Михаил Чулаки - У Пяти углов
— Нина Ефимовна, Вольт же знает. Он кандидат наук.
Последний довод, конечно, неотразим!
— Этого он может не знать. Диеты не по его специальности. Все-таки зря бы печатать не стали. И Петюнчик специально написал, позаботился, как же я после этого могу есть помидоры? Он приедет, увидит й скажет: «Что же ты!»
Говори не говори — бесполезно! Раз Петюнчик специально написал! Он для матушки высший авторитет во всем: от физиологии до женских мод, в которых, кстати, он ничего не понимает.
Надо было бы махнуть рукой и замолчать, но Вольт все же не удержался:
— А картошку можно? Они же близкие родственники — помидоры и картошка. Наверное, помидоры — это картошка, которой холестерин ударил в голову: оттого она вылезла наверх и покраснела.
Но матушка ответила совершенно серьезно:
— Про картошку Петюнчик ничего не писал.
А лучше бы написал! Вот картошка маме действительно ни к чему: у нее и так лишний вес.
Чтобы избежать лишних прений, Вольт дозавтракал молча. Ни Надя, ни мама еще не садились — только смотрели, как он ест. Кажется, королям по этикету полагалось вкушать пищу в одиночестве?
Уже в комнате, куда Вольт пошел переодеваться, Надя не выдержала и повторила:
— Ну как так можно? Если ты говоришь! Ты же кандидат наук, врач!
— Психотерапевт. Значит, врач наполовину.
— Как посмотреть. Может, наполовину, а может, вдвое врач.
Это Вольту понравилось: вдвое врач! Такого он еще не слышал и самому не приходило в голову. А ведь на самом деле: раз воздействует на психику, на высшее, что есть в человеке, он вдвое врач по сравнению, например, с терапевтами, которые адресуются непосредственно ко всяким печенкам-селезенкам. Но Вольт никак не выказал, что одобряет слова Нади: сам он может говорить матушке все что хочет, но никогда не поощряет Надю против нее.
— Ей нравится — пусть верит, что лучше жить без помидоров.
— Я не про помидоры! Почему она только и молится на своего Петю? Будто он родной сын, а ты — пасынок! Уж младших матери всегда любят больше, а у нее наоборот. И между прочим, ты для нее все делаешь, а Петя живет себе в Москве.
— Я ничего не делаю. Делаешь ты.
— А я — это ты! Я делаю не для нее, а для тебя. Слышишь, да? Я — это ты!
Она подошла вплотную, взяла его за локти, посмотрела снизу:
— Слышишь, да? Я — это ты! Совершенно некстати такие излияния!
— Ну, обожди, я же застегиваюсь. Надя отпустила его локти. Но повторила:
— Все равно, я — это ты! Вырывайся не вырывайся. А он и не вырывался — просто высвободился, чтобы одеться.
За Надей он никогда не ухаживал — в классическом смысле. Она здесь в квартире на улице Герцена завелась как бы сама собой. Иногда казалось — была всегда. Хотя не прошло и трех лет.
Была всегда, потому что непонятно, как раньше и жили до нее Вольт со своей матушкой. Едва появившись, Надя начала работать: отмывать полы, отстирывать три года не стиранные занавески… Завелась как бы сама собой, так что Вольту еще казалось, что он холостой, а на самом деле он уже был женат.
Вольт был уверен, что Надя его любит. Но сама она этого слова не произносила никогда. Говорила: «Осталась, потому что увидела, что здесь надо вложить себя». Вложиться пришлось, потому что матушка Вольта всю жизнь питает отвращение к хозяйству.
