Тимур Кибиров - Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви
7. НОВАЯ ЖИЗНЬ
Услышь, услышь меня, о Счастье!
И, солнце как сквозь бурь, ненастье,
Так на меня и ты взгляни;
Прошу, молю тебя умильно,
Мою ты участь премени;
Ведь всемогуще ты и сильно
Творить добро из самых зол;
От божеской твоей десницы
Гудок гудит на тон скрыпицы
И вьется локоном хохол.
Гаврила Романович Державин
Некогда классик французской литературы Стендаль, выказывая острый галльский смысл, разработал теорию кристаллизации любви, то есть уподобил развитие этого чувства следующему химическому процессу: «Если в соляные копи Зальцбурга бросить веточку и вытащить ее на следующий день, то она оказывается преображенной. Скромная частица растительного мира покрывается ослепительными кристаллами, вязь которых придает ей дивную красоту». И хотя философ Ортега-и-Гассет пренебрежительно опровергает эту теорию, и даже намекает на малую осведомленность автора «Пармской обители» в этом вопросе, но сама метафора мне все-таки кажется точной и многое объясняющей.
Обида ли на жуликоватого односельчанина, жалость ли к убогой собачке, досада ли на собственную неспособность постоять за свои права явилась той скромной частицей, которой предстоит расцвести дивным сиянием, или же Егоровна просто, как Татьяна Ларина, да не покажется это уподобление смешным, «ждала кого-нибудь», чтобы наградить его нерастраченной и невостребованной многие годы нежностью, но процесс пошел. Хотя сама Гогушина еще об этом не догадывалась.
Сокрушенно посидев еще некоторое время на скамеечке, баба Шура вздохнула и, прихрамывая больше обычного и морщась от разболевшейся ноги, пошла домой.
«Вот же дурная какая, – думала она про Ладу, рассеяно гладя гудевшего как трансформатор Барсика. – Ну как же она там будет с этим охламоном? Он-то и сам не знамо на что живет… Надо еду-то ее отнести, что ли… – И тут Баба Шура вспомнила про заветную красненькую бумажку: деньги-то теперь тоже, выходит, не ее, а Жориковы. – Ведь пропьет же в одночасье. И куда ему такие-то деньжища… – Но тут же строго себя оборвала: – А вот это уж не твое дело, чужие деньги жалеть… Да пусть хоть обопьется, прости господи!»
Эх, знал бы Жора, что, потерпи он еще минут пятнадцать, и стал бы обладателем пяти ментовских тысяч! А это ж как минимум двадцать пять литров – и это если магазинной и не самой дешевой водки, а уж сколько самогону – даже подумать страшно! Но, как писал в объяснительной записке мой однополчанин рядовой Дымьянчук: «Напала нетерплячка!».
Трубы горели и звали в поход.
Вообразите же изумление Александры Егоровны, вышедшей уже на крыльцо с мешком собачьего корма, при виде входящих в калитку Жоры с Ладой!
– Егоровна! Купи собаку!
Вот мы б небось задохнулись бы от возмущения и негодования, а бабе Шуре стало смешно.
– А дорого ль берешь, купец именитый?
– Да что, сама видишь, пес породистый, не лает не кусает, а в дом не пускает! Так что меньше литра – никак!
– Собачка знатная, конечно, да вот беда – нету литра-то.
– А сколько есть?
– Ну, стопочку б, может, и налила б!
– Да что ж вы, кровопийцы, творите?! Кулачье недорезанное! На народном горе наживаетесь?!
– Ты сам горе народное, дурень.
– Назовите настоящую цену!
– Настоящая цена и тебе-то самому вместе с собакой – хрен с полтиной. Ну так уж и быть – стакан!
– И закусить. Огурчика там, капусточки…
– А что, колбаску-то всю собачка съела? Как ее кличка-то, я запамятовала? Рекс, кажись?
– Харэ, Егоровна! Промедление смерти подобно!
– Ладно уж. Жди здесь! – остановила Егоровна шустрого Жору, попытавшегося проникнуть в избу и разведать, где припрятана славная гогушинская самогонка.
Вот так Лада, словно арап Петра Великого (если, конечно, верить Булгарину), оказалась вновь у бабы Шуры.
– Ну что? Набегалась? Эх ты, колбасница! – укоризненно обратилась к ней новая хозяйка.
Лада неуверенно помахала хвостом.
– Грязная-то ты какая. Вот мне радость-то собак чужих купать… Ну что тычешься? стыдно?.. Рекс! – хмыкнула Егоровна, а Лада, почувствовав, что на нее не только не злятся, а, кажется, даже наоборот, затявкала и забегала вокруг старушки в ожидании ласки или игры, ну и, конечно, чего-нибудь вкусненького.
Но прежде всего собаку надо было все-таки отмыть. Егоровна достала цинковую ванночку, в которой в свое время купала маленького Ваню, сходила два раза за водой, добавила кипятку, чтобы не застудить Ладу, все это время бегавшую за ней и мешавшуюся под ногами.
– Ну давай, полезай в воду. Не бойся – тепленькая!
