоего века, Сэмми, она была беременна.
— Бедным ты мне даже больше нравишься, — заявил Хьюго в день переезда.
— Мы не бедные.
Я едва мог говорить от стыда за свое новое жилище. Я стоял в саду, посреди старинных статуй псов, а мама смотрела из окна второго этажа. Теперь нам приходилось жить наверху, а квартирой ниже ютилось еще одно семейство, где не было отца.
Я отвернулся от Саут-Парка, изменившегося до неузнаваемости. Пропала аккуратная изгородь парка, остался лишь овал истоптанной травы между домами, а те даже отдаленно не напоминали красивые старинные здания, в которых мы некогда жили. Казалось, перемены коснулись и деревьев: клены и вязы уступили место эвкалиптам, повинуясь странной моде на аптечные запахи. Более того, парк лишился даже своего старинного названия, кто-то из новых обитателей беспощадно нарек его Тар-Флэтс.
— Да ладно, Ноб-Хилл тебе все равно не подходил, — улыбнулся Хьюго. — Ты сейчас напоминаешь президента какого-нибудь банка, старик.
— А ты певца из водевиля.
Хьюго расхохотался. В его одежде преобладали бледно-лиловые и серые тона, подобранные с безобразным вкусом семнадцатилетнего франта, у которого появились карманные деньги. Назло мне Хьюго нацепил бархатный жилет, в котором, как я неустанно повторял ему, он походил на шарманщика. Впрочем, моего друга это нисколько не заботило.
