Мишель Турнье - Метеоры
Он замолчал. Он плакал. Потом он встряхнулся и продолжил:
— Это отвратительно. Я впал в маразм. Я отвратительный маразматик.
— Если бы вы действительно были маразматиком, вы бы не говорили так.
Он с интересом обдумал это возражение. Потом он отыскал реплику.
— Но я этого и не говорил!
Он налил себе полную рюмку бурбона. Но в ту секунду, когда он поднес ее к губам, его остановил резкий, свистящий, злой голос:
— Ralph, you are a soak![16]
Он с трудом повернулся к серванту, откуда раздалось это восклицание. Мы увидели там, наверху, зеленый хвост, и тут же черный клюв попугая, вращавшегося вокруг собственной оси.
— Это правда, согласился Ральф. Она часто это говорила.
— Ralph, you are a soak!
Он задумался и отставил нетронутый стакан в сторону.
* * *Я не настолько отдалился от Жана, чтобы не понять, что привязало его к этой паре и почему он уехал отсюда — не из-за катастрофы, а несмотря на нее. Жан с самого начала увидел Ральфа и Дебору не такими, какими они были, когда познакомились с Жаном в Венеции, — Ральф, пропитанный алкоголем до мозга костей, смертельно больная Дебора. Он понял сущность их прожитой жизни, их высокий ум и дикую независимость, без привязанностей, без детей, не связанных ничем. По крайней мере, он так себе воображал, он горько оплакал эту великолепную жизнь, которую не мог разделить с ними, слишком поздно приехав, слишком поздно родившись.
Но созданный им образ этой пары был только отчасти правдивым. Ведь они были тогда на морской прогулке, путешествовали, с тех пор как они покинули Эль-Кантара, чувствуя себя не в своей тарелке. Жан должен был испытывать подобие счастья, плывя с ними на яхте. Но какое же тяжкое бремя свалилось на его плечи, едва он вошел в этот сад, в этот дом! Сила очарования здешних мест измерима с помощью простой математики. Ведь они записывали все происходившее день за днем, час за часом все сорок лет, что они здесь находились. Пятнадцать тысяч дней, триста шестьдесят тысяч часов вот они все тут, как концентрические круги, которые говорят о возрасте срубленного дерева. Жан потерялся под этой крышей, среди сказочной коллекции камней, скульптур, рисунков, раковин, перьев, гемм, дерева, слоновой кости, эстампов, цветов, птиц, старинных книг — и о каждой из этих вещей была запись в их регистре: в какой день и час она была сюда допущена, принята, торжественно причислена к острову Ральфа-Деборы. Он вдыхал замечательную густоту этой длительности, от нее голова кружилась, как при взгляде в голубоватую глубину ледника.
Он сбежал, почувствовав сходство творения Эль-Кантары с близнецовой ячейкой. Разные по национальности, возрасту и полу, Ральф и Дебора никогда не желали нормального союза, временного, диалектического, который раскрывается и исчерпывается семьей, детьми, внуками. Призрак общности близнецов, преследующий более или менее все союзы непарных, здесь воплотился в поистине редких масштабах. Он был выхолощен и послан в пустыню. Здесь, на предназначенном месте, было возведено искусственное и закрытое владение, по образу земного рая, но рая, порожденного мужчиной и женщиной, подобное раковине, населенной двумя организмами. Эта материализованная клетка, имевшая географическую привязку, несла в себе всю свою историю, потому что каждая из ее выпуклостей, пустот, борозд были порождением прошлой жизни, весили гораздо тяжелей, чем невидимая обрядовая сеть, вытканная между собой близнецами.
Я здесь совсем недавно. Я глубоко люблю места закрытые, запечатанные, сфокусированные. И вот потому, что меня вынуждают быть Жаном, я задыхаюсь, я страдаю в этой раковине, созданной за сорок лет чуждым мне организмом. Я очень хорошо понимаю, почему Жан сократил свое пребывание здесь.
