Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи
Казакам обещали приехать на помощь «Черная сотня» и якобы даже РНЕ. Казаки просили либо добровольцев, либо денег. Дорогу обеспечить не могли. На общем собрании московского отделения, после речи казачьего эмиссара, называвшегося «Фёдорыч», мы, простые ребята (времена, впрочем, были другие), объявили запись добровольцев. Записались десять человек. Двое из десяти — Майор и Яковлев. Яковлев потом не поехал, у него образовалась, не помню, какая уж, коллизия, в которую я верю — не думаю, что он тогда испугался, он испугался позже. Когда я объявил, что командовать отрядом поеду я, бункер взорвался криком «Ура!». Я же говорю, времена были еще другие. В МВД России без сомнения знали о казачьем восстании 2 мая и о нашем походе. Нас два раза обыскали (впрочем, не тщательно, только меня и еще пару нацболов) на пути следования. И только. Сейчас бы они похватали нас по квартирам либо на вокзале и посадили бы сразу. Хотя мы отправлялись совершить патриотический геройский подвиг: вернуть в Россию российскую область из Казахстана.
Короче, мы едем: девять добровольцев, пьем чай, ходим друг к другу в гости, рассказываем байки. Плацкартный вагон. Майор использовал это время для агитации пассажиров. Он говорил им, что распил, разруб (но никак не распад) СССР — огромная трагедия для народов, составлявших СССР. И пассажиры его поддерживали. И даже были яростнее его. В вылинявших синих джинсах, в военной белой нательной рубахе, в пляжных тапочках (кривые розовые ногти), Майор сидел, подвернув одну ногу под себя, и без устали агитировал, агитировал и не уставал разговаривать. Со своим обыденным голосом, с простыми интонациями, он был убедителен. Я прислушивался. Я тогда еще подумал, что у Гитлера был в его окружении человек, которого называли «майор-рюкзак». Тот майор, с рюкзаком за плечами и часто на велосипеде, объезжал провинцию и агитировал соотечественников за национал-социализм. Гитлер любил «майора-рюкзака», приводил его в пример другим пропагандистам, упоминал в речах. Я подумал о нашем Майоре в том же ключе: отличный, простой, без заумности пропагандист. Наши студенты трактовали нашу идеологию запутаннее. А Саша Бурыгин взял из нее то, что ему было ближе: братство народов СССР, имущественное равенство, сильная армия. Вот, может, и весь его арсенал…
Мы были так неопытны, что не догадались хотя бы сойти не в Кокчетаве, а хотя бы на предыдущей станции. Или разделиться на группы. Ночью при въезде в Петропавловск, уже в Казахстане, по вагонам прошлась группа людей в кожанках, заглядывая в лица спящих. Пацаны мои бодрствовали рядом со мной на полках. Разводящим посты был Майор. Накануне вечером я сменил место, желая выспаться перед трудным днем, лег в глубь вагона среди простых пассажиров. Группа в кожанках, не обнаружив меня на моем месте, заметалась по вагону, но успокоилась тотчас, как только я отыскался.
Сходя с поезда в Кокчетаве, мы обнаружили, что весь перрон просто залит казахской милицией. Казахстанской, точнее. Нас окружили и повели, впрочем, без насилия, но настойчиво — собственно, куда нам было деваться? Я вздохнул, с сожалением вспомнив синюю (была весна) от молодой травы Великую степь, через нее вчера мчался поезд, и висели на проводах, спиленные кочевниками через один корешки телеграфных столбов. Там, где пилили с лошади, корешки были длиннее, там, где с верблюда, — короче.
В этом страннейшем путешествии, впоследствии получившем название «Азиатский поход НБП», Майор почти все время находился в кадре. Вот, после домашнего ареста, освобожденные, мы мчимся по двухтысячекилометровой траектории из Кокчетава в Алма-Аты, строго на юг. Майор агитирует «челночниц», везущих на продажу на юг свою северную картошку.
— Что же вы, русские, нас бросили! — чуть не плачут женщины. — Почему вы нас не защитите от наших баев!
— Защитим! — уверенно убеждает Майор. Спокойный рассудительный русский мужик в солдатской рубашке. — Все мы растерялись — и вы, и мы — и не смогли противостоять злой воле злых людей… Но вы и сами виноваты. Зачем голосовали за независимость?
— Да мы не голосовали, — утверждает со второй полки голос, принадлежащий матроне в шелковых синих шароварах.
На второй сидят аж три матроны. В Азии путешествуют скученно, целыми роями, вагон явно перенаселен. Понятно, что у половины пассажиров нет билетов.
