Эндрю Шон Грир - Невероятная история Макса Тиволи
— Да-да, мистер Тиволи, у вас очаровательная невестка, — хихикнул Хьюго.
Мама Элис полностью завладела инициативой. А я с каждой секундой чувствовал, как Элис становится мне все понятнее и ближе; я видел, как она моргает, чтобы смахнуть слезинки, красная от злости и вскрикивавшая, если мать задевала ее волосы. И вот миссис Леви уже тащила меня прочь, лишая права на сердце школьника, вместо которого в моей груди полагалось биться уставшей мышце старика.
— Элис, веди себя прилично, это наш домовладелец, мистер Тиволи. Ему столько же лет, сколько и Саут-Парку, не так ли, мистер Тиволи?
Она унизила меня на глазах у своей дочери. Шляпа вдруг показалась мне такой тесной, словно была не моей; наверное, я случайно взял чужую на какой-нибудь вечеринке.
— Я вовсе не так стар, миссис Леви, — сказал я и добавил: — Рад с тобой познакомиться, Элис.
Мои слова не произвели на девушку никакого эффекта — она пристально смотрела вдаль, зато ее мама рассмеялась, сверкнув прекрасными, словно нитка жемчуга, зубами.
Наконец Элис повернулась ко мне:
— Надеюсь, вы не будете шуметь так, как предыдущая парочка жильцов. Они топали, будто стадо коров. Миссис Леви сердито шикнула на дочь.
— Кстати, мистер Тиволи, — затараторила женщина, — вы привезли такие красивые ковры. Как же у вас будет уютно и тепло!
Миссис Леви в полной мере владела искусством ведения беседы, а я был всего лишь семнадцатилетним юношей, и мне приходилось держаться избранных ею тем. Я заговорил о коврах, брюссельских коврах, их расцветке и мягкости, я почти мог ощутить их вкус на языке, поддерживая этот пыльный шерстяной диалог в то время, как мог бы расспрашивать Элис про школьные успехи, игру на фортепьяно, путешествия; мог бы наслаждаться звучанием ее голоса. А я был вынужден смотреть, как взгляд прекрасной девушки бесцельно блуждает по сторонам, а сама она все больше погружается в свои мысли. Видимо, под влиянием материнской заботы или моего заунывного бормотания боль утихла, и милая юная Элис медленно уходила в какой-то воображаемый мир, который я жаждал с ней разделить.
— …полагаю, это просто замечательно, когда вокруг много ковров.
— Уф-ф, — вздохнула Элис.
— И дамасских кресел, я заметила их среди ваших вещей, — подхватила миссис Леви с гордостью, словно речь шла о ее пуфиках. — Я поражена, мистер Тиволи. Для мужчины вы великолепно разбираетесь в домашнем хозяйстве.
«Но я не мужчина!» — хотелось крикнуть мне, а миссис Леви уже сделала изящную паузу и спросила о человеке, стоявшем рядом, о человеке, про которого я успел забыть.
— Меня зовут мистер Хьюго Демпси, — как можно вежливее представился Хьюго, приподняв шляпу перед миссис Леви и ее моргающей мечтательной дочерью.
— А, Хьюго, — повторила Элис.
— Он близкий друг нашей семьи, — пояснил я.
Миссис Леви подхватила дочь за талию, будто срезанный цветок, который несут к вазе.
— Чудесно, чудесно. Я должна отвести Элис в дом и вылечить ее шею. Надеюсь, мы с вами еще увидимся, мистер Демпси. А вас, мистер Тиволи, мы в самое ближайшее время ждем на обед вместе с вашей невесткой.
Поклоны, реверансы, улыбки, и когда девушка, вновь обеспокоенная ноющей ранкой, скрылась в доме, я так и остался стоять посреди сада, как один из железных псов. В парке началась некая суматоха; затуманенным взглядом я отметил человека, проходившего мимо с плакатом, предостерегающим от использования паровых экипажей. Он выкрикивал лозунги и всяческие остроты, но меня это нисколько не занимало: я пытался придумать, как бы пойти на обед без мамы, застать Элис одну и рассказать ей всю правду о себе.
— Мистер Тиволи, на вас моя шляпа, — насмешливо сказал Хьюго.
Вот так внезапно моя жизнь разлетелась вдребезги. Теперь не было минуты, чтобы я не страдал из-за Элис, отделенной от меня деревянным полом. Когда я стоял в гостиной, слушая мамины рассказы о наших финансовых трудностях или ночах, проведенных у спиртовой лампы, я вставал на разные части ковра, гадая, подо мной ли теперь Элис. А если шагнуть влево? Я ходил по ковру, словно конь по шахматной доске, в надежде, что когда я встану точно над Элис, то почувствую тепло ее тела и аромат волос, поднимающийся с первого этажа. Хьюго считал, что я спятил.
— Забудь о ней, — твердил он. — Девчонке всего четырнадцать. Она ходит с распущенными волосами и, наверное, еще в куклы играет. Она и любить-то пока не умеет.
И Хьюго, прицелившись, бросал очередную карту в шляпу, всем своим видом демонстрируя, что для него — как и для любого семнадцатилетнего юноши — не осталось никаких сердечных тайн.
