Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)
В основном поэтому Трансмистер и смахивает на папаню. Как и папаня, он знал, что придется круто. Но переключать не желал. Или не мог. Слишком долго волочил за собой слишком большую тяжесть. Не мог перерубить трос и покатить себе налегке по забугровому пляжу. Когда отрубаешь, лучше прицепить что-нибудь тяжелое, обузу какую для равновесия, а то дурачком заделаешься.
– До умопомрачения доводит, вот чего!
Об этом Трансмистер объявляет мне на почтамте. Я заглянул узнать, нет ли вестей о прыгающих бобах. А там Трансмистер, загорелый и огорошенный, в каждой руке по бумажке. Тотчас вручает их мне, как будто я его бухгалтер.
– Ну, я рад, что она уехала, пока мы оба не сорвались. Эти ненормальные джунгли ее с панталыку сбили, я тебе так скажу. Вот и поделом – это же она сюда рвалась. Такие дела, Рыжий. – Он философски жмет плечами. – Старуха сбежала, зато приехала новая трансмиссия.
Я вижу что первая записка – с estación de camiones: так и так, из Аризоны прибыла посылка. Вторая – тоже с автостанции, нацарапана на пивной подставке «Отеля де Санкто»:
Когда ты это получишь, я уже уеду. Наши пути разошлись. Твоя любящая жена.
«Любящая» – зачеркнуто. Мне очень жаль, говорю я. Не переживай, отвечает он, ничего страшного.
– Она и раньше такое отчебучивала. Все образуется. Пошли на станцию, помоги мне с этой трансмиссией, а я тебя завтраком накормлю. Вождь?
Старый пес выползает из-за стойки портье и идет за нами на мощеное солнце.
– То и дело отчебучивала… просто ни разу в другой стране, вот в чем беда-то.
Последние кадры с женой Трансмистера
Он прежде поступал беспечно – не бездумно, не безразлично – беспечно: кидал мне, скажем, открытую бутылку пива, когда я сидела в кладовке, после уборки вся потная. А что такого-то? Уроню – невелика потеря. А если поймаю? Будет мне не просто бутылка пива. Куда делась беспечность и откуда взялось безразличие? Что он такое увидел, почему окоченел, почему стал куклой? Отчего полетели все эти механизмы? – вот о чем думает жена Трансмистера по пути в американское консульство в Гвадалахаре, где надеется обналичить чек.
Последние кадры с Трансмистером
С тикающей пятигаллонной банкой прыгучих бобов меня в самолет не пустили. Пришлось на автобусе. Я увидел «поларо» и жилой прицеп Трансмистера на бензоколонке «Пемекса» под Тепиком. Трансмистер выпустил старого Вождя присесть в канаве на задах. Ну да, он возвращался. В старые добрые С. Ш. Америки.
– Знаешь, что я, наверно, сделаю, Рыжий? Поеду-ка я теперь через Тихуану – повеселюсь, может, чутка.
И подмигивает еще разноглазее, чем обычно. Как его машина? Урчит себе. От жены вестей не было? Ни ползвука. Как ему понравилось в живописном Пуэрто-Санкто?
– Ой, да вроде ничего, но… – Он обнимает меня за плечи, притягивает ближе, дабы изложить самое тайное свое соображение: – Если б его оформлял Дисней, там были бы обезьянки.
© Перевод А. Грызуновой.
Абдул и Авенезер
Что ж за лай да рев там, ты послушь только.
Отчего такой гам и хай, что за казус, отчего это я в такую даль зашел по такой поздноте да по выгону в такой мокряди…
Перестали, притаились. Но не кончили, только слушают, там что-то – божмой, да это Стюарт прям тут с чем-то дерется! Йих! Давай, Стюарт, вали его! Йих! Пошел отсюдова на хуй химера или кто ты там есть — не поймешь, лисица это, волк от леса отбился или бешеный опоссум.
Гав гав гав! Лай да рев да сердце колотится а шерсть на столько акров вокруг дыбом стоит. Стюарт? Хых хых хых. Молодчага, Стюха. И что там у нас за паразит такой странный был? Нога нормально? Лисица, видать, лисенок-недоростыш пошел ночь брать нахрапом. Видать, тот же, что под окно к моей хижине по лощине подкрадывается иногда и наскипидаренная ночь поскрипывает под лапами как вдруг я как подскочу на три фута в воздух с кресла на колесиках а он возьмет и пропадет в болоте тявкая от злобного восторга.
Тише, Стюарт. Никшни. Пусть все успокоится, а то прям перезвон полуночный с адским пламенем! Что это там в лунной дымке впереди, такой здоровенный черный ком? Должно быть, Авенезер, опять на том же месте у гнутой оросительной трубы. Стало быть, трагедь еще не кончилась, хоть столько дней прошло. Больше недели с тех родов в колючках да почти еще неделя с убийства – а она до сих пор у трубы. Что ж, хорошая трагедь, со сцены долго не сходить должна. Не то чтоб сюжет милый и внятный, или там притча какая, где я смысла пока не разглядел, но все равно трагедь.
