Евгений Водолазкин - Похищение Европы
— Выспался? Ну и хорошо. — В тоне Ионы и впрямь чувствовалась удовлетворенность. — Скоро вечерняя служба начинается, повечерие. Хочешь к службе пойти?
Я кивнул.
— Повечерием она потому называется, что служат ее «по еже вечеряти братии», после ужина то есть. Так что вечеряй для подкрепления тела.
Выпрямив с хрустом колени, Иона подошел к столу.
— Я тебе тут картошки сварил, теплая еще. Там и рыбка жареная. — Он звякнул крышкой кастрюли. — А в банке — ананасовый сок. Кто-то из христолюбцев подарил, а я сока не люблю. Пей, если нравится.
— Спасибо.
Иона стеснительно пожал плечами.
— Когда поешь, спускайся вниз и иди к арке, а как войдешь в Большой двор — мы в церкви с колокольней. Там одна такая. Найдешь?
— Найду.
Кастрюлька с ужином была завернута в полотенце и оказалась почти горячей. Думаю, что это варилось специально для меня. И сок мне был дан понятно почему. Но только ведь я приехал сюда не на день и не на два, и от гречки с киселем мне все равно не уйти. На сколько я сюда приехал?
Церковь я нашел без труда. Ее колокольня была самым высоким строением монастыря, именно ее мы и видели с противоположной стороны озера. И колокольня, и церковь находились в плачевном состоянии. Отвалившаяся во многих местах штукатурка открывала красно-бурые ряды кирпичей, тоже не всюду сохранившихся. У самого входа стены церкви подверглись подчеркнуто временной — без заделывания трещин, прямо по открывшимся кирпичам — побелке, что, на мой взгляд, выглядело хуже откровенной заброшенности. Я толкнул свежеоструганную, еще не крашенную дверь и вошел внутрь.
Изнутри церковь мне показалась большей, чем при взгляде снаружи. Очевидно, дело было в особых пропорциях храма, в соотношении тех его частей, которые я вряд ли сумел бы назвать. Быть может, храмовое пространство увеличивалось и зыбким полумраком, поскольку ни свечи, ни слабеющие солнечные лучи были не в состоянии его рассеять. Но более всего, по-моему, увеличивало церковь малое число молящихся. Я нарочно посчитал: их было восемь. Включая брата Никодима и меня.
— Сейчас мы каемся в дневных грехах и просим мира в предстоящую ночь, — громким шепотом объяснил мне брат Иона.
Привыкнув к слабому освещению, я разглядел на стенах тусклую, местами осыпавшуюся роспись. Все время, пока я стоял в храме, меня не покидало ощущение направленных на меня взглядов. Оно относилось не только к видевшим меня впервые монахам. Мне казалось, что с не меньшим вниманием на меня обращены грустные глаза русских святых.
Возвращались мы с братом Никодимом. Для нас с ним, двух бесконечно далеких друг от друга людей, даже общий глагол движения (ах, как тщательно мы тренировали их с Настей!) представлялся в тот вечер натяжкой. Мы не обменялись ни единым словом, и если бы не треск веток под ногами, не порывы теплого ветра с озера, молчание было бы труднопереносимым. По крайней мере, для меня. Никодим шел впереди, слегка опустив голову, но не горбясь. Время от времени из-под рясы показывались его черные туфли. Когда мы поднялись по винтовой лестнице (ряса здесь придерживалась рукой), он вдруг пожелал мне спокойной ночи. По-немецки.
Из своей комнаты я вскоре услышал скрип его кровати. Чтобы не вызывать подозрений, я подошел к своей кровати и нажал на нее коленом. Она заскрипела точно гак же. Спать не хотелось. Подойдя к узкому окну (по его глубине я с трепетом оценил толщину стен), я увидел, как в бесконечном северном закате все еще поблескивало озеро. Между ним и моей амбразурой тянулась узкая полоска земли. И от того, что все еще не начиналась ночь, от того, что и вода, и земля эти упорно не поглощались мраком, на меня с новой остротой нахлынуло мое одиночество. Где я? На каком необитаемом острове? Бедный Робин Крузо.
25
Так начиналась моя жизнь в монастыре. Так личная моя история, в высшей степени современная, немецкая и неправославная, пересеклась с историей затерянной на русском севере древней православной обители. Несомненно, исторические задачи монастыря не ограничивались оказанием мне приюта. Его абсолютное незнание обо мне в прошлом сменится в будущем, надо полагать, точно тем же. Но то настоящее, в котором я живу и пишу, не перестает поражать меня нашим с ним сосуществованием, столь же странным, сколь, как мне кажется, и неслучайным. Более того, с точки зрения моей личной истории, бесконечно малой и в общеисторическом масштабе неразличимой, не будет, надеюсь, дерзостью сказать, что основание монастыря в конце XV века состоялось в предвидении моего нескорого приезда летом 1999 года.