Так сложились отношения. Раньше Вольт всегда делал женщинам подарки, а от Нади — брал, потому что не взять было невозможно. Когда он, еще до того как женился, пытался отказываться, она говорила:- «Перестань, тебе же нужно». И в самом деле, нужно — все очень практичные вещи: то свитер, то меховые ботинки. Он попытался отдариваться, но ничего не получилось: одежки он покупать не умел, да и всегда оказывалось, что у Нади это есть; тогда он стал дарить по принципу: чем дороже — тем лучше, и вышло вовсе нелепо. Подарил фотоаппарат со сложной автоматикой, пользоваться которым Надя так и не научилась, лежит до сих пор без дела, а Надя, если натыкается на него в шкафу, не упускает случая повторить, что нечего было выкидывать деньги, что она когда-то снимала обыкновенной «Сменой» и получалось не хуже, чем сверхдорогими суперкамерами. Обидно, конечно, могла бы научиться всей этой автоматике — хотя бы для того, чтобы показать, как ей приятен подарок. Вольту казалось, что тут не столько неспособность, сколько упрямство, — в родном и любимом Надином цирке медведей научают ездить на мотоцикле, а тут просто аппарат. Да и рассчитывал Вольт, когда дарил, что Надя наснимает его — ив бассейне интересно бы, и за рулем Стефы, а то дома буквально ни одной карточки… Ну а вот с микроволновой электропечью Надя, пожалуй, права: дурацкий получился подарок. Вольт не устоял из-за своей приверженности к прогрессу: ведь такая печь прямо из кухни будущего — варит что угодно за пять минут, не разрушает витамины. Из-за приверженности к прогрессу и чтобы облегчить Наде хозяйство. Да. печь действительно прогрессивная и принцип правильный, но сделана не по-умному: камера очень маленькая, на гостей, например, в ней не наготовить, да и посуда нужна специальная, которая в комплекте не продается. Печь на второй день испортилась, и, к большому облегчению Вольта, чинить ее в гарантийной мастерской отказались и вернули деньги, — скупым он вроде бы себя не считает, и все же было досадно, если бы стоял без употребления нелепый трехсотрублевый ящик… Права Надя с печью, права, и все-таки Вольту было бы куда приятнее, если бы она восхитилась этой прогрессивной печью, рассказывала бы всем, какой замечательный получила подарок!..
Вольт застегнул наконец рубашку, надел пиджак.
— Ну что ты! Под эту рубашку нужен галстук!
Вольт не любит галстуки, а еще больше не любит выслушивать советы, что ему надевать: не хочется сделаться тем карикатурным мужем, за которого жена решает, как одеться, куда пойти, что сказать. Он молча отмахнулся, и Надя повесила обратно в шкаф уже вытянутый было галстук — она знает очень хорошо, что в таких случаях спорить с ним не стоит. Что у тебя сегодня?
— Как обычно.
Почему-то он всегда избегает перечислять заранее предстоящие дела: мало ли что изменится, а если объявит заранее, то как бы даст слово, что сделает. Он обещает редко, но тогда уже чувствует себя связанным обещанием.
— Вернешься поздно?
— Не знаю.
Пусть Перс уверенно назначает, когда вернется, — и опаздывает часа на четыре.
— Ну, ни пуха!
Надя всегда так напутствует, как будто провожает в опасное путешествие. Делает она это очень серьезно, потому что считает, что так надо. Вольт сильно подозревает, что она к тому же скрещивает пальцы или плюет через плечо — мало ли всяких цирковых суеверий, — но старается не вникать, чтобы не ссориться попусту: в споре о галстуке Надя уступит сразу, но о какой-нибудь дурацкой примете — ни за что!
Впрочем, едва выйдя на лестницу, он забыл обо всей этой домашней политике.
У себя в институте ему сегодня надо было быть после обеда, а с утра — на клинической базе. Клиническую базу институт нашел себе в хорошем месте: в новой больнице за стадионом «Динамо», уже на краю Парка Победы. День был солнечный, над больничным забором развевались на ветру красные листья осин. Стефа, словно степенный пароход, пристал к подъезду, как к пристани. Вольт вышел и постоял, не торопясь входить, вдыхая легкий осенний воздух — здесь, на Островах, совсем не тот, что в городе. Трудно поверить, что здесь же за стеной все пропитано затхлыми запахами болезней.
В конце концов, Вольт сам выбрал себе занятие, да и результаты налицо, а раз результаты, то и удовлетворение; но, имея каждый день дело с больными, он все же считает болезнь занятием аморальным. Относится ли хоть один автовладелец к своей машине так, как к самому себе? Нет, над машиной он трясется! Заставляет ли самая глупая хозяйка работать свой холодильник с настежь открытой дверцей? А с собой аналогичные операции она проделывает постоянно. Потому болеть аморально — как лгать, как предавать: предавать себя, близких, работу. Ну кроме совсем уж наследственных болезней, когда виноват не сам больной, а беспечные или невежественные родители. Классический пример: несчастный Веня, дорогой родственничек! Много лет старательно разрушал сам себя, а расплачивается теперь Перс — за что? Сочувствовать надо не больным, а их близким!.. Последовательно проводить свои непримиримые взгляды Вольту все же не удавалось: когда перед ним больной — не схема, не абстрактный принцип, а живой человек, — всегда появляется невольное сочувствие, и для этого именно больного находятся оправдания, этот именно кажется исключением, хотя правило остается незыблемым: болезнь всегда проявление эгоизма!.. Потому Вольт относится к больным требовательнее, чем другие врачи. Может быть, за это его так и ждут, некоторые почти поклоняются — потому что смутно чувствуют, что требовательность им и нужна. С равнодушием больные встречаются часто, с требовательностью — почти никогда.
