Вениамин Колыхалов - Горислава
При любой работе мы с Гориславой сроду караул не кричали. Мужики на фронте немца гнут, бабы пашут и жнут. За общего мужика Васюган оставался. На все колхозы подмога. Зима его полгода в капкане держит. В мае выломится из-подо льда, вновь тягловиком делается.
— Нюша, ты про ягнят-сирот расскажи, — Горислава не выпускала из рук мелькающие спицы.
— Окот овец — хлопотливое времечко. Забавно наблюдать за овцематкой, готовой вскоре объягниться. Ведет себя беспокойно, подстилку под собой копытцами ворошит. Часто на свой живот смотрит. Оглядывается боязливо. Кружится на одном месте, голову нагибает, будто боднуть собирается.
Сироты у овец почему получаются? Матка принесет двух-трех ягнят и одного не примет. Такую стыдить начинаю: ты чё это, голубушка, от дитя своего отрекаешься? И не стыдно, шалава ты этакая? Знаю, что не возьмет третьего, обычно слабенького ягненка, но внушение все равно овце заблудшей сделаю. Начинаю подсаживать неприемыша к другой овце, у которой всего один ягненок родился. Тут хитрость нужна. Обманом надо взять овцу. Сдаиваю у нее молоко, смачиваю ягненка домокра. Особенно пуповину и заднюю часть. В кармане фуфайки у меня мелкая соль приготовлена. Осыпаю ею сиротинушку и подпускаю к чужой овечке. Она начинает облизывать, ласкать чужака и принимает вскоре за своего ягненка. Председатель прознал про это, предложил поехать в район на совещание животноводов. Ездила, опытом делилась. Зал долго хлопал, и газета речь мою пропечатала.
Мы с Гориславой стахановками были. Премировали нас отрезами на платье, гребенками и керосином. Перед пенсией стали будильники подносить. Да мы любому петуху нос утрем, зарю не проспим. Будильник ни разу на звон не накрутила.
Тяжело было видеть кончину нашего колхоза. Иных работничков ни гром, ни будильник не добудятся. Придут к конторе, орешки кедровые щелкают, семечками плюются.
Работу ждут. Солнце успеет на высоту скворечника подняться — мужики зевают, курят, анекдотничают. В бороне каждый зуб свою борозду режет, за другой зуб не прячется. В нашем колхозе напоследок его жизни привыкли за спинами друг у друга стоять. В бороне зуб расшатается, гайку подтянешь, укрепишь и все. Наши колхозники так расшатались, что последний председатель подтянуть их не смог. Как на грех зряшный клич прошел: личную скотину сокращайте. И пошли гулять сквозняки по хлевам и стайкам. Где коровка мычала и хозяйка подойником бренчала — тишь пришла. В нежилом хлеве даже ласточка редко гнездо совьет. При линьке животных птички шерсть в гнезда таскают. Где мяконькую подстилку найдешь для птенцов, если скотинка почти совсем слиняла.
На пенсию ушла, но еще долго к овечкам была приставлена. Каждое пастбище свой номер имело. Выедят овцы траву на одном пастбище, перегоняю на другое, на свеженький корм. После сенокоса и уборки урожая пасла на отаве и жнивье. В сильные росы рано не выгоняла на пастьбу. На росных травах овцы жоркие, переедают. Может вздутие живота случиться. Да и ноги от росы заболевают, ревматизм вселяется. При вздутии овец не паниковала. Положу болезную так, чтобы голова выше туловища была. Открываю у овцы рот, язык на себя тяну и выпускаю лишний воздух через пищевод.
Раньше в деревне пятидворки были. Хозяйки пятидворницами назывались. Мы с Гориславой по соседству живем. К нам еще три двора подключено было. Наша пятидворка всегда первой была: по займам государству, по сдаче денег и вещей в фонд обороны. В труде и в застольях не плошали. Председатель говорил: тебе, Нюша, и тебе, Горислава, за песни и частушки по лишнему трудодню начислю. Отвечали: песня крылата — не нужна плата. Полетит, сама себя прокормит.
Кто-то меня в деревне назвал Двухмоторной. Да, трудодни мы зарабатывали крупные. На наши рученьки пали сплошные работы. Без моторов крутились. Говорят: на миру и смерть красна. Оно так. На миру и труд красен. Бывало, выйдем всем бабьим миром снопы вязать, турнепс дергать — земля под ногами качается. Часами внаклонку пластались на полях. Голова чугунела, искры из глаз выметывались. Не раз кровяные бусины сыпались из носа. Сделаешь запрокид головы, отлежишься чуток на хлебной кошенине. Баба — самовар непотухаемый. В работе должна кипеть и не расплавляться. Понимали: война. Мы — тыл. Тереша — фронт. Всполошила гадина фашистская народы. Мы крепкими матюками Гитлера били. Крутили нам немое кино. Мелькнет его рожа усатая — весь зал в крик. Кулаки над головами мелькают. Мальчишки с первых рядов в башку гитлеровскую из рогаток палят. Будь он трижды проклят и вся его родова до сотого колена!
— Так его, Нюша, так! — подбодрил Тереша. — Заварил гад густую кашу и подавился… Не сыграть ли нам в лото?
— Доставай, солдат ветеранный!
