Олег Нестеров - Небесный Стокгольм
– Мне кажется, перед нами нет задачи сделать Ленина героем анекдотов, – начал рассуждать Кира. – Это могут быть еще какие-нибудь герои революции.
– Но настоящих-то трогать нельзя. А ненастоящие никому не нужны.
– Пустить по ложному следу.
– Все очень туманно, Кира.
– И еще хорошо бы придумывать истории про одного персонажа. Серийный герой. Он потом сам на себя ситуации наводить начнет.
В пирожковой появился Мухин, его нейлоновый чехол сразу привлек внимание студенток. Одет он был, как всегда, франтово, причем на этот раз на нем были явно заграничные вещи. А еще у него почему-то были набиты каблуки.
Он передал Антону какой-то сверток:
– Все как она просила.
– Ну как ГДР?
– Да нормально. Домики и дворики – все аккуратненькое, в магазинах все разложено.
– Где играли?
– В основном по воинским частям. Каждый вечер – банкет. Вишневым вареньем спирт разведешь – и вперед.
– А в Берлине был?
– Был. Деревня-деревней. Стоит еще полуразрушенный. Ходили там пиво пить. Немцы на нас глазели, шнапсом угощали. Про войну – ни слова. Боятся.
– Что-нибудь привез?
– Да струны купил первым делом, сто комплектов. Мне же на гитаре всю жизнь играть. – Он достал из футляра пакет, на нем была нарисована золотая лисичка. – Еще себе шпалеру купил.
– Зачем тебе шпалера, Мухин? – удивился Кира.
– Дом холодный, пусть на стене висит. Еще купил бабушке подарок, привез, а она тут умерла… Хорошая была, добрая. Помню из бани придет, сядет с подругами своими, а я им четвертинку водки из магазина несу. Очень меня любила.
Мухин сходил за пирожками.
– А зачем каблуки-то набил? Чечетку теперь бьешь?
– Я и чечетку могу. Знаешь, кто у меня учителя были? Воры.
– Ты и в тюрьме сидел? – удивился Петя.
– Война только-только кончилась, во дворе компания появилась. Парни на рынках щипали, а девки краденое сбывали. Вечерами выпивали и пели, а я им подыгрывал. Так и выучил их песни – и воровские, и цыганские. Они между собой иногда по-цыгански говорили, хотя все русские были. В тюрьме, может, научились… Вот я с ними язык и освоил. Ну и чечетку.
– Ну а каблуки-то зачем набил?
– Да Капа попросила. Не нравлюсь я ей, у нее все высокие на сцене, и сама она будь здоров, а я один вот такой. Говорит мне: «Ты, Мухин, рост талантом перебил».
Антон развернул сверток. Там оказалась очень красивая ткань.
– А у нас с Верой, похоже, не получается с венчанием, – вдруг сказал он.
– Вы расстаетесь? Сдурел? – удивился Мухин.
– Да нет, просто в ЗАГСе распишемся. С этого года, оказывается, все записи из церковных книг регистрируются и отправляются по месту работы. Будут неприятности – и у нее, и у меня. Она злится, очень этого хотела.
Помолчали.
– А я у Гагарина на балконе спал, – задумчиво сказал Мухин.
– Ну вот, опять…
– Да он обыкновенный парень, какая мне разница, летал – не летал. – Мухин крутанул пустой стакан на столе. – Недавно позвали выступать в Звездный городок. Начало в девять вечера, речи сплошные, руководство Звездного, правительство – короче, бодяга, как обычно. Закончилось все часов в двенадцать. Капу в Москву на машине повезли, а мы с Выставкиным пошли к Гагарину домой: он пригласил. Ну, выпили еще, а у него квартира однокомнатная, он с женой, куда нам деваться-то? Мы на балкон, залезли в спальные мешки, хотя февраль, дубняк. Ну ничего, проспались, протрезвели. Утром он нас в Москву на своей «Волге» отвез.
– Эх, Мухин, сделать бы тебя героем анекдотов, – вздохнул Кира. – Жалко, ты в революцию не жил.
* * *Прошел месяц.
Петя иногда встречался Катей, их друг к другу явно тянуло, вместе им было хорошо. Он не торопился в нее влюбляться, но их общение вошло у него в привычку и даже в потребность. Петя ей рассказывал свои новости, Катя все больше молчала, но ему казалось, что она его понимает. У нее явно была какая-то своя история, часть жизни, которую он не знал и куда она не хотела его пока пускать.
С текущими задачами «полосатики» справлялись, но новый проект никак не шел. Концы с концами не сходились. Пете герои-революционеры уже снились, дошло до того, что в троллейбусе ему стало интересней не читать «Советский спорт», а без конца разгадывать неподдающуюся головоломку, которая напоминала петлю Мёбиуса. Выигрывая в одном, неизбежно терялось в другом.
