Людмила Петрушевская - Не садись в машину, где двое (рассказы, 2011)
Сама Тамила упала на вокзале, ее привезли на «скорой помощи» без сознания. А Соню в то же самое отделение с подозрением на рассеянный склероз прислала тетя Галя, жена брата мамы мужа, во как. Невестка Сониной свекровки, далекая во всех смыслах родня. Отношения между ними (пожилой свекровью и женой ее брата) были как всегда бывают между богатыми и бедными, между москвичами и провинцией. Тетя Галя царствовала, а иногородняя Ольга Генриховна гордо, безденежно и весело проводила свои дни бывшей солистки оперетты, ныне певицы хора местного оперного театра. Прохладные отношения имели место с обеих сторон. И когда девушка Соня по телефону пожаловалась из Москвы иногороднему мужу, что каждый вечер температура, то Ольга Генриховна обратилась тоже по межгороду к брату Густаву обратно в Москву, а брат потревожил свою жену-врача Галину.
(Поясним, что Соня и Данила были да, супругами, но жили в разных концах длинной железной дороги, пятнадцать часов езды скорым поездом.)
Причем у Сони и Дани, у каждого, имелась в наличии мама, и на каждую такую двухместную семейку приходилось по одной комнате в коммунальной квартире. У Дани двенадцатиметровка, у Сони шестнадцать квадратов, перегороженная книжным шкафом.
То есть когда юные влюбленные весело проводили время на каникулах в южном спортлагере, когда целовались ночью на пляже, когда катались друг к другу в плацкартных вагончиках и плакали на перронах, когда звонили и писали письма, все становилось прекрасным, странным, вечным, загадочным. Но как только поженились, началось: да где вы будете жить, да на что, оба студенты, а если дети? И ни одна мать не видела для себя возможности наблюдать противоположный пол в одной кровати со своим ребенком. Слушать это все, находясь в пределах вытянутой руки.
Мамы были хотя и пожилые сами по себе, но, не исключено, что с надеждами тоже. Сорок лет и тридцать восемь лет! У каждой откуда-то кавалеры, звонки, свидания и просьбы не приходить домой тогда-то в восемь вечера до одиннадцати.
Когда Даня являлся в Москву, он жил у дяди Густава Генриховича на раскладушке, и тетя Галя проявляла неудовольствие, разумеется. Когда же в провинциальный городок приезжала Соня, то вообще была каша: двенадцать метров, Соня с Данькой на материнской кровати, мать на его раскладушке после работы, после спектакля! Никто не спит, мать ворочается, Даня не выдерживает. А что делать?
В общем, история непростая и с горячим желанием обеих старших женщин, чтобы данное происшествие как-то выветрилось, прошло, исчезло.
Бывают ситуации, когда семьи всем скопом провожают негодный товар вон из своей жизни, вываживают — ничего вроде не делая, стараясь как бы на благо будущим теням, пыхтя и надрываясь,— но род есть род, и бросовые, лишние люди уходят первыми. Род плачет, поминает, высматривая по сторонам следующие по счету души, вставшие в очередь на выход.
Так и эти молоденькие веточки семейного древа должны были быть выломаны и выкинуты без продолжения рода.
Новобрачным твердо внушалось, что детей не надо пока что. Соню мать сводила к своему престарелому гинекологу, Соня рыдала и не шла, но древний род в лице одной только ее матери настоял на своем праве заглянуть во чрево, готовое заплодоносить. Заглянули. Соня пока что оказалась пуста.
Дане, видимо, тоже сказали что полагается — дядя Густав, может быть. Даня теперь предусмотрительно брал с собой в койку тряпочку, после трудов кончал в нее.
Быт, быт, нищета! Чем нищее, тем безобразнее устраивается быт, тем больше бережется старых ботинок, польт, сумок и неработающих телевизоров.
Мама Сони стеснялась Данилы, будто бы не знала, как себя вести с ним. По природе же своей она привыкла кокетничать со всеми встречными штанами, в том числе и на улице. У нее на каждой работе были шумные романы-скандалы с начальством, постоянные разборки с каким-то капитаном, беготня по подъездам, а также многолетний одноглазый сожитель раз в неделю в субботу вечером. Но в случае с Сониным мужем кокетство не то чтобы выглядело неуместно, все оказалось как раз наоборот: мама Сони возненавидела Даньку с первого сообщения о неожиданной свадьбе, подозревая в нем провинциала, желающего подселиться не хуже лазутчика во вражеский лагерь.