Далее на помощь моим воспоминаниям приходят фотографии. Вот мы стоим: полковник Ушаков — начальник погранзаставы, я с биноклем, мой второй охранник студент-геолог Миша Хоре, Майор, на заднем плане лысая макушка нацбола Максима Суркова. Фотографию сделал, вероятнее всего, мой первый охранник, бывший муниципальный мент Лешка Разуков. Мы стоим лицом к Лешке, а сразу за спиной Лешки — граница с Республикой Афганистан, контрольно-пропускная полоса. Самого лучшего свойства, разрыхленная граблями, причесанная. Я навел бинокль на город Мазари-Шариф. Город, где родился Гульбеддин Хекматияр, один из лидеров, воевавших против русских, горит. Его окружили талибы и вот-вот возьмут. На саму Историю смотрю я в бинокль. И майор Саша чуть в стороне — простой прищурившийся русский парень с розовым лицом. Голубые потертые джинсы, камуфляжная курточка, белый воротничок рубашки. Глаза прищурены. Ярко-синее небо Азии с белыми облаками. Все ярко, сильно. Полынь, пучки травы, кусок военной техники брошен. Что он думал, прищурившись?
Следующая сцена. Проехав через четыре среднеазиатские страны, чудесным образом не потеряв людей, мы едем в поезде «Душанбе — Москва» в Москву, по территории Узбекистана. Наводящие ужас на пассажиров, нас обыскивают узбекские таможенники. В соседнем отсеке — драма. Я слышу: «Не сниму!» Заглядываю туда. Узбекским таможенникам приглянулись наши камуфляжные формы — подарок 201-й дивизии. У нас нечего отобрать, потому, следуя правилу: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», — таможенники рвут с ребят камуфляж. Я уже распорядился, отдал приказ: «Отдать!» У узбекских милиционеров вообще и у таможенников особенно — дурная слава. Несколько солдат 201-й дивизии пропали без вести на этом маршруте, трупы пассажиров порой вылавливают в арыках. Я, понимая, что сердцу пацана дорога камуфляжная, первая в жизни форма, да еще подаренная в экзотической стране экзотической 201-й дивизией, но жизнь дороже, рисковать не стоит, я отдал свою форму.
— В чем дело, Саша?
— У меня своя, не подаренная, Вениаминыч. Со времен службы.
— Мы его забираем! — говорит шеф узбеков и кладет ручищу на плечо Майора. — Будете его потом вызволять, — шеф невесело улыбается.
— Тогда мы все останемся вместе с ним, — говорю я.
— А, все — тоже хорошо, — зловеще продолжает улыбаться узбек.
— Саш, отдай, я тебе лучше куплю. Нам всем придется с тобой остаться. А у ребят матери, девушки ждут…
— У меня под камуфляжем только кальсоны, — говорит он, — а джинсы я выстирал. Мокрые везу…
— Саша. Надо.
Узбекские таможенники как волки смотрят на него. Как волки, готовые броситься.
Майор снимает камуфляжные брюки. Узбеки сгребают добычу и уходят. Уф-ф!!
Весной 2000 года я взял Майора с собой в Республику Алтай. Нас было четверо, считая со мной. Всю зиму я сидел за картами и книгами. На Республику Алтай навела меня шестнадцатилетняя девочка, нацболка из Бийска. В апреле мы прибыли в город Барнаул, где нас взяли к себе местные нацболы. Через несколько дней мы нашли проводника по Горному Алтаю и в его «фольксвагене» заторопились на юг, на Бийский тракт и далее на Чуйский тракт. Начало новому приключению было положено. Это начало привело меня через год в тюрьму Лефортово, а Майора — на тот свет. Но в том-то и дело, что исход любого приключения непредсказуем, однако человечество не очень отказывается от приключений.
Проводник — спортсмен и бизнесмен — привез нас к женщине-учительнице в село Амур Усть-Коксинского района. Дело в том, что спортсмен был еще и преподавателем-тренером и у него училась дочь учительницы, уже осевшая к тому времени в Барнауле. Учительница, полуалтайка с калмыцким лицом, жила в деревенском небольшом доме, через улицу жил ее сын-возчик с женой. В хозяйстве была больная мать, корова в дальнем сарайчике и телка, которую выращивали как родную дочь, чтобы к двум годам продать на мясо заезжему торговцу за мизерные семь тысяч рублей.
Проводник сел в «фольксваген», взял из моих рук деньги и уехал. Мы расположились у учительницы. Марье Ивановне, вдове с лицом калмычки, приглянулся блондин майор Саша. Вздыхала, глядя на него.
По утрам в небе зажигалось палящее солнце. А в горах лежали снега. В тех местах солнечных дней больше, чем в Сочи или в Сухуми. На третий день сын учительницы приехал с подводой, на которой отвез нас через ледяные еще, но вовсю текущие горы в отдаленный дом пастухов, собственно, это была неутепленная летняя изба из досок, где была железная печка. Мы там расположились. Майор был назначен заниматься хозяйством, топил печи (одна в избе, другая «дневная» — снаружи), готовил еду. Иногда в процесс вмешивался я, и тем ему досаждал. Приезжали на маленьких лошадках алтайцы, просили водки и заводили острые разговоры о Чингисхане. Прошлая слава монголов не давала их алтайским сердцам покоя. Уступая белому человеку уже несколько веков, они грезили у костров и печей о былом величии. Майор заводил с ними разговоры. Я обычно не выдерживал ночных бдений с полупьяными «Лёхами» и «Мишками» (на самом деле у алтайцев свои, странные имена, но они не доверяют своих имен случайным знакомым, боятся сглаза).
