Исабель Альенде - Инес души моей
Несколько ландскнехтов остановились в удивлении — наверное, прикидывали, стоит ли пререкаться с этим величавым и решительным испанским офицером или лучше перейти к соседнему дому, — но другие толпой бросились в атаку. У Вальдивии было то преимущество, что он, в отличие от немцев, был трезв. Четырьмя точными ударами он оглушил нескольких противников, но к тому времени остальная часть группы оправилась от первого замешательства и тоже бросилась на него. И хотя рассудок немцев был затуманен винными парами, они были столь же замечательными воинами, что и Вальдивия, и скоро окружили его. Этот день мог бы стать последним для храброго офицера из Эстремадуры, если бы откуда ни возьмись рядом с ним не появился Франсиско де Агирре.
— Сюда, тевтонские сволочи! — закричал разъяренный баск, красный от гнева, огромный, размахивая шпагой, как дубиной.
Стычка привлекла внимание других испанцев, которые проходили неподалеку и увидели своих земляков в серьезной опасности. Быстрее, чем это можно описать словами, перед монастырем завязалась настоящая битва. Менее чем через полчаса налетчики отступили, оставив нескольких своих товарищей истекать кровью на улице, а офицеры стали баррикадировать двери монастыря. Мать настоятельница приказала монахиням покрепче унести внутрь тех, кто упал в обморок, а затем слушаться указаний Франсиско де Агирре, который вызвался организовать защиту монастыря и укрепить стены.
— Сейчас в Риме никто не может чувствовать себя в безопасности. Пока что наемники ушли, но они наверняка вернутся. Поэтому лучше вам к их возвращению как следует подготовиться, — предупредил Агирре монахинь.
— Я раздобуду несколько аркебуз, и Франсиско научит вас ими пользоваться, — предложил Вальдивия, который заметил в глазах друга плутовской огонек, появившийся при мысли о том, чтобы остаться наедине с двумя десятками молоденьких послушниц и несколькими монахинями зрелого возраста, но благодарными ему и все еще привлекательными.
Через шестьдесят дней ужасное разграбление Рима прекратилось. Оно положило конец целой эпохе — эпохе властвования в Италии пап Возрождения — и осталось в истории позорным пятном на репутации нашего императора Карла V, хотя он в то время и был очень далеко от Рима.
Его святейшество папа смог покинуть свое укрытие в замке Святого Ангела, но тут же был арестован. В тюрьме другие заключенные приняли его без должного почтения: они отняли у него папский перстень и дали такой пинок под зад, что духовный отец под хохот солдат полетел на пол лицом вниз.
Бенвенуто Челлини можно было обвинять во многих грехах, но он был не из тех, кто забывает отдавать долги. Поэтому когда к нему явилась настоятельница монастыря и поведала, как один испанский офицер спас ее подопечных и защищал монастырь в течение нескольких недель, Челлини пожелал познакомиться с ним. Через несколько часов монахиня вернулась во дворец вместе с Франсиско де Агирре. Челлини принял его в одном из залов ватиканского дворца среди осколков фарфора и обломков мебели, попавшейся под руку грабителям. Мужчины перекинулись парой любезностей.
— Откройте мне, сударь, чего бы вам хотелось в награду за ваш храбрый поступок? — прямо спросил Челлини, не любивший околичностей.
Агирре покраснел от гнева, и рука его инстинктивно потянулась к эфесу шпаги.
— Вы меня оскорбляете! — воскликнул он.
В этот момент вмешалась, воспользовавшись своим авторитетом, настоятельница монастыря. Она встала между ними с презрительным выражением лица, всем своим видом показывая, что у нее нет времени выслушивать их хвастливые пререкания. Она происходила из родовитой и богатой семьи — ее отцом был генуэзский кондотьер Андреа Дориа — и привыкла повелевать.
— Остановитесь! Я вас прошу простить эту невольную обиду, дон Франсиско. Мы живем в дурные времена, было пролито очень много крови и совершено множество страшных грехов, поэтому не удивительно, что хорошие манеры сейчас отошли на второй план. Синьор Челлини прекрасно понимает, что вы защищали наш монастырь не из корыстного интереса, а по зову сердца. Последнее, чего хотел бы синьор Челлини, — это оскорбить вас. Для нас было бы большой радостью, если бы вы в знак признательности и уважения согласились принять от нас что-нибудь в дар.
Настоятельница сделала знак скульптору, призывая его немного подождать, а затем взяла Агирре под локоть и отвела в другой конец зала. Челлини слышал, как они там долго перешептывались. Когда его скудный запас терпения был уже на исходе, они вернулись, и настоятельница изложила просьбу молодого офицера. Сам он в это время стоял, вперив взгляд в носки своих сапог, и на лбу его выступал пот.
Так Бенвенуто Челлини получил от папы Клемента VII, до того как он был отправлен в изгнание, разрешение на брак Франсиско де Агирре с его кузиной. На радостях Агирре бегом бросился рассказывать об этом Педро де Вальдивии. Франсиско не мог поверить своему счастью. Из глаз у него катились слезы, а его обычно твердый молодецкий голос дрожал, когда он пытался поведать новость своему другу.
— Не знаю, хорошая ли эта новость, Франсиско. В твоей коллекции не меньше любовных побед, чем в коллекции нашего императора — часов. Я не могу представить тебя степенным отцом семейства, — колко заметил Вальдивия.
