Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…
— Уйду, Милочка. Ускользну. Я по-английски уйду, не прощаясь. Тебе не придется долго ждать, — ликует Автономов, а я навожу поверхностный порядок в страшной черной кухне. Я делаю также легкую приборку в своей гостиной, она же спальня. Застилаю пледом тахту, прикрываю стол свежей, но мятой скатертью, открываю балконную дверь, чтобы проветрить свое логово. Никакой горбуши я, естественно, не припас, но шальную сумму Автономова я превратил в бутылку болгарского бренди, упаковку американских сосисок, банку сайры и две сырые «ножки Буша», а также половинку буханки белого хлеба. Хватит. Не с голодного мыса они придут.
Интуиция не подводит меня. В начале девятого раздался стук в дверь.
Парочка стояла на лестничной площадке. Он, улыбающийся, — впереди, даже не улыбающийся, а сияющий, как тот самовар, который держал на отлете. Она за его спиной с большой пластиковой сумкой в руке.
— Принимаешь гостей? — спросил К. П. Автономов.
— Входите. Рад.
— Входи, Мила. Он рад. Входи, Мила, не стесняйся.
— Вы нас извините, пожалуйста. Мы, наверно, некстати, — начала она, первой переступив порог. «Мы»!
— Все в порядке. Не пугайтесь убогости моего жилья. — Я был дружелюбен и подчеркнуто корректен.
— А мы в самом деле не помешали? Вы, наверное, работали, а мы… — «Мы!» «Мы!»
— Нет, я бездельничал. Случается такое.
Автономов тоже внедрился в квартиру. Он был заметно навеселе. Он не походил на вчерашнего трусливого, растерянного и дрожащего человечишку.
— Спасибо за телеграмму, Анатоль. Получил, получил. Каков самоварчик, а? Хорош?
— Почти как компьютер, — определил я.
Милена засмеялась. Она тоже была навеселе, и она зримо похорошела.
— Да, уважили меня, уважили, — похвалился Константин Павлович, ставя блестящее чудо под вешалку, принимая у Милены сумку, а плащ я помог ей снять сам. — И еще, знаешь, транзистор японский подарили.
— Ишь ты! Прямо завидки берут, — сказал я. И вспомнил, что местная писательская организация тоже уважила меня, когда полгода назад уходил на пенсию. Она расщедрилась на лампу настольную и набор японских авторучек — сообразно своим финансовым возможностям и заслугам Сочинителя на ниве отечественной словесности, м-да.
Автономов вольным жестом извлек из пластиковой сумки бутылку шампанского. — Наш подарок!
Я сообщил Милене, что в ванной комнате, вот здесь, имеется зеркало. Она поблагодарила и юркнула туда. Мы с Автономовым проследовали в гостиную (она же спальня), где мной предусмотрительно был накрыт стол.
— Гляди-ка, — сказал мой дружок, хмыкая, — как ты расстарался!
— На твои наглые тридцать восемь штук, психопат.
— А даму не пригласил для четности? Слабо? — развязно спросил он.
— Обойдусь Миленой.
— Что-о?! — Фирменное «что-о?!» Автономова.
— Ладно, ладно, пошутил.
— Посмей только к ней приставать… я тебя уничтожу!
— Ладно, ладно, не зверей.
СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ.
Появилась Милена — и не робко, надо сказать, вошла, а уже правомочной смелой гостьей. Крупная, широкоплечая и широкобедрая, и улыбчивая, в переливчатом нарядном платье, с тонкой золотой цепочкой на шее.
— Скромный ужин, — сказал я. — Прошу за стол, Милена.
— Ой, что вы! Мы сыты-пресыты. Правда, Константин Павлович, мы сыты? И выпили мы порядочно, правда, Константин Павлович?
«МЫ!» «МЫ!»
— Ничего, Милочка, осилим еще. — ОН ОБНЯЛ ЕЕ ЗА ПЛЕЧИ. Да, он обнял ее за плечи. Он посмел обнять ее за плечи и, когда она не отстранилась, победоносно, как мальчишка, взглянул на меня.
А я содрогнулся.
В начале одиннадцатого погас свет. Плановое отключение. Зима и весна тысяча девятьсот девяносто шестого года приучили тойохаровцев к вечерней темноте в домах и частым перебоям в водоснабжении.
— Вот! — раздался учительский голос Милены. — Опять! Ну не безобразие это?
— В самом деле, черт-те что! — поддакнул ей из темноты ученик Автономов.
— Голосуйте за кандидата капээрэф, — трудно выговорил я, — товарища Зюганова. Светоча нашей жизни! — Я встал и ощупью отправился на кухню за свечкой. (Часто творит Сочинитель при свече и мечтает обзавестись гусиным пером, чтобы походить, скажем, на летописца Пимена.)
Когда я бесшумно вернулся и чиркнул спичкой, они отпрянули друг от друга. НЕУЖЕЛИ, АВТОНОМ, НЕУЖЕЛИ? НЕУЖЕЛИ ТЫ ОТВАЖИЛСЯ ПОЦЕЛОВАТЬ СВОЮ БЫВШУЮ ПОДЧИНЕННУЮ?
