Олег Ермаков - Зимой в Афганистане (Рассказы)
— Луиза, — сказал Прядильников, — что-то как-то ни черта не идет.
— Федор, — Луиза строго посмотрела на него, — не будь медузой, соберись. Сегодня надо сдать.
Прядильников закурил.
— Так, ребята, — сказала Луиза. — Я — в библиотеку. Этой книги у нас нет. Ведите себя прилично. — Она подошла к зеркалу на стене, поправила короткие темные волосы, подкрасила свои большие выпуклые губы, отступила на два шага, чтобы увидеть отражение ногг поглядела и, улыбнувшись себе, ушла.
Марина и Прядильников сидели за своими столами и молча писали. Марина иногда бросала на Прядильникова быстрые взгляды. Он ей казался сегодня особенно худосочным и уставшим, ей хотелось покормить его. Ей хотелось отобрать у него сигареты. Ей хотелось обметать суровой ниткой измочаленные края его джинсов. Ей хотелось погладить его хромую ногу.
Дверь отворилась.
— О! Пардон, пардон! — крикнул Гостев и скрылся.
Прошло минут десять, и в дверь постучали.
— Да! — отозвался Прядильников.
Дверь приоткрылась. В дверном проеме блеснули очки Завсепеча. Он как-то странно себя вел.
— Я не очень помешал? Можно?
— Пожалуйста, — озадаченно пробормотал Прядильников. Что это с ним?
— Извините, конечно, — сказал Завсепеч, входя. — Я, конечно, понимаю юмор, но... потехе — час, работе — время. — Он цепко оглядел Марину. — Здравствуйте, молодая особа.
Марина оторвалась от статьи, взглянула на него, покраснела и торопливо ответила:
— Здравствуйте.
— И ты здравствуй, ветеран, так сказать, — обратился Завсепеч к Прядильникову.
— Здравия желаем, так сказать.
Завсепеч в упор посмотрел на него: издевается ведь щенок, а?
— Разрешите присесть? — смиренно спросил Завсепеч.
Марина и Прядильников переглянулись.
— Садитесь, садитесь, ради бога, которого нет. Хотите кофе? Мы заварим.
— Нет, спасибо. Благодарю. Пишете?
— Да.
— Дела идут, контора пишет, хе-хе. И что, позвольте узнать, на сей раз взволновало ваши юные сердца?
— Мое юное сердце разрывается от горя, видя несовершенство военно-патриотического воспитания в школах города. А ее — от пьянства и всяких прочих родимых пятен и прыщиков буржуазного прошлого, вскакивающих на теле советского студенчества.
— Пьют студентики?
Марина кивнула.
— Безобра-а-зники. Но не подавляющее ведь большинство ?
— Да-да, — ответил вместо Марины Прядильников. — Это нетипично. Она описывает частный случай. А вообще советские студенты очень и очень.
Завсепеч сощурился.
— Что?
— Ничего. Просто очень и очень, и все. Очень и очень и самые-самые.
— Критикуешь все, Прядильников, — сказал Завсепеч, улыбаясь. — Все черные очки на носу держишь, все из окопа на мир взираешь... Орден починил?
— Починил. Только новая беда: краска облупилась, надо покрасить, никак нужной краски не найду.
— Однако, — сказал Завсепеч и нахмурился, — ты бы думал, что говоришь о государственной награде.
— Мы, журналисты, сначала говорим, а думаем потом, на ковре.
— И плохо! Очень плохо! Я бы посоветовал думать сначала. Хорошенько. Хороше-э-нько! — раздраженно проговорил Завсепеч. — Не пора ли быть серьезнее? Что у вас тут за балаган такой, понимаешь? Что за фиглярство такое? Мне этот стиль совсем не нравится. Разумеется, молодежная пресса несколько раскованна, и это накладывает отпечаток на облик сотрудников редакции, но не до такой же степени! Журналистика — серьезная вещь. Должно быть чувство ответственности. Если не хватает чувства ответственности, то стоит хорошенько подумать, на своем ли я месте.
— Я очень часто думаю, Демьян Васильевич: на своем ли ты месте? Это я так спрашиваю себя: на своем ли ты месте, Федя?
Завсепеч посмотрел пристально на Прядильникова. Марина испуганно улыбнулась и отвернулась к окну. От Завсепеча это не ускользнуло.
— Где редактор? — тихо спросил он. Он еще владел собою.
— У себя, наверное, я не знаю, — ответил Прядильников.
— Позвать.
Прядильников взглянул исподлобья на Завсепеча и повторил:
— Он, наверное, у себя.
Завсепеч уставился на Прядильникова.
— Сейчас, — сказала Марина и встала.
Но Завсепеч тоже поднялся и, ни слова не говоря, вышел.
— Ты обалдел, — сказала Марина.
— Я обалдел, — согласился Прядильников и закурил.