Там и доблестный герой есть, и верная героиня. Несмотря на мужскую кликуху, Авенезер – корова. Такое обманчивое имя она себе получила одним общинным Рождеством, когда мы, общинники, еще не разбирались в рода́х у братьев наших меньших.
Она из самых первых отбившихся телят, Авенезер эта наша – ее присвоили в тот первый год, когда я выбрался из каталажки да Калифорнии, – вернулся в Орегон, на старую ферму у Маунт-Нево. Туда Бетси с детишками переехала, пока я на киче парился, а вся наша старая банда двинула за ними. В тот первый головокружительный год ферма под завязку нагружена была нагруженными под завязку людьми, которые старались обрабатывать землю на чистом, считай, оптимизме и чистой дури. Однажды эдаким восторженным днем мы пригнали на автобусе в Кресуэлл на аукцион скота и назадирали ставок до того, что получили себе во владение восьмерых мелких «отоймышей». В скотоводском деле отоймыш – это двух-, трех– или четырехдневный теленок, продаваемый отдельно, потому как хозяин желает мамашу его доить, а самого теленка не выращивать; по дешевке, заметим, продаваемый – а почему, мы это выяснили всего через несколько часов после того, как доставили свой малехонький караван домой на их соломой выстеленные квартиры: выживают они редко.
Первый отправился на Великую Облаву, не успело и первое утро настать, второй – перед вторым восходом, и костлявые ножонки их все были в навозе, а глазищи потускнели от обезвоживания. К исходу третьей ночи слегли остальные шестеро. Не протянули б и недели, если б мой брательник не добавил им в соски ацидофильного кефира собственного производства. Слово Бадди оказалось крепко: кефирчик укрепил им беззащитные животики дружественными антителами и энзимами, и шестерых этих мы вытащили.
Тш-ш, Стюарт; это Авенезер. В темноте мне ее не видать, а вот клеймо наше вижу: белое сердце с иксом внутри, призрачно плавает в черной луже. Мы метим холодом, а не жаром, поэтому телята у нас не ревут во всю глотку, как обычно бывает, и жженой шерстью и горелым мясом не воняет – мы их шепотом да мерзлым газом. Тяжелое латунное клеймо на конце деревянной палки макается в закрытое со всех сторон ведро, где шкворчат сухой лед и метиловый спирт, а мы тем временем валим теленка в опилки. Выбриваем ему на бочку лоскут, суем мерзлым металлом в залысину, а потом надеемся, что никто не пошевелится, пока до шестидесяти не досчитают. Если все правильно сделано, там, где металл касался, волосы отрастают белые. Почему сердце с крестом? Раньше это был символ Проб на кислую[28] – означал что-то вроде духовной честности, вот те крест, а то помру и т. д.
Лучше всего получилось у Авенезер; может, железо лучше замерзло или побрили тщательней; а может, потому что она ангус и чисто черного окраса, на котором белый выделяется. Ее утроился в размере с тех пор, как много лет назад его наморозило, однако по-прежнему сияет четко и ясно. От такого ордена она авторитетно смотрится. Авенезер и впрямь верховодит в стаде, и влияние ее только растет, особенно после того, как она осознала, что на поле она – самая умная и храбрая, и кому вести за собой остальных на штурм оград в знак протеста против условий на выгоне, как не ей. Когда заводится какая-нибудь, так сказать, говядина, Авенезер – делегат от всех этих восьмидесяти акров нагульного скота: коров, телят, волов, быков, овец, лошадей, коз, ослов и всех прочих четвероногих вегетарианцев.
Я отказываюсь называть ее делегатиной.
Венец руководства нелегок. Она дорого заплатила за все годы прорывов сквозь баррикады и маршей протеста среди зимы. На нее навешивали докучливые колокольцы, ее привязывали к тяжеленным боронам, стреноживали, надевали на нее ярма из крепких ясеневых рогулин, которые на ярд торчали над загривком и еще на ярд отвисали книзу, чтоб она не сумела протиснуться между рядами колючки (они ее останавливали, конечно, хотя лишь до тех пор, пока не просыпалась в ней подлинная решимость; в те первые годы все наши ограды в лучшем своем виде были воплощением молчаливого соглашения с полутонными насельниками выгонов), и шкура ее отражала залпы камней, комьев, фасолевых подпорок, орудий труда, жестяных банок и колышков для палаток, а в одну люто ненастную ночь, после долгих часов за разрешением пограничных разногласий – пылающих римских свечей.
