Амос Оз - Уготован покой...
— Аминь! Сэла! — произнес Эшкол слова, которыми заканчиваются еврейские молитвы, и улыбка застыла на его усталом лице. — Раны, причиненные любовью, достойны уважения. В данный момент я вынужден отказаться от своего права на ответное слово. А ты, молодой человек, если случай занесет тебя как-нибудь в Иерусалим, будь любезен, явись ко мне, обменяемся мнениями. А пока всего хорошего! Если объявится блудный сын, то, будьте добры, известите меня немедленно. Даже посреди ночи. Надпись на стене и все такое прочее — в это я отказывался верить всю свою жизнь. Мы должны проявить сдержанность, набраться мужества и надеяться на лучшее. Будьте все благословенны. Мир вам!
Выходя, он дважды, словно в рассеянности, похлопал по плечу Азарию Гитлина, который наконец-то отступил от двери и позволил главе правительства покинуть комнату. Два молодых человека, сопровождавших Эшкола, статные, подтянутые, до удивления похожие друг на друга, гладко выбритые блондины, с прическами в американском стиле, в повязанных широким узлом галстуках спокойных тонов, встали слева и справа от главы правительства. Проводок аппарата, сообщавшего им обстановку на местности, убегал куда-то за воротник их синих костюмов. Они распахнули перед Эшколом дверцу автомобиля, они же ее и закрыли после того, как он уселся, и машина тут же умчалась. Срулик сказал:
— Азария, пойдем! Я должен с тобой поговорить. И немедленно.
Иолек же произнес почти весело, забавляясь:
— В чем дело? Даже хорошо, что Эшкол выслушал все по полной программе. Это ему не повредит. Ведь он со всех сторон окружен подхалимами, дипломированными прохвостами. Ну, а Азария слегка напоил его уксусом, да и слушателям доставил удовольствие. Так в чем же дело? Иди-ка сюда, Азария, ты заработал рюмашку коньяка. Вот, выпей за здоровье дьявола. Помолчи, Хава! Не вмешивайся. Убийцы выпьют себе на здоровье. Видели, как Эшкол выглядит? Страшно смотреть: груда развалин. Римонка, не слушай ее. Оставь бутылку так, чтобы я мог дотянуться. А теперь закурим…
— Сумасшедшие, — проворчала Хава, — все вы!
А Римона сказала:
— У Заро жар. И у Срулика температура. У Иолека больное сердце. Хава вот уже третьи сутки не смыкает глаз. Мы проговорили целый час, а теперь пора отдохнуть.
Она сложила посуду в раковину. Прошлась по столу тряпочкой, собираясь вымыть и протереть его насухо.
Но отворилась дверь, и появился новый гость.
4
Воскресенье. 7 марта 1966 года. Половина одиннадцатого. Вечер.
С чего начну я нынешним вечером свой отчет? Быть может, с того, что прошлой ночью я наконец излечился от гриппа. А сегодня первый день, когда я официально вступил в должность секретаря кибуца. Я все еще усмехаюсь про себя, когда пишу здесь о своей должности: я — секретарь кибуца. Накануне общее собрание избрало меня почти единогласно, сам я при голосовании не присутствовал, поскольку вчера у меня еще была высокая температура. Только сильная слабость помешала мне закутаться и прийти на собрание, чтобы просто заявить: «Товарищи мои, я сожалею. Я все взвесил заново и пришел просить вас, чтобы вы отменили мое назначение. Я для этого не гожусь».
Но назначение уже вступило в силу. Назад дороги нет. Итак, я и дальше буду работать в меру моих скромных возможностей, никуда не сбегу.
Хава Лифшиц спит сейчас здесь, в соседней комнате, разумеется, на моей холостяцкой кровати, после того как врач сделал ей успокаивающий укол. Как странно, женщина в моей постели. Я пишу это с мальчишеской ухмылкой: мало ли что может прийти кому-то в голову по этому поводу?
Что до меня, то мне придется коротать нынешнюю ночь на матраце в этой комнате. Я буду охранять Хаву. Буду охранять весь кибуц. Я устроил так, что медсестра Рахель Сточник проведет ночь в квартире Иолека, поскольку его лечащий врач обеспокоен последней кардиограммой, а также скачками кровяного давления. Иолек все еще категорически отказывается лечь в больницу. Завтра мы примем решение, отправлять ли Иолека на обследование, невзирая на его сопротивление. Примем решение? Я пишу это и сам прихожу в недоумение: что значит — примем решение? Ведь отныне я секретарь кибуца. Ответственность лежит на мне. Завтра я потащу его в больницу на буксире, хочет он того или нет.
Однако буду ли я прав?
