Амос Оз - Уготован покой...
Срулик сказал:
— Если мне будет позволено высказать личное мнение, то замечу: мне не верится, что парень уже успел покинуть пределы страны. Это нелогично. Основываясь лишь на интуиции, не имея твердых доказательств, я полагаю, что он жив-здоров, бродит себе где-то там, не имея четкой цели. Да и кто из нас не поддавался этому соблазну — хотя бы раз, хотя бы в глубине души — вдруг все бросить и уйти куда глаза глядят?
— Поздравляю, — брезгливо процедил Иолек, — вот и появился у нас свой доморощенный психолог. Сейчас он начнет просвещать нас насчет новой татарской моды, именуемой «самореализация».
Лицо Иолека исказила гримаса горького презрения, а в слове «психолог» он почему-то решил сделать ударение на последнем слоге — «психолог».
— Товарищ Эшкол, — обратилась к главе правительства Хава, — быть может, ты нам скажешь: зачем он взял с собой оружие?
Глава правительства вздохнул. Глаза его сощурились за толстыми стеклами очков, словно вопрос Хавы оказался той последней соломинкой, которая, согласно пословице, и переломила хребет верблюду, а Эшкола окончательно сломили усталость и горе. А может, он снова решил отступить и погрузиться в свою дрему. Грузный, неуклюжий, заполняющий собой кресло, он без единого слова или жеста властвовал над всем окружающим его пространством. Рубашка его небрежно выбилась из брюк, ботинки были заляпаны грязью. Лицо напоминало шершавый ствол старого оливкового дерева, погруженного в болезни и несчастья. Изможденная, старая-престарая черепаха.
Почти шепотом Эшкол произнес, нарушив долгое молчание:
— Это тяжело, Хава. — И добавил: — И не только это. Все так тяжело и сложно. Не хотелось бы проводить аналогий, но почему-то каждый тянется к оружию. В чем-то была допущена ошибка. Где-то там, в самом начале пути, возможно, была допущена ошибка, и произошел какой-то сбой в наших главных, основополагающих расчетах. Нет, я приехал к вам не затем, чтобы делиться своими проблемами. Наоборот, я собирался приободрить вас, а получается, что сыплю соль на ваши раны. Возможно, мне стоило бы подняться и отправиться восвояси, чтобы не наводить на вас еще большего уныния. Все мы нынче обязаны сжать зубы, быть твердыми и ни в коем случае не терять надежды. Нет, спасибо, юная красавица, окажи мне любезность и не подливай больше чаю. Второй чашки ни за что пить не стану, хотя первая и в самом деле доставила мне истинное удовольствие. А посему я вскоре расстанусь с вами и отправлюсь своей дорогой, погрузившись в свои беды и проблемы. Вообще-то заглянул я к вам по пути в Верхнюю Галилею. Ночь проведу в Тверии, а завтра мне нужно побывать на границе с Сирией, послушать, что скажут мои мудрые генералы, послушать, что скажут наши замечательные люди, которые живут в приграничных поселениях, подвергаясь каждодневной опасности, и — да поможет мне в этом Бог на небесах — еще и поднять им настроение, укрепить их дух. Только сам дьявол знает, как смогу я укрепить их дух. Я обязан, как говорится, прощупать пульс на наших северных границах, буквально кончиками собственных пальцев ощутить, что там происходит. Ибо нет уже тех, кому можно верить, и положиться мне не на кого. Все произносят выспренные речи, все ломают передо мною комедию. Куда ни глянь, комедия. Иолек, ну что ты за шут? Перестань так смотреть на меня. Тоже мне умник нашелся. Ты-то свою душу спас, а я вот свою потерял, потерял навсегда. Кто его знает, что готовят нам там, во дворцах Дамаска, какие козни плетут наши враги, и снаружи, и внутри, и что следует предпринять, чтобы не попасть в их сети. Мои распрекрасные генералы знают лишь один ответ, который и твердят мне хором с утра до вечера: «Бей их!» И я — после всех раздумий и сомнений — в душе своей склоняюсь к тому, чтобы согласиться с ними и в ближайшее время хорошенько заехать нашим врагам по зубам. Несмотря на то что Бен-Гурион и, возможно, все вы тут тоже называете меня за моей спиной выжившим из ума стариком. Да уж ладно… Спасибо тебе за чай, Хава, за первую чашку и за вторую. Да будь благословенно все, к чему прикоснутся твои руки. И дай Бог, чтобы в ближайшее время мы услышали добрую весть. Сколько лет нынче нашему парню?
— Двадцать семь. Почти двадцать восемь. А это жена его, Римона. А юноша рядом с ней, он… друг. Младший наш сын служит в парашютно-десантных частях. Очень любезно с твоей стороны, что ты не счел за труд заехать к нам.