Однако я ничего не желал слушать. Элис, подобно русалке, плескалась в озере моих грез. Я лежал на кровати у распахнутого окна, надеясь услышать, как она крикнула бы своей маме из кухни: «Я с ума в этом доме сойду!» Ее слова сладким ядом проникли бы в мои уши. Едва различив легкие шаги, я представлял, как моя девочка в черных чулках и белом платье берет в руки не успевший остыть шоколадный бисквит, а потом пытается замести следы преступления. Каких только хитростей я не придумал за те недели и месяцы, что жил, подслушивая, как Элис, словно привидение, напевает песенки или вскрикивает от ночного кошмара. Я надеялся, что меня попросят что-нибудь починить. Разумеется, мы держали нескольких слуг для подобной работы, но вдруг бы мне удалось убедить маму, что и я могу с этим справиться? Хьюго только пожимал плечами: мол, может, и сработает. Какое-нибудь неприятное поручение: посмотреть, нет ли мышей за деревянными панелями, подкрасить что-нибудь… Да все, что угодно, лишь бы находиться рядом с ней!
Однако все мои попытки приблизиться к Элис терпели неудачу. С точностью астролога я вычислил распорядок ее дня. Каждое утро ровно в восемь, с ободком на голове и крошками печенья на губах, она убегала в академию миссис Гриммел, а возвращалась точно в два; иногда Элис задерживалась и приезжала в чужом желтом экипаже вместе с двумя темноволосыми подругами. Только в компании друзей моя Элис выглядела по-настоящему счастливой, а помахав им рукой и крикнув вслед «Пока!» у мрачных стен дома № 90, оборачивалась с измученным видом уставшего ребенка и нехотя брела к себе. Я не раз пытался выйти в сад, когда Элис возвращалась из академии, да только мне никак не удавалось рассчитать время, и мама всегда успевала нагрузить меня работой.
Наконец мне удалось занять стратегически верную позицию. Вернувшись после собеседования с Бэнкрофтом — о работе, которой мне бы хватило на ближайшие двадцать лет (в мои обязанности входило следить за документами, необходимыми мистеру Бэнкрофту для публикации «Истории Запада» в тридцати томах), — я притворился, будто чиню железные ворота. И вскоре увидел хмурую Элис, она брела по краю тротуара. На миг у меня в глазах потемнело.
— Здравствуйте, мистер Тиволи.
— Привет, Элис. Как дела в школе?
Зрение уже вернулось ко мне, и я разглядел на Элис ободок, который мне так нравился: шоколадно-коричневый, увитый цветами кувшинки.
Девушка ехидно усмехнулась.
— По-дурацки, мистер Тиволи, — вздохнула она. — Как и всегда.
— О… Сочувствую.
— И я твердо решила никогда не выходить замуж.
— Что?.. Никогда?
— Никогда, — повторила Элис, качая головой. — Мы читали Шекспира. «Укрощение строптивой» показалось мне настоящей трагедией. Горькая судьба хорошей женщины.
— Угу, — промычал я, поскольку не читал сего произведения.
— А мисс Содов не согласилась. Эссе пришлось переписывать. Идиотизм какой-то! Кстати, о строптивых, — тут Элис перешла на шепот, — мистер Тиволи, вы не могли бы…
— Макс! — крикнула мама с порога. — Чем ты там занимаешься? Ворота в прекрасном состоянии. Привет, Элис, хватит болтать с Максом. Кажется, твоя мама хотела срочно с тобой поговорить.
Элис со стоном закатила глаза и побрела к дому. В дверях безмятежно улыбалась мама; она даже не подозревала, что натворила. На мгновение мне захотелось совершить матереубийство.
Я немного лукавлю, рассказывая о своей любви как о прекрасной камелии в чаше с прозрачной водой. На самом деле она была подобна гниющему болоту. Не передать моих страданий, когда каждое утро Элис проходила под окном, ни разу не взглянув — ни с любопытством, ни с нежностью — на застывшую над ней горгулью. И вовсе не сияние ее волос заставляло меня по ночам, лежа в кровати, представлять себе ее образ. Нет, навязчивые мысли об Элис появились после одного события.
Это произошло вечером, после ужина, я не находил себе места и прошмыгнул в уголок заднего дворика, дабы сорвать розу и раздавить ее в кулаке. Из глаз брызнули слезы, и тут пришла ты, Элис, в сорочке и панталонах. Наверное, днем ты обронила в саду какую-нибудь дорогую булавку или брошь и, чтобы мама не ругалась, выскользнула через черный ход, тихонько притворила дверь и юркнула в темную траву, с недовольным шепотом приподнимая каждый листочек. Я замер, боясь шелохнуться. Ты стояла на коленях, по-кошачьи вытянув руки, и вырез просторной сорочки открыл моему взгляду нежные изгибы твоего тела. Ты повернулась, погруженная в свои мысли, а я отпрянул, погруженный в переживания. Я видел, как твои ноги напрягались, когда ты с надеждой тянулась к очередному листу; в те времена дамские панталоны отличались воздушностью и тонкостью. Ты беззаботно наклонилась, и я увидел бледно-голубые вены на твоих бедрах. В сад спрыгнула кошка, ты замерла, сорочка сползла, оголив плечо. Затем, отдавшись на волю судьбы (то есть придумав спасительную ложь), ты прошмыгнула в дом с черного входа, на миг вспыхнул освещенный прямоугольник коридора, и дверь закрылась. Всю ночь я искал твое украшение, однако нашел только булавку, птичье гнездо и две ямки на траве — там были твои колени.