Странным, полным забот и тревог, видится мне мое новое положение. Я мог бы написать: положение смешное и невероятное. Но ведь почти любое положение кажется мне смешным, и ни одно из положений не представляется мне фантастическим. Ведь все возможно. Все вполне вероятно. Люди способны на все. Нынешней ночью Рахель наблюдает за Иолеком. Хава ночует у меня. Азария — в постели Римоны. Он наверняка бахвалится перед нею той комедией, что разыграл сегодня перед главою правительства. А Ионатана нет. Он ушел.
Что еще предстоит мне сделать? Какова она, правильная линия моих действий?
У меня еще вся ночь впереди. Если я опишу здесь все по порядку, то, возможно, мне и самому кое-что станет ясно. Свой отчет я изложу в обычном стиле, с предельной прямотой и ясностью. Итак, вот они, события последних суток.
Мой день начался очень рано. Перед рассветом, в половине четвертого, я проснулся, обливаясь потом, поскольку в субботу вечером наглотался аспирина. Мой грипп был побежден, остались лишь слабость и головокружение. При свете ночника, горящего возле моей кровати, я поднялся. Книгу Дональда Гриффина, которая спала вместе со мной на одеяле, я заложил закладкой, закрыл и оставил на столе, надел старый свитер, связанный мне Болонези, и халат, включил электрический обогреватель. На мгновение задумался о том, что смерть придет ко мне таким вот зимним утром, когда я буду надевать брюки или застилать постель, и, кто знает, вдруг именно сейчас, в следующий миг, жизнь моя оборвется, а я так и не пришел ни к какому выводу, пусть даже самому скромному, я так и не сумел понять хоть что-нибудь. В эту минуту я с грустью вспомнил о своей флейте, из которой — спустя тридцать лет! — извлекаю довольно посредственные звуки, которые хоть и не режут слуха, но никогда, даже на несколько мгновений, не дают ощущения совершенства, не вызывают экстаза. Вот уже двадцать пять лет я люблю П., но даже не намекнул ей об этом. Я одинок, а у П. четверо внуков. В какое-то утро, подобное этому, я вдруг упаду в своей комнате и умру.
Я приготовил себе стакан чая с медом и лимоном и, держа его в руке, встал у восточного окна, чтобы увидеть, как занимается день. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что Ионатан попал в беду, но жив и здоров. Какое-то время я возражал этому голосу, требуя от него логического подхода, какого-нибудь знака, ну хоть какого-нибудь, пусть самого слабого, который подтверждал бы подобный вывод. Напрасно. Внутренний голос настаивал на своем: Ионатан мотается по дорогам. Римона беременна. Отец — кто-то из этих двоих парней. Какие основания? Поди потребуй логических доказательств у внутреннего голоса на рассвете…
А тем временем слегка побледнели кроны сосен за окном. Издалека, из темноты донеслось коровье мычанье, будто что-то там случилось, будто сама ночь взглянула на себя и запричитала горько-горько. Какая-то тень медленно прошла мимо моего окна; похоже, то была собака Тия, она терпеливо обнюхала что-то в кустах гибискуса, не успокоилась, исследовала заросли бугенвиллеи, проникла в беседку, оплетенную ароматной жимолостью, и там исчезла. Влажный ветер гнал низкие облака. Я придвинул поближе электрический обогреватель. Легкая дрожь била меня, но я вернулся к окну. Прислонился лбом к оконному стеклу, по которому струилась влага. Минут через десять стекло высохло. На западе, пронзительно загудев, промчался товарный состав. Прокричали петухи в дальнем углу кибуцной усадьбы. И ночная птица ответила им резким криком. Мои безмолвные размышления были в полном согласии с этими предутренними звуками. Хотя дождик прекратился, с фикуса все еще капала вода. Как печально выглядит сад зимой перед рассветом: поблекшие опустевшие газоны, лужи, мокрый садовый стол, перевернутые вверх ножками на столешницу стулья. Опавшая с виноградных лоз листва. Хвойные деревья, роняющие слезы в тумане, как на китайском рисунке. Ни души.
В шесть или в четверть седьмого стало немного светлее, но все еще было довольно темно и хмуро. В холодильнике обнаружил я стакан йогурта, который оставила мне Хава. Итак, я поел сухариков с йогуртом. Застелил постель. Побрился. А тем временем вновь закипел чайник, и я налил себе еще чаю с лимоном. Быть может, стоило бы мне день-другой оставаться в постели, чтобы простуда прошла окончательно, но в это утро я не испытывал сомнений: еще до семи я уже был на своем новом посту, в комнате секретариата, и отвечал на письма, адресованные Иолеку, — из регионального совета, из Министерства сельского хозяйства, от представителей кибуцного движения. Затем немного навел порядок. Выгреб из ящиков письменного стола груды старых газет и отправил их в корзину. Под газетами нашел маленький симпатичный карманный фонарик, который зачем-то сунул к себе в карман. Просмотрел протоколы вчерашнего общего собрания. (Сто семнадцать верят, по-видимому, что я могу быть секретарем кибуца. Трое не верят. Девять воздержавшихся. А как проголосовала П.?)