Поэтому род не дремал. Ольга Генриховна, провинциальная мама новоявленного мужа, тоже хорошая кокетка, нашла союзника в лице тети Гали, последовали звонки по межгороду, в результате тетя Галя приняла Соню, спросила, как она себя чувствует,— и напоролась на неуверенный ответ, что вроде нормально. А что, почему вроде? Да небольшая температура по вечерам. А какая? А такая, тридцать семь и четыре. Ого! (Сказал семейный род насторожившись. Нам прислали негодный товар!)
Тетя Галя была невропатолог. Тетя Галя немедленно провела свою экспертизу и поставила неутешительный диагноз. Тетя Галя забила в колокола и положила свою сикось-накось приблудную племянницу накрепко, в инфекционную неврологию!
Семейный род закопошился, с Данькой провели серьезную работу. Главный аргумент состоял в том, что не должно быть детей! Никогда! Ты что, хочешь погибнуть под тяжестью? Дети-инвалиды? На всю жизнь каторга? И остаться бездетным вообще?
После двух месяцев в больнице ни один диагноз у Сони не подтвердился, температуру сбили антибиотиками.
Данька писал письма все реже и реже. Потом вообще заглох. Соня решила попросить у мамы денежек и заказать межгород в ординаторскую, поговорить с мужем по телефону.
И вот тут внучка сербиянки, Тамила, отказалась гадать Соне, получится или не получится. Надо или не надо звонить. Вопрос, в сущности, был один на всю оставшуюся жизнь: надо или не надо.
— Гадать тебе не буду!— сказала колдовка.— Ты меня проклянешь.
Соне надо бы было прислушаться к интонациям Тамилы, хотя бы попытаться понять ее слова.
Нет! Она поперла напропалую, желая просто узнать, будет ли польза от ее звонка по межгороду, звонить или не звонить. Это маленький вопрос! Да или не да!
— Нет,— уперлась Тамила,— ты перестанешь со мной разговаривать.
— Ты что, Тамилка!— Соня смотрела на Тамилу своими воспаленными, бессонными глазами. Она не могла спать, ходить, читать. Изо всех интересов остался только один: еда. Соня безобразно растолстела за два месяца лежания.
Соня не знала, что ее вываживает женский род, родня мужа, его мать и неродная тетка.
Тамила же знала всё. Она видела людей насквозь. Тетя Галя и дядя Густав ни разу, несмотря на все восхваления со стороны любящей Сони, эти взрослые люди, положившие девушку в больницу, они ни разу не навестили свою племянницу.
Было ясно, что побочную невестку не приняла та семья.
Соня все просила Тамилу погадать ей и плакала.
Тамила упорствовала. Они даже поссорились.
До той поры Соня серьезно, взахлеб, сочувствовала Тамиле, слушала ее мрачные предсказания серьезно, с нешуточным замиранием сердца, протестовала, когда Тамила пророчила себе скорую и мучительную смерть.
Тамилиной дочке было всего пять лет. Она родилась только потому, что Тамила скрыла от мужа беременность. Он был категорически против детей. Тамила сделала тридцать пять абортов. Последние три месяца беременности муж не разговаривал с Тамилой вообще — и полгода после. У него завелись подружки.
Тамиле с ребенком некуда было деваться, ее воспитывала до восемнадцати лет бабка-пророчица, а затем Тамила уехала жить в другой город к мужу. Бабка умерла, причем в день смерти от нее было получено письмо, прощание по полной форме. Оно шло четыре дня и попало в почтовый ящик ровно в день смерти. У Тамилы теперь не было своего угла. Муж издевался над ней как хотел. Как бы тоже вываживал.
Тамила только один раз сказала, что собственные перспективы у нее плоховатые. Как бы в подтверждение тому, что она знакома с будущим.
По счастью, муж полюбил дочку, которая была на него похожа. Но жена ему была не нужна. Он продолжал спокойно засаживать в нее струи своей спермы, ни о чем не заботясь. Тамила делала аборты. Ее организм был настроен на многочисленное цыганское потомство и затаривался с налету.
— Я не проживу долго, перспективы плоховатые,— так она и сказала как-то раз, глядя в пространство.
— Глупости говоришь, нельзя это. Нам никому не дано знать. Ты грешница, если на то пошло,— откликнулась с соседней койки пожилая тетя Валя.— Вот я молчу, то уж ты молчи и подавно! Жуковая!
У тетя Вали отказывали ноги, и причину врачи не нашли пока.
А «жуковые» у тети Вали были все брюнеты. Соню же она подзывала так: «Белобрысая, поди покличь сестру».
Как ни странно, преступный муж Тамилы являлся к ней каждый день, приносил собственноручно сваренный бульон в термосе, фрукты, сидел с ней в коридоре. Они приехали в Москву в отпуск. Мог бы он и убраться домой, нет! Таскался издалека, жил у родни на диванчике, заботился о жене, тихо с ней разговаривал. То ли тосковал без койки, то ли действительно испугался.