Ха! Не бойся! Это ты, Александра Егоровна, поостереглась бы лучше!
Вначале Лада еще все-таки робела и стояла более-менее смирно, позволяя намылить себя хозяйственным мылом, но когда Егоровна иронически, но все-таки ласково приговаривая: «С гуся вода, с Лады худоба», стала ее ополаскивать чистой водой из корца, собачка наша окончательно уверилась, что относятся к ней хорошо и что время наконец порезвиться – возможностей для баловства было, конечно, меньше, чем в приснопамятном бассейне, но и эти ограниченные возможности Лада использовала на все сто процентов. Пытаясь остановить прыгавшую и вертящуюся в воде скользкую собаку, Егоровна, уже сама мокрая с головы до ног, оступилась и села в буквальном смысле в лужу, что только прибавило веселости и прыткости шальной собаке, которая носилась теперь кругами по всем сеням, наскакивая на ошеломленную старушку и вспрыгивая периодически в ванночку, которую в итоге и перевернула, выплеснув остаток мыльной воды.
Ох, как обидно стало Егоровне! Как же вдруг стало себя жалко, как будто эти брызги явились последними, так сказать, каплями, переполнившими чашу ее долготерпения и покорности, как же защипало глаза – может быть и от мыльной воды. И полились слезы – сначала скупые старушечьи, а потом в три ручья, как у несправедливо обиженного ребенка.
– Свинь-нья ты-ы-ы, а не собака-а-а-а! – прорыдала бедная Сашенька искривленным ртом и, с трудом поднявшись и утирая слезы и мыло, не глядя на неблагодарную сучонку, ушла в горницу и, как какая-нибудь кисейная барышня, бросилась на кровать. Такая вот случилась и на нашу старуху нежданная проруха.
Те, у кого глаза постоянно на мокром месте, или кто вообще не умеет плакать, не могут себе представить, как странно и сладко было Егоровне дать волю этим копившимся долгие-долгие годы слезам. Неизвестно, сколько это горестно-блаженное забытье длилось, но неожиданно кто-то легко и робко коснулся седого затылка старушки. Испуганно обернувшись, Егоровна увидела устремленный на нее внимательный и печальный карий взор и ощутила теплый, нежный и шершавый язык, лизнувший ей щеку, потом нос, потом очки. «Да ты очумела, что ли, совсем?! Ты куда же залезла, негодница такая?!» Вместо ответа Лада улеглась мокрым брюхом на постель и стала умильно тыкаться носом и поскуливать. И неожиданно для себя самой Александра Егоровна, вместо того чтобы столкнуть зарвавшуюся бесстыдницу и отхлестать ее веником, как это не раз будет в их будущей совместной жизни, улыбнулась сквозь слез и погладила беспутную собачью голову: «Ну? Не стыдно? Ну что подлизываешься теперь? Дура ты, дура!»
С этого момента кристаллизация взаимной любви пошла такими ударными темпами, что вскоре сияние этих самоцветных кристаллов полностью преобразило житье-бытье в гогушинской избушке. К большому неудовольствию и презрительному недоумению Барсика.
Вы спросите, а как же верность? Что ж так быстро Лада позабыла свою возлюбленную Лизаньку? А я вам отвечу – чем попрекать несчастную и совсем еще молоденькую собачку, на себя лучше оборотитесь, и обратите лучше внимание на бревна в своих глазах, не говоря уж о том бревне, которым корит пушкинская Марфушка Антипьевну…
Ромео вон тоже в начале трагедии был искренне влюблен в другую девушку, что нисколько не помешало ему любить до гроба свою законную супругу.
8. А. Е. ГОГУШИНА, В ДЕВИЧЕСТВЕ БОГУЧАРОВА
‘I am Oz, the Great and Terrible.’
‘I am Dorothy, the Small and Meek. ’ [3]
Lyman Frank Baum
Черт догадал Александру Егоровну родиться в стране, «что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета» под властью могущественной ОПГ, известной в криминальной истории под кличкой РСДРП (б), она же ВКП(б), она же КПСС.
Отец тогда еще совсем маленькой Сашеньки, знатный плотник и печник, сеятель и хранитель, а в довершение всех бед еще и церковный староста, погиб в разгар того кромешного кошмара и скотства, которое Иосиф Сталин, куражась над мученичеством отданных ему на поругание людей, назвал «головокружением от успехов», а Михаил Шолохов с небывалой творческой мощью и неподражаемым казацким юмором воспел в образе Макара Нагульнова.
То, что суровая вдова-ктиторша со своими пятью недобитками, женщина, при всей набожности, нравная и не склонная потакать глупостям и гадостям советской власти, лишилась всего только мужнина дома, уворованного коммунарами, и, переехав в родительскую избу к незамужней сестре-горбунье, была оставлена поднимателями целины в относительном покое, объясняется, скорее всего, не остаточным человеколюбием и человекообразием партийно-хозяйственного актива, а наглым и самодовольным головотяпством или, как выразился бы Жора, разп…ством. А может, все дело (как в случаях с Пастернаком и Ахматовой) в прихоти упоенного своим долбанным всемогуществом местного пахана.