………………………
Лениво исследуя дом, я нашел на столике, зажатом между двумя стеклянными прямоугольниками, маленькое любительское фото, которое было снято, наверно, лет тридцать назад. Я сразу узнал Ральфа и Дебору. Он, прекрасный как греческий бог, спокойный и мощный, смотрит в объектив с беззаботной, уверенной улыбкой, он казался бы фатом, если бы его манера держаться не было обеспечена — я специально говорю как о чеке — очевидной, величественной силой личности. Как жестоки годы к избранным существам! Дебора напоминает модный в середине двадцатых образ мальчиковатой девочки, с ее короткой, закрывающей скулы стрижкой, со своим вздернутым носиком и длинным мундштуком. (Табак и убил ее, как мне сказали здесь.) Она не очень хорошенькая, но какая воля и какой ум в ее взгляде. Ее взгляд, заботливый и внимательный, устремлен вниз, на маленькую тощую девочку, настоящую мавританку, чье маленькое лицо почти закрыто волной густых вьющихся волос. А маленькая девочка смотрит на Ральфа. Она поднимает на него свои страстные, горящие глаза с сосредоточенным и грустным выражением. Маленькая драма в трех взглядах, один принадлежит мужчине, занятому своей славой, второй женщине, уверенной в своем положении, в своем расцвете (надолго ли?) и третий — девочке, за которой будущее. Ее победа над соперницей возможна, но она этого еще не знает, на снимке она вся в тоске недостижимости. Мне в голову приходит подозрение, мало-помалу переходящее в уверенность. Эта маленькая девочка — Хамида, которой тогда было лет двенадцать и которая рано повзрослела (здесь это обычно) сердцем, будучи незрелой физически, идеальные условия для созревания несчастья.
* * *Хамида
Бесконечная и пестрая толпа иностранных туристов хлынула в нашу закрытую, дикую, лихорадочную арабскую жизнь. Они принесли деньги, праздность и бесстыдство в наши степенные города с тысячелетней традицией. Какой шок! Какая рана! Удар хирургического скальпеля, открывающий путь воздуху и свету к самым заветным тайнам организма! Для двенадцатилетней девочки этот шок еще сильнее. Однажды я слышала обрывок разговора между двумя европейцами на улочке Хумт-Сук, на площадке, где играли дети.
— Сколько детей. Сколько детей у этих арабов!
— Да, и еще больше, чем вы думаете. Здесь только половина, даже меньше половины.
— Как это?
— Посмотрите, на улицах только мальчики. Девочки остаются взаперти, дома.
Да, взаперти, на улицу в то время мы могли выйти, лишь прикрыв лицо. Моя юность была ожесточенной борьбой за право ходить без покрывала, за право на воздух и свет. Наши самые ожесточенные противницы, хранительницы традиций, были «аджуза» — старухи, никогда не выходившие на улицу, не завернувшись в муслин, придерживая его зубами. Иногда вечерами лягушки из бассейна Ральфа издают сухое кваканье, похожее на щелканье языком. Я не могла слышать его без содрогания, потому что он точно воспроизводил знакомый сигнал, услыхав который подростки начинали преследовать на улицах девушек без покрывала.
Мне было лет семь, когда я впервые перешла порог дома Ральфа и Деборы. Я была мгновенно покорена этой парой, воплотившей все лучшее, что Запад мог дать, например, мне, — все самое разумное, свободное и счастливое. Они соотносились с обычными туристами как золотая монета с целой кучей медных, равноценных по стоимости. Они меня удочерили. У них я научилась сама одеваться и раздеваться, есть свинину, курить, пить алкоголь и говорить по-английски. И я перечла все книги в библиотеке.
Но годы роковым образом нарушили равновесие трио, которое мы образовали. Дебора была немного старше Ральфа. Незаметная долгое время разница резко проявилась к пятидесяти. Ральф был еще в полном расцвете сила, а Дебора похудела, высохла — и перешла рубеж, после которого в сексуальных отношениях со стороны мужчины желание заменяется нежностью, чтоб не сказать жалостью. Она была достаточно разумной и храброй, чтобы мудро принять все, что из этого может произойти. Мне было тогда восемнадцать лет. Сказал ли ей Ральф, что я стала его любовницей? Возможно. Обманывать ее долго было совершенно невозможно, и, кроме того, это не меняло наших отношений. Ральф был моногамен. В его жизни никогда не будет другой женщины, кроме Деборы. Мы все трое знали это, и это хранило наше трио от любых бурь. Но для меня это спокойствие было определенным видом отчаяния. Действительно, пара, удочерившая меня, была как будто заключена в мраморном яйце. Я бы могла сломать ногти о его поверхность. Я и не пыталась.
Солидарность между ними была такой глубокой, что падение Ральфа началось почти сразу за увяданием Деборы, хотя оно было совсем другой природы и даже прямо противоположным. Ральф всегда пил, но at home[17] и не до положения риз. Однажды он уехал, чтобы проконсультироваться со своим поверенным в Хумт-Сук, и не вернулся. Дебора достаточно хорошо знала небогатые возможности острова, у нее было довольно знакомых и друзей, чтобы они ходили из дыры в дыру, из бара в бар и искали Ральфа. Через три дня мальчишки привезли его, распростертого на спине мула. Его нашли спящим в канаве. Мы выхаживали его вместе. Это тогда она отдала приказ, который будто осыпал меня дождем из роз, роз с ядовитыми шипами.