Из полотняного мешочка высыпались на стол гулкие потертые бочоночки, картонные фишки. Горислава отложила упругий, почти довязанный носок, достала с полки продолговатые лотошные карты. На некоторых листах цифры были едва заметны. Старички любили играть в лото, в дурачка, в домино. Лак с пузатеньких бочонков лото облез, игральные карты измахрились. Из некоторых костяшек домино выкрошились белые глазки. Играя в дурачка, картежники часто подносили к глазам одну из карт. Вертели так и этак, определяя: червовый ли это валет, пиковая ли дама.
Хозяин запускал в мешочек проворную руку, извлекал гладкую лотошку. Если попадались бочонки с цифрами 44, 11, Тереша заливисто провозглашал: стулья, барабанные палочки.
Проигрывая, никто не злился, не ворчал. Семейная идиллия не нарушалась ни окриком, ни насупленным взглядом.
Недремные ходики изливали со стены радость от устоявшегося бытия пенсионеров. Они поддакивали кому-то: «Так-так, так-так». Временами Авдотьевку окатывал, доплескивался до каждого угла избы крутой вал вертолетного гула. Налетит, взбушует тишину и укатится за Васюган. Там расставлены дозорные Севера — буровые вышки. Тайгу и болота расклинили бетонные и гравийные дороги. Встали вышки-высоковольтки. Терпеливо и упорно выцеживают нефть станки-качалки. Каждое месторождение имеет свое имя, но место рождения жидкого золота одно — глубь земли. Недра платят людям не подати. Отдают нефть в обмен за великий труд.
— Вот и славненько, закрыла рядок, — возвестила Горислава, устанавливая бочоночек на последней цифре 71.
Поставила, перекрестилась.
— Шустрая, — похвалила Нюша.
Ей показалось, что хозяйка наложила на себя крест двумя перстами.
— Ню-ша, ведь я так сроду не молилась. Для нашей настоящей мольбы подпоры не хватает — третьего пальца.
— Прости — показалось. Слепнуть стала.
— Табачку понюхай.
— Больше ничего понюхать не дашь?
— Вывелось. Из-за внука не держим. Прикатит с трубы, обнимет флягу с бражкой и начнет, как с невестой, по избе кружить. Пока всю не выпьет — не отступится.
— И к нам захаживал, пальцами с порога сигналил: мизинец в пол, большой — в потолок.
— Следопыт наш внук. Повесь флягу на рожок месяца и там найдет.
— Хорош парень. Болота сковатором грызет. Дружки-приятели трубу тащат.
— Та-щат, — поддакнул Тереша, закрывая серой круглой фишкой цифру на клеточке.
В лото играли часа полтора.
4Летнее небо уносило на загорбке пышное солнце. На крыльцо избы успела упасть тень черемухи. Я присел на широкие трещиноватые доски, пропитанные солнечным теплом. От крыльца к калитке проложен тротуарчик. По бокам от него свешивался густой подорожник. Горислава называла его потропинником. Мне нравилось это слово. Сочные зеленые листья росли по дорожкам и тропинкам, лезли в широкие тротуарные щели, выбивались из-под дряхлой городьбы.
Дуновение ветерка принесло запах дикой конопли. Она в Авдотьевке беспризорничала везде: за пустыми стайками, баньками, откуда давно выветрился вениковый дух. Конопля мирно делила территорию с кустами бузины, покрытой плотными шапками мелкой красной ягоды, с чертополохом, бурьяном, непролазной крапивой, переросшей изгороди и человека.
Над конопляниками, зарослями крапивы, лебеды, лопухов, кустами бузины вскидывались в вольном росте черемухи и рябины. Давно авдотьевская пацанва обломала многие ветки, но стойкая черемуха успела выметать новые крепкие побеги.
Вышел за скрипучую, перекошенную калитку. Вдоль палисадника тянулся узкий кривой тротуар. Доски от земли успели наполовину сгнить, трещали, пружинисто прогибались. Во многих местах они были поломаны. Шагать по такому тротуару — мучение. Сошел на дорогу. Над сырой канавой густыми ярко-зелеными бородами свешивался плодливый мокрец. И везде бросался в глаза подорожник-потропинник. Везде топорщились неотступные от сельбищ растения — лебеда, крапива, лопухи. Они успели забраться в темные глазницы заброшенных изб, кустились над осевшими завалинками, стояли ратью за бывшей конюшней, полуразрушенными механическими мастерскими. На слежалом перепревшем назьме молодая крапива начинала выметываться сразу после весеннего сгона снега. Проходила неделя, другая, и на крепких колючих стеблях появлялись налитые соком стойкие листья. Не этой ли настырной одолень-траве суждено вскоре царствовать на авдотьевских улицах, подворьях и огородах? Она успела захватить большую территорию. Колючее воинство вошло в порушенные дворы, выставило метельчатые пики за трухлявыми пряслами. Мокрец, крапива, подорожник, лебеда, конопля, иван-чай скоро осилят, одолеют приречное сельбище. Возле осевших, провалившихся погребов любит селиться бузина. Когда бузит ветер, запрокидывает красные шапки ягод — кусты шумят, возмущаются, что растут у пустых ям, куда хозяева ссыпали на зиму картошку и другие овощи.