— Я никогда не любил ни одну женщину, кроме моей кузины! Все остальные для меня — безликие существа, появляющиеся в моей жизни только на минуту, чтобы удовлетворить страсть, которую дьявол разжигает во мне.
— Дьявол разжигает в нас много разных страстей, а Бог дает нам разум и силы, чтобы справляться с ними. Этим мы и отличаемся от животных.
— Педро, ты воюешь не первый год и все еще думаешь, что мы отличаемся от животных?.. — поддел друга Агирре.
— Несомненно. Предназначение человека в том и состоит, чтобы оторваться от звериного состояния, вести жизнь согласно самым чистым идеалам и спасти свою душу.
— Ты пугаешь меня, Педро! Ты говоришь, как священник. Если б я не знал тебя так хорошо, как я тебя знаю, я бы решил, что в тебе нет того основополагающего инстинкта, который движет мужчинами.
— Нет, этого инстинкта у меня предостаточно, уверяю тебя. Но я не позволяю ему определять свое поведение.
— Я не так благороден, как ты, но мои грехи искупает та чистая и возвышенная любовь, которой я люблю свою кузину.
— Вот забавно будет, когда ты женишься на этой идеальной девушке! Интересно, как тебе удастся примирить это высокое чувство с твоими распутными привычками? — лукаво улыбнулся Вальдивия.
— Это будет несложно, Педро. Жаркими поцелуями я сотру с кузины налет святости и страстно буду любить ее, — с безудержным смехом ответил Агирре.
— А как насчет верности?
— Моя будущая жена позаботится, чтобы в нашем браке всего было вдоволь. Но отказаться от женщин я не могу, так же как не могу отказаться от вина или шпаги.
Франсиско де Агирре спешно отправился в Испанию, чтобы жениться раньше, чем вечно колеблющийся понтифик изменит свое решение. Видимо, ему удалось сочетать платоническое чувство к кузине со своей неуемной страстью, и молодая супруга ответила ему взаимностью без тени робости, потому что о пылкости отношений этой пары ходили легенды. Говорят, что соседи собирались на улице перед домом Агирре, чтобы послушать доносящиеся из окон звуки и побиться об заклад о том, сколько любовных заходов будет в ту ночь.
После долгих скитаний по полям сражений, в крови, пороховом дыму и грязи Педро де Вальдивия, прославленный ратными подвигами, тоже возвратился в свои родные пенаты. Он вернулся обремененный огромным опытом и сумкой с золотом, которое полагал пустить на восстановление своего обедневшего имения. Марина, ожидая его, повзрослела и из девочки-подростка превратилась в женщину. Капризы избалованного ребенка навсегда остались в прошлом. О ту пору ей было шестнадцать лет, и она была красива какой-то эфирной и безмятежной красотой, которую можно было созерцать как произведение искусства. Весь ее вид выражал отстраненность, как у сомнамбулы, будто бы она предчувствовала, что вся ее жизнь будет вечным ожиданием.
В первую совместную ночь после разлуки супруги механически молча повторили свои прежние движения. В темноте спальни их тела касались друг друга без всякой радости; он боялся отпугнуть ее, а она боялась согрешить; он желал любить ее, а она желала только, чтобы рассвет наступил поскорее. Днем же оба добросовестно исполняли отведенные им роли, отстраненно сосуществуя в одном пространстве.
Марина приняла супруга с усердной и услужливой лаской, которая вовсе не льстила ему, а, наоборот, раздражала. Ему не нужно было много внимания, а лишь немного страстности, но он не решался просить ее об этом, потому что полагал, что страстность не пристала такой порядочной и верующей женщине, как она. У него было ощущение, что он постоянно под присмотром Марины, что он попал в невидимые сети чувства, которому не мог соответствовать. Ему не нравились умоляющие взгляды, которыми она беспрестанно его окидывала, когда он был дома, немая печаль при прощаниях, читающийся на лице упрек, когда он возвращался даже после краткого отсутствия. Марина казалась ему неприкосновенной, ею дозволено было наслаждаться только на расстоянии, глядя, как она вышивает, погруженная в свои мысли и молитвы, освещенная, как святая в соборе, золотым светом, падающим из окна. Встречи с ней за тяжелыми и пыльными занавесями супружеского ложа, которое верой и правдой служило трем поколениям рода Вальдивия, потеряли для Педро всякую привлекательность, потому что Марина наотрез отказалась заменить ночную рубашку с прорезью в форме креста на что-нибудь менее пугающее. Педро предложил ей посоветоваться с другими женщинами, но она не могла ни с кем говорить об этом постыдном деле. Каждый раз после мужниных объятий Марина проводила несколько часов в молитве, неподвижная и подавленная невозможностью удовлетворить супруга, на коленях на каменном полу, по которому гуляли сквозняки. Но втайне она любовалась этими своими страданиями, потому что они отличали ее от обычных женщин и приближали к святости. Педро объяснял ей, что между супругами не может быть греха прелюбодеяния, ибо цель брачного союза — дети, но Марина все равно леденела до мозга костей, едва муж к ней прикасался. Старания исповедника принесли свои плоды: страх преисподней и представление о постыдности тела прочно укоренились в ее душе. За все время супружества Педро не видел ни одной части тела жены, кроме лица, рук и иногда ступней. Он постоянно чувствовал искушение сорвать с нее проклятую рубашку, но ужас, читавшийся в ее глазах при одном приближении к ней, останавливал его. Этот ужас разительно отличался от нежности взглядов, которые она кидала на него днем, когда оба были одеты.
