Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)
Беда в другом: перед нами — всего лишь большая компиляция: материал, тщательно вычитанный в разных источниках и упорядоченный хронологически. Интерпретирующая работа с материалом не проводится в принципе: не происходит реконструкция смыслов, попытка истолкования их взаимосвязей, оценок, в свете этого — состояния культурного целого и его динамики. Только описание происходившего — и простейшие связывания причин и следствий. В эпоху конного транспорта, например, “ольфакторную доминанту” города составлял запах конского навоза, а с появлением автомобилей стало, представьте себе, пахнуть бензином. При царе в городе били в колокола, пришли атеисты-большевики — колокола отменили. Кто бы мог подумать.
Кроме того, здесь есть некоторая принципиальная неправда. “Запахи и звуки, — пишет Лапин, — находят предельно малое отражение в источниках” (в силу, видите ли, “гегемонии визуального восприятия мира”). Да если бы это было так, он бы вообще ни слова не написал ни о чем, кроме своего личного опыта! Описаниями запахов и звуков переполнена и художественная литература, и мемуары, которые автор сам привлекает во множестве. Слово давно и прекрасно научилось передавать и запахи со звуками, и, главное, их смысловые и эмоциональные компоненты. С которыми автор, увы, работает минимально.
В книге и вправду можно вычитать очень много интересного. Одно непонятно: при чем тут наука? Лирика, образы и метафоры — да, есть в большом количестве. Еще представлены наукообразные общие места типа “комплексное воздействие акустических и ольфакторных впечатлений вкупе с впечатлениями визуальными имело большое значение для формирования представлений об устройстве мира и их собственном месте в нем”. Ну почему бы не реконструировать эти представления, продемонстрировав механизмы, с помощью которых запахи способствуют их складыванию? Почему бы не раскрутить любой запах как смысловой “клубок”, как не просто факт обоняния, который и у собак присутствует, но как сложное образование культурно детерминированного сознания? Так нет же.
Не естественнее ли было бы выполнить работу художественного типа — написать лирическое эссе? Совершенно ведь полноценный жанр, с очень большими возможностями. И чувствуется, что это у автора получилось бы.
Впрочем, не будем чересчур категоричны. Все же работа собирания материала (большого!) воедино чего-нибудь да стоит. И результат ее способен, не сомневаюсь, не только послужить удовлетворению непрофессионального читательского любопытства (что, кстати, уже само по себе хорошо), но и дать толчок настоящему культурологическому осмыслению.
1 Самое, пожалуй, суровое из них принадлежит винному журналисту и сомелье Биссо Атанасову, обнаружившему у Костюкович грубые неточности и незнание элементарных, с точки зрения критика, вещей <http://bisso.livejournal.com/64101.html>. В своей суровости оно, однако, переходит в прямые личные обвинения, в силу чего автоматически перестает вызывать доверие, даже если заслуживает его.
2 <http://www.e-conference.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=4235>; см. также: http://www.sgu.ru/faculties/philosophic/Nauka/Konf/docs/Perm.doc
ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА
ВОСКРЕШЕНИЕ ЗВУКОМ
(Публичная демонстрация аудиозаписей)
Голоса за холмами!
Сколько их! Сколько их!
Давид Самойлов.
В наших предыдущих обзорах мы старались не отступать от представления тех или иных записей, опубликованных на современных носителях — на компакт-дисках. И даже если текст приобретал почти характер воспоминания о звукоархивисте (Л. Шилов, С. Филиппов) или поэте (Б. Чичибабин, А. Дидуров) — рассказ об аудиоизданиях был либо стержнем, либо пунктиром, “цементом” обзора. Мы рассказали о десятках CD, в том числе уникальных, что называется, коллекционных, выпущенных в количестве нескольких экземпляров. Благодаря журнальным страницам и нашей рубрике читатель узнал и о существовании звуковых архивов и хранилищ, о звуковых изданиях просветительского характера, о растущей связи звукоархивистики с филологией и литературоведением.
Короче говоря, все хорошо, кроме одного: за два с половиной года я так и не поделился с читателем самым главным, заветным своим соображением-вопросом: возможно ли всем этим пользоваться широко и публично, передавая аудиозаписи ббольшие полномочия, нежели классическое приложение или дополнение к тому или иному литературному “мероприятию”, например, вечеру памяти? А между тем такие опыты у меня уже были, и я решаюсь поделиться своими — уже отстоявшимися — впечатлениями от одного из них.
