Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…
ИЛИ ВСЕ-ТАКИ ОСЛЕПИТЕЛЬНАЯ ПОЩЕЧИНА? — Вот вам, наглец! Не знала, что вы такой!
Или еще выразительней: — Ах ты, старый пес! Да как ты посмел! — И ПОМЧАЛАСЬ ВОН?
Или подчинилась все-таки его рукам, нсстарчески сильным? Или просто-напросто освободилась от его объятий, оправила кофточку, пригладила волосы и, порывисто дыша, проговорила с милой укоризной:
— Ну, Константин Павлович! Ну зачем же так? Останемся друзьями.
А Константин Павлович измученно признался:
— Я так стосковался по хорошей женщине, Мила, знала бы ты. Прости меня.
— Больше не повторится?
— Не могу обещать, Мила. Ты такая…
— Побегу домой. Пора.
— Я провожу тебя.
— А стоит ли?
— Стоит, стоит, — обессиленно отвечал Автономов.
СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ.
Ранним утром Сочинителя разбудил громкий стук в дверь. А именно под утро после тяжких ночных мытарств, после бессонных путешествий с боку на бок приходит к нему глубокое, блаженное забытье.
Я застонал и открыл глаза. Я смачно выругался. Кого принесло в эту пору? Кто посмел нарушить мое утреннее успокоение, какой мерзавец? Уж не Автономов ли это оголтелый?
Шлепая босыми ногами и пошатываясь, я прошел в прихожую и крикнул сиплым голосом: — Кто здесь?
— Открывай! — требовательно раздалось из-за двери.
Бормоча ругательства, я покрутил замок и распахнул дверь. Автономов стоял на пороге — свежий, деятельный и неистребимый. От него как будто пахнуло свежим ветром, а я передернул плечами в ознобе.
— Дрыхнешь? В такое время, в такую погоду? — жизнерадостно заговорил он входя.
— Какого хрена ты приперся в такую рань, шатун? — вызверился я.
Автономов хмыкнул. Он и не подумал обидеться.
— Кто рано встает, тому Бог дает, слышал такое?
— Начхать мне на твои народные мудрости! Я промучился целую ночь, а ты…
— Я тоже практически не спал, но, видишь, бодр и на ногах. Кофием угостишь? — спросил он, смело проходя на мою зачумленную кухню, не снимая даже ботинок.
— Откуда у меня кофе, сообрази?
— Ну, чайком. Я и от чайка не откажусь.
— Заваривай сам.
Я проследовал в туалет, затем в ванную. Сон был безнадежно прерван, восстановить его уже не удастся, разве только днем прикорну на часок. Мы, пенсионеры, живем по иным законам, чем молодняк, живем в ином измерении, на иной земле, где нестандартно течение времени. Мы, собственно говоря, в мыслях своих находимся больше ТАМ, чем ЗДЕСЬ. Краткий сон ТУТ подготавливает к бессрочному покою ТАМ. Но Автономов, кажется, позабыл, что он тоже пенсионер и что надо вести себя соответственно возрасту — кряхтеть, осторожно разминать кости, постанывать и с тоской коситься на неуемное солнце за окном. Похоже, что он радуется новому дню. Похоже, он думает, что ему нынче не пятьдесят пять с хвостиком, а всего-то, всего-то восемнадцать.
— Ох, хорош чаек! — жадно прихлебывает он обжигающий напиток. Я же наливаю из чашки в блюдце и вкушаю из блюдца мелкими глотками, как заправский дедуля.
Так пьем, причмокивая. Одурь моя медленно отступает. НУ, ДАВАЙ, АВТОНОМОВ, ЧЕГО УЖ ТАМ, ПОВЕСТВУЙ ДАВАЙ, НЕ ТЯНИ.
Нет, они, Автономов, желают продлить удовольствие. Они хотят помучить писаку, разжечь его любопытство. Поэтому начинают с дальним подходом.
— Ну как, Анатоль?
— Что — как? Что — как? — каркаю я.
— Как она тебе? Понравилась? — Голос его безмятежен, однако же слышится в нем беспокойство.
Что ответить? Разумеется, он ждет от меня жаркого похвального слова. Он хочет, чтобы я вскинул большой палец правой руки и отчеканил с недвусмысленным восхищением: «КЛАСС!» — или того пуще, сказал бы, что жутко завидую его удаче — такую деваху отхватил! Но профессиональная и человеческая честность не позволяет мне лгать.
— Глупа она, однако, — определил я.
Автономов мгновенно вскочил. Сидел себе вальяжно и безмятежно и вдруг, понимаете, взвился в воздух.
— Милена глупа?! — сразу осип его голос. — Ты о Милене говоришь?
— О ней.
— И она, по-твоему, глупа?
— По-моему, очень.
— Ты обалдел, писака! — заорал Автономов. — Иди проспись!
— Умный проспится, дурак никогда. Так народ говорит.
— Так она еще и дура, по-твоему? — Желваки заиграли на его скулах. Он хищно ощерился.
— А какая умная женщина, скажи, будет молиться на коммуняк? Или она уже обратила тебя в свою веру? Тогда ступай отсюда. Здесь тебе нечего делать. И заплати мне за заварку, — разозлился и я.