Чем больше они думали, тем дальше их относило от цели. Да еще и текучка никак не давала погрузиться на глубину. Давно исчезла легкость, ушел кураж, в конце концов их ежедневные совместные искания превратились в муку. Было ясно, что они зашли в тупик, выхода нет и не планируется. Нужно было найти мужество, пойти к Филиппычу и честно ему в этом признаться.
* * *В конце концов он их вызвал сам. Сдаваться было страшно.
– Мы пока в работе, – честно сказал Антон.
– Когда будете готовы?
Антон бросил взгляд на товарищей:
– Нужен еще месяц.
Филиппыч покачал головой и посмотрел на них с сомнением:
– Ну что, будете яйца нести или пора под нож?
– Мы бы выбрали яйца, – сказал Кира, помолчав.
– Ну так несите. – Голос Филиппыча вдруг изменился, стал тихим и ровным. – Вы что, с пустыми руками ко мне пришли?
Непонятно, что произошло, но коленки стали ватными.
– Нам нужно кое-что доделать, – неожиданно сказал Антон. – Почти все готово. Просто не хотелось показывать полуфабрикат.
– Детский сад, – вздохнул Филиппыч. – Доделаете к понедельнику. Жду вас в двенадцать. Иначе пойдете к Николаю Николаевичу.
* * *Белка достала пригласительные на выставку художников-модернистов, куда ломилась вся Москва. В газетах про нее не писали, поэтому ломились с удвоенной силой.
Все фойе Дома кино было забито модной публикой, пришло много знаменитостей, тут и там звучала иностранная речь.
– А когда-то тут был клуб каторжан, – задумчиво сказал Кира. – Дом каторги и ссылки.
– Интересно, зачем им клуб-то был нужен? – удивился Петя. – Опытом делиться?
Он посмотрел на нарядных людей вокруг и попытался представить себе, как это могло выглядеть. На мгновение все предстали перед ним в арестантских робах и колпаках в полоску.
– Тут и музей должен был быть. Планировалось воссоздать казематы Петропавловки и Шлиссельбурга. В тридцать пятом все свернули.
– Дурацкая идея. Зато теперь, я вижу, тут другой музей, – нахмурился Антон, оглядывая картины. – Казематы по кому-то явно плачут.
То, что висело на стенах, было действительно очень странным.
– Абстракционисты, – предупредила Белка. – Такого вы еще не видели.
Фамилии художников ни о чем Пете не говорили: Рябичев, Шорц, Жутовский… Но он сразу определил их в толпе, те держались особняком, многие были с бородами, длинными волосами, мрачные и молчаливые. Как ссыльнокаторжные.
Разошлись по выставке. Некоторые картины почему-то Петю не отпускали.
Сначала он простоял у «Портрета девушки», она явно с чем-то боролась в жизни и пока проигрывала. «Вольск» давил обреченностью и ужасом – пейзаж с бесконечной вереницей труб, затянутый желто-серой пылью. Даже «1917» тут был особенным: пугающим и непонятным. Петя сразу инстинктивно отошел от него, но потом вернулся и долго не мог уйти.
Через полчаса встретились в буфете. Антону все активно не понравилось, и в выражениях он не стеснялся. Он заметно нервничал, понедельник наступал послезавтра, и вместо того, чтобы попытаться хоть что-нибудь придумать для Филиппыча, они пошли черт-те куда смотреть эту мазню.
Вера стояла задумчивая – похоже, увиденное ее тоже не особо взволновало. Они что-то обсуждали с Катей, та была в новом платье, от которого окружающие мужчины впадали в легкое оцепенение.
Белка сновала между столиками, то и дело с кем-то здоровалась и очень живо общалась. Наконец она подошла и к ним, держа за руку какого-то молодого парня в дымчатых очках, по виду иностранца.
– Ну как вам?
– Интересно, – честно сказал Петя.
– Они все из студии Элика Билютина. Ужасно модные.
– И кто такой этот Элик? Имя какое-то странное, – недовольно сказал Антон. – Еврей, наверное?
– Итальянец, – успокоил его Кира.
– И что он тут делает?
– Его тут мама родила, Антоша. Сразу после революции. Его отец приехал сюда коммунизм строить, а влюбился в москвичку.
Белка взяла под руку своего иностранца и улыбнулась:
– Был Микелле Беллучи, а стал комиссаром Михаилом Билютиным. Но его быстро расстреляли, – вздохнула она. – Скупал реквизированные картины из дворцов. Правда, коллекцию не тронули, сыну все досталось.
– Неплохо, – сказал Антон. – Теперь понятно, как к нам этот Элик затесался.
– Он вообще-то воевал, – вдруг заговорил дымчатый очкарик. – У него легкое прострелено, и левую руку чуть не отняли. А рисовать он стал уже после войны. Полное имя – Элигий, в честь святого, покровителя художников.
Несостоявшийся иностранец с осуждением оглядел компанию и отошел к «ссыльнокаторжным».