— Мы отправим его домой. И немедленно. Еще нынешним вечером. Вашего младшего сына, разумеется. Если нетрудно будет тебе написать мне на бумажке все необходимые данные, касающиеся вашего парашютиста. Уже этим вечером вы его получите. Весьма сожалею. Шмендрики (Эшкол, бывало, уснащал свою речь словечками, памятными ему со времен его украинской юности), которые дожидаются в машине, на улице, уж наверняка проклинают меня за то, что я, выражаясь их языком, «не выдерживаю регламента». Не стоит мне завидовать, Иолек: ничего, кроме горя и бед, не приносит та власть, которой наделили меня. Вот даже безусые юнцы командуют мною. Если нашел я благоволение в очах ваших, то, быть может, вы позволите мне задержаться у вас здесь и завтра под вечер, на обратном пути из Галилеи. И, будем надеяться, к этому времени все уже закончится наилучшим образом, и мы заключим в объятия нашу пропажу и подумаем вместе, как нам поступить с ним, с нашим парнем, что следует предпринять и чего мы не предприняли прежде. Оставайтесь с миром.
С этими словами он тяжело поднялся с кресла, постанывая, словно неуклюжее страдающее животное, встал во весь свой рост, протянул уродливую руку, чтобы похлопать Иолека по плечу. Щекой своей он коснулся щеки Хавы, а Римону обнял за плечи и сказал ей на ухо, будто нашептывая что-то секретное:
— Мне очень жаль, дорогие мои. Возможно, мне дано почувствовать лишь малую толику того, что вы сейчас переживаете. Во всяком случае, вот вам мое твердое слово: мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы вернуть вам пропавшего сына. А ты, моя красавица, — Эшкол вновь произнес это слово по-русски, — неужели ты и вправду подумала, что мы затеем драку меж собою, Иолек и я? Вот, пожалуйста, я обнимаю этого разбойника, сама можешь убедиться. Прощай, оставайся с миром. И ты, молодой человек. Сидите, пожалуйста, что это вы все поднялись, ради Бога, не стоит вставать. Весьма и весьма сожалею, что тяжкие мои грехи вынуждают меня бежать отсюда немедленно. Иолек, крепись и сохраняй мужество! Хава, будь сильной. Один только Бог знает, каково вам сейчас на самом деле, вам, безвинным и безгрешным, не совершившим зла. Не будь грустной, красавица, не надолго мы оставим тебя одинокой. Мы будем искать и найдем пропажу, вернем тебе то, что было так дорого твоей душе. Мир вам и благословение.
— Ваша честь! — взорвался внезапно Азария и ринулся вперед, собираясь своим худеньким телом преградить дорогу гостю. Он встал перед ним словно солдат-новобранец, в напряженной стойке «смирно», вытянув руки по швам. В голосе его звучали и вызов, и надрыв, в нем одновременно слышались ноты высокомерной надменности и полного отчаяния. Упрямый, взъерошенный, парень напоминал маленького зверька, загнанного в угол. — Ваша честь! Позвольте мне украсть всего лишь несколько мгновений вашего драгоценного времени. Есть у меня некое… замечание. Нет, я не забыл, что сказано у Екклесиаста: «Мудрость бедняка презираема», но и вы ведь, ваша честь, наверняка помните вторую часть этого стиха: «…и слов его не слушают». Я прошу всего лишь две секунды…
— Ну, отвори уже уста свои, и пусть слова твои озарят нас светом, — остановившись, произнес Эшкол с улыбкой. И улыбка эта, будто по мановению волшебной палочки, вдруг изменила выражение его лица: он стал похож на добросердечного, убеленного сединами, прожившего долгую жизнь крестьянина, эдакого добродушного мужика-славянина, собирающегося жилистой рукой погладить по холке перепуганного жеребеночка. — Проси, юноша, хоть полцарства.
— Ваша честь, простите меня, ради Бога. Но вы должны знать, что это не вся правда.
— То есть? — спросил Эшкол со всей возможной терпимостью. И отеческая улыбка не исчезла с его лица, он весь обратился в слух и даже, напрягшись, слегка наклонился вперед, к дрожащему парню.
— То есть вас, ваша честь, ввели в заблуждение. Возможно, без всякого злого умысла. По-видимому, из одного лишь благоговейного страха. Но тем не менее, ваша честь, вы введены в заблуждение. Минуту назад вы заметили, что не возьмете в толк, как можно оставить ее, то есть Римону, одну.
— И что же?
— И это неправда, мой господин. Это всего лишь фасад. Как вы заметили, ваша честь, все тут ломают перед вами комедию. Правда же в том, что Римона не осталась одна. Ни на мгновение. Как всегда, вам лгут. Они…
— Азария! — рубанул Иолек, закипая от возмущения, которое поднялось из самой глубины его существа. Лицо его побагровело, он стал похож на пылающего яростью и гневом вождя индейского племени. — Замолчи! Немедленно!