— Политик хренов! Почему она не может иметь своей точки зрения?
— Ага! Уже взяла тебя в оборот.
— Чушь несешь! Мы говорили о жизни, а не о сучьей политике. Милена умница, понял? Понял? Ты?
— Жизни вне политики нет, — изрек я афоризм.
— Плевать! Я тебя спрашиваю не об ее политических воззрениях. Я тебя как друга спросил, понравилась ли она тебе как женщина, а ты… Говори, понравилась она тебе как женщина?
Можно было и соврать, но Сочинитель отличается необычайной правдивостью.
— Бывают и покрасивше, — сказал я.
— Осел!!
— Я-то?
— Смазливых ему подавай! Киносучек тебе подавай! Много счастья ты видел со своими двумя красотками? Где они, твои жены? Тю-тю. Осел!
— Я тебя сейчас вытурю, старый козел.
— Такая женщина, такая чуткая, обаятельная, а ему, вишь ты, не ндравится! А еще что-то пишет, претендует на знание людей. Как такого писаку земля носит!
— О балбес! Замолчи. — Я вдруг захохотал.
— Ты мне в душу наплевал! — завопил Автономов, наливаясь кровью. Она, казалось, вот-вот прорвет его тонкие височные кости.
— Ну, извини, Христа ради… ха-ха-ха!
— Смеешься, гад? Тебе смешно?
— Я же не знал… ой, не могу, Автономчик, уморил!.. Ну, ей-богу, она мне, в общем-то, пондравилась.
— Врешь? Нагло? — опал его голос.
— Да нет же, хорошая, в общем-то, деваха. Примитивная, конечно…
— Опять!!
— Как все женщины. Как все женщины. Мы же с тобой сто лет назад договорились, что женщины недотягивают.
— Милку мою не трожь, понял? — Какой-то уголовный акцент промелькнул в этой фразе.
— Уже Милка? Уже твоя? — Я воззрился на него.
Он медленно бледнел. Прыгающие губы успокаивались, но рука еще дрожала, когда он потянулся за сигаретами на столе. Закурил и я — без особой охоты, просто из солидарности. Мы помолчали, очухиваясь. Давненько мы не схватывались, да еще на таком безрассудном школьном уровне. Я, впрочем, помнил по древним ссорам, как дик и неуемен бывает Автономов, когда теряет голову.
СЛЕДОВАЛО БЫТЬ ОСТОРОЖНЫМ, чтобы он опять не завелся с полуоборота.
— Значит, она уже стала твоей, и она уже стала для тебя Милкой, да, Костик? — бережно переспросил я, вкушая сигаретный дым.
СТРАШНАЯ КУХНЯ. ЧЕРНАЯ КУХНЯ. РАБОЧЕЕ МЕСТО СОЧИНИТЕЛЯ. Пора уже пригласить какую-нибудь женщину навести здесь творческий порядок.
— Не придирайся к словам, — ответил Автономов. — Пых-Пых! Поцапаемся опять. — Пых-пых!
— Ну, а все-таки, Костя… мне интересно… чем ваша встреча закончилась? Я звонил. Ты молчал. Не поднимал трубку?
— Возможно, меня дома не было.
— Ага, вот как.
— Возможно, я был в гостях.
— Та-ак.
— Такая чудесная девочка у нее, прелесть. Курчавая, как барашек. Умненькая такая. Светой зовут. Первоклашка.
— Разве Милена не с родителями живет?
— Нет, у нее своя квартирка. Однокомнатная, как у тебя. В Черемушках. — Автономов расслабился, задымил размеренно.
— Посетил ее, значит?
— Она пригласила. Пригласила меня. Я пошел.
— На всю ночь, извини?
— ЧТО-О?!
— Извини.
— Ты, Анатоль, скажу тебе, ты, по-моему, сексуально озабоченный тип. Тебя лечить надо от половой агрессии. Безоговорочно.
— А вчера заподозрил, что я импотент. Кто же я?
— Ты циник прежде всего. Старый развратник, вот ты кто. НЕ СМЕЙ ПИСАТЬ ПРО ЛЮБОВЬ, понял? Запрещаю.
— Цензура это, однако.
— Милена чистая женщина!
— А твой Аполлон чистый мужчина. У тебя, Костя, все чистые и светлые, как одуванчики. Кроме, разумеется, Раисы Юрьевны.
— При чем тут Раиса и Аполлон!
— Ладно, забудем.
— У нас три года были кабинетные отношения. На уровне дружеских, и только. Я не мог подступиться к ней три года, соображаешь ты это?
— Мне работать надо, коли разбудил.
— Я приглядывался, я изучал.
— Большой роман мастерю.
— Я томился, черт возьми.
— Но пишется, знаешь, трудно. По слогам.
— Я даже шпионил за ней, черт побери!
— К осени, может быть, закончу, дай Бог. Или к зиме.
— Но ты же знаешь этот сволочной закон: никаких романов с подчиненными.
— О любви, между прочим, будет романчик.
— А теперь я свободен. Я — НИКТО.
А я Автор.
— Ты что, не желаешь слушать? — вскипел Автономов.