Моя предыстория известна, что же касается монастыря, то нашей встрече предшествовали четыре с лишним века его процветания и семьдесят лет запустения (вместе — немногим более семи седьмин, по-библейски подводили итог монахи). Плюс год с тех пор, как монастырь вновь стал обитаем. Когда государство предложило вернуть монастырь верующим, церковь погрузилась в нелегкое раздумье. Денег на ремонт огромного монастыря не было, и ждать их от государства не приходилось. С другой стороны (здесь я вижу, как ладонь Ионы решительно ложится на дощатый стол), мириться с постигшей обитель заброшенностью представлялось малодушием.
Решение оказалось Соломоновым: церковь приняла на себя ответственность за монастырь, но от немедленного его восстановления отказалась. Вслед за этим решением туда было послано шесть монахов во главе с настоятелем отцом Кириллом. От них не ожидали сколько-нибудь серьезного ремонта, их скромной задачей было лишь не допустить дальнейших разрушений. Впрочем, главную цель своего приезда сами монахи со строительством и не связывали, важнейшим считая восстановление в обители богослужения.
Как и ожидалось, обнищавшее государство Российское не дало монастырю ни копейки. Единственным государственным подарком (ввиду близости магистральной линии не требовавшим больших затрат) было проведение электричества. Неотремонтированная, хотя и освещенная обитель в дальнейшем была предоставлена своим собственным — весьма ограниченным — силам. Первым делом приехавшие занялись тем, что на языке современных реставраторов называется консервацией. В устах Ионы это слово звучало немного забавно, соединяясь то ли с консервами, то ли с закручиванием овощных банок по осени, о котором мне когда-то подробно рассказывала Настя. Монахи заделывали проломы в стенах, забивали фанерой отсутствующие двери и окна, а в ответственных местах — например, на первом этаже церкви — вставляли рамы и стекла. Кроме того, было отремонтировано несколько жилых помещений для монахов и для приезжих, среди прочего — часть Гостевого дома (его ремонт продолжался), где жили мы с братом Никодимом. Всякое серьезное строительство откладывалось до времени, когда церковь располагала бы для этого необходимыми средствами. Ни Иона, ни прочие братья не сомневались, что время это недалеко: деньги на восстановление монастыря уже в течение года собирали по всей России.
Каждый из братьев имел свой участок работы. Отец Кирилл, помимо своих настоятельских обязанностей, занимался обширной монастырской перепиской и, кажется, вообще всеми канцелярскими делами. Как и в первый раз, во время нескольких моих дальнейших посещений он крутил в руках свою авторучку — с полустертым металлическим узором и крошечным рубином на колпачке. Даже когда несколько месяцев спустя кто-то подарил ему компьютер, он встречал меня точно таким же ее вращанием. Я знаю нескольких людей, у которых есть привычка крутить мелкие вещи, и из них только одна — не ручка (зажигалка: ее крутил хороший друг моего отца, заядлый курильщик).
Брат Иона, в соответствии со своим телосложением, выполнял работы, связанные с поднятием тяжестей или выпрямлением согнувшихся (разъединением соединившихся) предметов — таких на территории монастыря было необозримое множество. Любо-дорого было смотреть, как в его могучих ладонях возвращались к жизни оконные решетки и фрагменты оград. Не все это требовало сгибания или отрывания вручную, но богатырская радость Ионы в ходе таких работ была столь очевидна, что никто не считал себя вправе вмешиваться и давать увлеченному брату советы.
И все же не это было его основным занятием. Местом, где он нашел себя в полной мере, стала поварня. Пищу для братьев — он называл ее по-монастырски утешением — Иона готовил не просто с любовью: душа его пела. Будучи скована удаленностью монастыря и сложностью закупки провизии, она находила возможность парить над скудным монашеским рационом. Посреди гречнево-макаронных будней возникали пойманные им и запеченные в тесте караси (ничего более вкусного я в жизни не пробовал) или собранные им же грибы, которые Иона, порицавший еретичество Л. Н. Толстого, позволял себе, тем не менее, готовить «по-толстовски». Отдельного упоминания заслуживает Ионин жареный картофель — уж не знаю, что добавлял он при жарке, но результат был потрясающим. В те суровые дни, когда ничего не ловилось и не собиралось, у Ионы обнаруживались нетипичные для русского севера плоды вроде авокадо, личи или кокосовых орехов, принесенные ему некими «христолюбцами». Благодаря Ионе монастырская трапеза становилась утешением. По крайней мере, для меня.