Но прежде — еще несколько слов о феномене воздействия аудиозаписи на слушателя. Отталкиваясь от собственной реакции, скажу, что аудиозвук на меня, например, воздействует сильнее, нежели видеозапись. Когда, скажем, на литературном вечере, посвященном памяти какого-то писателя, на экран выводят фрагмент документального фильма о нем или даже домашнюю видеосъемку, не предназначенную допрежь для посторонних глаз, мои отношения с этим документом определяются как-то сразу. Вглядываясь в эти кадры вместе со всем залом, я остаюсь в старом смысле слова — наблюдателем, между мною и видеорядом нет никакого напряжения, я просто смотрю то, что мне предлагают. И моя реакция, какой бы бурной (предположим!) она ни была, рождается сразу по ходу просмотра.
Включение голоса — другое дело. С первого же звука я подсоединяюсь к таинственному, почти мистическому процессу воскрешения. Я не вижу героя, и мне волей-неволей приходится совершать над собой какое-то усилие по реконструкции его физического и, главное, душевного облика. Герой как будто нарочно не выходит к микрофону, он словно бы спрятался за кулисой, за сценой, за временем и пространством. Но он наплывает на слушателя звуком, за которым — очертания его душевного портрета.
“Приближается звук. И, покорна щемящему звуку, / Молодеет душа…”
Запись заканчивается, но не сразу “гаснет” в заинтересованном слушателе. Спустя время он может вспомнить о ней, вспомнить, повторюсь, о звуке и даже поделиться своими впечатлениями, вызывая из памяти и обращая в слова то, что услышало его ухо. Вспоминая услышанный голос, он подбирает слова, ищет точную характеристику, прибегает к образам и метафорам. Волошинская реплика о том, что в голосе поэта (читай — человека) спрятана его душа, тут как нельзя кстати.
Но одно дело — слушать пластинку дома, сидя рядом с проигрывателем, и совсем другое — делать это среди людей.
Мне, к сожалению, не довелось бывать в 70-е годы на знаменитых литературных вечерах Льва Шилова, где, рассказывая о Булгакове, Ахматовой или Блоке, он щедро пользовался не только визуальным рядом (слайды, афиши, плакаты), но и аудиозаписями. Но сами эти вечера (где, в общем-то, “воскрешались имена”!), к счастью, иногда записывались на магнитную пленку. По сохранившимся записям можно лишь догадаться, сколько усилий (сценарных, психологических, даже актерских etc.) приложил Лев Алексеевич к тому, чтобы такой непривычный материал входил, как говорил Владимир Высоцкий, “не только в уши, но и в душу”.
Действительно, как настроить и подвести аудиторию к тому, что придет к ней сейчас всего лишь — из затянутого черной тканью динамика?
Недавно, когда я публично “показывал” голоса писателей, ко мне, уже после вечера, подошел один известный литературовед и с какой-то странной интонацией — одновременно доверительной и стесняющейся — сказал: “А знаете, сегодня я впервые услышал голос Мандельштама”… Глаза его благодарно сияли, и я не стал спрашивать о впечатлении. Вот казалось бы: уж ему-то “по профессии” надо было бы знать, как звучит голос поэта, — ведь и публикаций было уже немало, и не на одном только CD, были и на излете фирмы “Мелодия” — на виниле…
Не знал. Но ведь и диски эти попробуй-ка достань — тиражи крохотные, места продаж — невнятные1.
Я вспомнил эту историю потому, что был свидетелем мгновенной реакции. Никакой, даже самый чудесный, исполнитель, прочитавший нам “Нет, никогда ничей я не был современник...”, не заменил бы в тот вечер живого голоса Мандельштама (сохранившегося, напомню, лучше многих записей, сделанных Сергеем Бернштейном в начале 20-х годов). Но если бы я включил в тот вечер все десять или даже только пять стихотворений, прочитанных Осипом Эмильевичем, — такого эффекта не было бы. И это уже психологический, что называется, фактор: прослушивание переведенных с валиков записей одного и того же поэта утомит неподготовленного человека, потому что он все время вынужден напрягаться, дабы сквозь чудовищный треск пробраться и к мелодии стиха, и к собственно тексту, и к личности читающего. А здесь напрягаться не пришлось: я все подготовил — рассказал, как делалась запись, предупредил о качестве и перед тем, как нажать кнопку “enter” (я обычно воспроизвожу записи, переведенные в формат mp3 из компьютера), прочитал, напомнив, это стихотворение сам. И кроме этого стихотворения больше голос Мандельштама в тот день уже не “заводил”.