Около полуночи они ушли, оба пьяненькие, оставив мне на сохранение чудо-самовар и чудо-транзистор. Тяжелая тоска вдруг навалилась на меня. Пришлось заливать ее остатками бренди. Зато сон пришел сразу, и ночь промелькнула в глубоком беспамятстве.
Утром Автономов не замедлил напомнить о себе. Спал ли он вообще?
— Анатоль, немедленно приезжай ко мне! — распорядился он удалым командным голосом.
Я разозлился. Я выругался.
— Ты что полагаешь, — обозленно заговорил я, — что теперь, когда ты не у дел, ты можешь в любое время суток насиловать меня? Я работаю. Работаю я!
— Анатоль…
— Что ты хочешь мне предложить? Посидеть с тобой на лавочке? Забить «козла» во дворе? Или опять кир?
— Анатоль, не сердись.
— Сгинь, Костя.
— Анатоль, ты не смеешь так говорить со мной, хотя я младше тебя на полгода.
— Чего тебе от меня надо, сосунок?
— Я ХОЧУ ВЫСКАЗАТЬСЯ. И еще. Звонил Аполлоша. Он приглашает в бильярдную.
— Ну так иди!
— А ты не желаешь?
— Нет. И денег у меня нет на бильярд.
— Это не проблема, я займу, — непенсионно звенел голос Автономова. — Давай встретимся на нейтральной почве в кафе «Каскад». Там кофе подают, горячих собак, то бишь сосиски.
— И коньяк?
— Ну, можешь не пить, если нет потребности. Я угощаю, Анатоль.
— У-у!
— ЕСЛИ Я НЕ ВЫСКАЖУСЬ, Я ВЗОРВУСЬ, — взмолился К. П.
— Ладно, уговорил. Но не раньше двенадцати.
— Идет! В «Каскаде». Ты настоящий, верный друг, писака.
— Пошел ты… — Я оборвал разговор. Я вновь уселся за страницы своего повествования: «Путешествия с боку на бок». ЖИТЬ НЕ НЕОБХОДИМО, ПИСАТЬ НЕОБХОДИМО.
О город Тойохара! Я помню твои японские строения с желтыми черепичными крышами и убогие бараки, обитые толью от пронизывающих зимних ветров. Снежный город. Глубокие тоннели-переходы между высоченными сугробами. Занесенные по крыши дома. Широколицые прохожие. Всюду звучит японская, корейская и китайская речь. Мне пять лет и почти столько же соседу по бараку Костьке Автономову. Наши семьи перебрались сюда с нефтяных промыслов северной части острова. Теперь мы хозяева, а депортированные подданные Страны восходящего солнца уплывают восвояси на пароходах. Какая даль времени! — она поросла бурьяном, гигантскими лопухами и папоротником. От прежнего Тойохаро мало что осталось — лишь аллеи реликтовых тисов, лишь рябиновые кущи, лишь прекрасная резиденция японского губернатора, ныне краеведческий музей. Иным, чем в детстве, стал и климат: поутихли бураны и метели, зато наши головы, Костя, занесло сединой. Лишь на семь лет покидал я Тойохаро в пору своих журналистских странствий по небезопасным тропам. Родители похоронены на местном кладбище — и твои, Костя, тоже, — а мои жёны и дети сгинули в глубине страны. Город детства. Снежный город. Угасающая моя жизнь.
Я выкинул сигарету и пересек улицу на зеленый знак светофора.
Автономов в молодежной курточке-ветровке расхаживал перед широкими окнами кафе-бара «Каскад». Увидев меня, он приветственно вскинул руку. СТАРЫЙ ДРУЖОК, НЕИСТРЕБИМЫЙ, ведома ли тебе дальнейшая наша жизнь?
Я подошел, и мы обменялись рукопожатием.
— Цветешь, однако, — хмуро сказал я. — Улыбаешься, как недоразвитый. С чего бы это?
Его глаза лихорадочно блестели.
— Рад тебя видеть, Анатоль.
— Ну-ну. Прервал мощный творческий процесс, знаешь об этом?
— Перебьешься! Реальная жизнь интересней, чем твоя писанина.
— Для тебя может быть. Но не для меня.
Мы вошли в двери бара. Посетителей в этот час было немного. Столики пустовали, и я сразу занял один в дальнем углу, предоставив Автономову самому делать заказ у стойки. Пусть знает, как называть мои опусы писаниной!
— Коньяк будешь? — окликнул он меня, когда появился бармен в галстуке-бабочке и свирепо-красном замшевом пиджаке.
— А вот и буду! — (В порядке наказания его.)
Он принес две большие пузатые рюмки коньяку, а затем две картонные тарелочки с горячими сосисками и булочками, а затем две чашечки кофе. Нетипичный обед для меня, российского пенсионера, получающего четыреста шестьдесят тысяч в месяц. А ему хоть бы что! Он блаженно улыбался. Он уселся на плетеный стул рядом со мной. Ему, по всему видно, не терпелось тяпнуть.
— АНАТОЛЬ, ПРЕДЛАГАЮ ВЫПИТЬ ЗА МИЛЕНУ, — провозгласил Автономов.
— И за КАПЭЭРЭФ тоже? — уточнил я. Въедливо так.