Вскоре за дверью послышался голос Завсепеча:
— Вот, Егор Петрович, вот, полюбуйся художествами. А? Но ведь это редакция, а не цирк. А если бы не я, а посетитель это увидел? Что бы он подумал о нас с вами? Пишут на уровне десятиклассников, а амбиции — о! о-го-го! Распустил ты, Егор Петрович, своих кузнечиков. Никакой серьезности, никакой политической зрелости, одна язвительность. Партия и правительство, понимаешь, заботу проявляют, вашему этому, так сказать, ветерану, понимаешь, автомобиль дали, квартиру дали, — как сыр в масле катается. Что у нас с тобой было в его годы? То-то. А он все язвит и ерничает, все корчит, понимаешь, из себя обиженного. Над государственной наградой изгаляется! В общем, так. Будем аттестацию проводить. Долго я смотрел сквозь пальцы на твоих кузнечиков — хватит. Понабрал, понимаешь, недоспелых всяких шутов — паяцев, понимаешь. Но есть, есть у нас грамотные, серьезные журналисты. Есть. В районках сидят годами. Опытные, зрелые. А ты хватаешь с улицы первого попавшегося. Пишет, как курица, а амбиции — о! о-го-го! И потом у меня есть сведения...
Дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену.
— Погляди на него! — потребовал Завсепеч.
Редактор тяжело поглядел на Прядильникова.
— Ты погляди на его лицо. Ему же в ЛТП место. У меня есть достоверные данные.
Прядильников, развалясь на стуле, курил и глядел в потолок.
Завсепеч не вынес этого зрелища: круто развернулся и пошел прочь по коридору. Как только его шаги стихли, в отдел учащейся молодежи потянулись сотрудники, пришла и старушка машинистка. Редактор сел, снял очки, протер их носовым платком, закурил папиросу.
— Что это Демьян Васильевич так? — спросила седая машинистка.
Редактор показал ей лист. Там нарисовано было сердце, пробитое стрелой, было написано: «Перерыв на любовь: 10.00 — 10.15».
— На двери висело, — пояснил редактор, — а тут этот мимо шел.
Старушка достала очки и, приблизив их к глазам, посмотрела на лист. Она оживилась и с интересом поглядела на Марину. Заведующий отделом комсомольской жизни растянул губы в мертвой улыбке.
— Это твоя работа, балбес? — уныло спросил редактор у Гостева.
Гостев потупился.
— Гостев, вообще-то надо меру знать, — сказал заведующий отделом комсомольской жизни, сумрачный тридцатилетний мужчина, много пивший в молодости, но излечившийся от пагубной страсти пять лет назад. Он не пил, был свеж, энергичен, но все пять лет улыбался иезуитской мертвой улыбкой.
— Я сейчас объясню, — сказал Гостев. — Я догадываюсь, в чем дело.
— Дураков не сеют, не пашут, — пробормотал редактор.
— Я догадываюсь, — сказал Гостев. — Дело не в шутке. Подумаешь, сердце, ну и что. Это же не баба голая. Я догадываюсь, в чем дело. Дело в другом.
— Брошу все к чертовой маме, уеду к теще в деревню, буду бешеных быков пасти, — проговорил редактор.
— Просто Завсепеч, — продолжал Гостев, — испытывает чувства к Марине. Комплексует старик.
— Надоел ты со своим психоанализом, — сказала Марина и вышла.
— Это 3. Фрейд, а не я.
— Ну, а ты? Что ты все на рожон лезешь? Что ты на него прешь, как на амбразуру? Кто за язык тянет, Федор — синие брызги, — сказал редактор.
— Мне в армии надоели командиры и замполиты.
Редактор посмотрел в окно на солнечную улицу.
— В деревню. Парное молоко, рыбалка, — пробормотал он. — Охота на зайцев, банька, огород, стадо бешеных быков — рай.
К вечеру голова от табака и военно-патриотических фраз трещала, как печь, набитая еловыми поленьями, с той лишь разницей, что этот треск слышал только Прядильников. Он добил и сдал статью. Луиза поцеловала его в лоб. И он попросил у нее денег. Ты же говорил, есть, ответила она. Я просто очень стеснительный, сказал он. А что ты купишь? Молоко и хлеб. Точно? Клянусь. Ну, гляди, чтоб никакой горючки. Слушаюсь и повинуюсь. Он взял червонец и спросил: позволите ручку поцеловать, мамзель? Лучше Марине. Не дурачься, сказала Марина шагнувшему к ней Прядильникову. Ох, Маринка, не кузнец ты своего счастья, сказала Луиза.
Без пятнадцати шесть все засобирались домой.
— Маэстро, какие планы на вечер? — поинтересовался Прядильников у Бороды.
Борода устремил на него свои печальные красивые глаза и сказал грустно: домой. Ну, ко мне на часок заедем, нажимал Прядильников. Жена опять к теще сбежит, ответил Борода, я пас, позови вон Гостева. Гостев мне до чертиков надоел, сказал Прядильников. Ну, не знаю, а я пас, пас, откликнулся Борода, взял «дипломат» и поспешил удалиться, позабыв даже сказать всем до свидания.
