Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Прасковья Антоновна все это поняла, но сердце ей томила тоска, ей было маетно, неуютно в своем одиночном номере, это чувство усиливалось от огромности всего здания, где все так богато и дорого отделано, но в то же время как-то так, что будто и не человеческими руками, радует глаз, но не греет души, ее тянуло с кем-нибудь поговорить, все равно с кем, лишь бы с живым человеком, хотя бы даже с этой нелюбезной, без всякого человеческого тепла, женщиной. И потому она, вместо того чтобы уйти, в нерешительности, в неловкой для себя заминке стояла у столика.
– Боюсь вот проспать… В шесть мне уже ехать… – произнесла Прасковья Антоновна – опять как бы извиняясь перед дежурной, теперь уже за то, что не уходит, торчит перед ней, перед ее казенным полированным столом, внушающим всем своим строгим видом, что перед ним полагается задерживаться только по делу, и то – ненадолго.
– Вы из какого – из девяносто третьего? – Дежурная поглядела в свои бумажки. – Нечего вам волноваться. Про ваш отъезд записано, идите себе, спите, полшестого вас разбудят по телефону.
– Да все-таки как-то беспокойно… Вдруг телефон испортится или забудут…
– Такого не бывает, – сказала дежурная с просквозившей насмешливостью над провинциальными опасениями Прасковьи Антоновны.
На полу, рядом с тумбочкой по левую сторону от стола, – Прасковья Антоновна только сейчас это заметила, – блестел никелем электрочайник со шнуром. Казенный, чтоб дежурные по этажу, не покидая своего места, могли позавтракать, попить чаю, если захочется… Значит, обманула ее дежурная, сказавши, что негде сейчас взять кипятку, просто не нашлось у нее доброты. А ведь ей стоило только протянуть руку, воткнуть штепсель в розетку… Прасковья Антоновна ничего не сказала вслух. Она будто даже не заметила электрочайника. Мало ли почему дежурная промолчала про него. Может, им не велено угощать постояльцев, есть какие-нибудь правила на этот счет, – служебная, дескать, вещь, только сотрудникам, не для всеобщего пользования…
Все же у Прасковьи Антоновны получилась заминка, неловкая, продолжительная пауза. Дежурная не поддерживала разговора, и нельзя было ждать от нее сочувствия, но Прасковья Антоновна все-таки поделилась с ней еще одним своим страхом:
– Вы не знаете случайно, на самолете сильно укачивает? Боюсь вот, никогда не летала. Даже на этих, на маленьких, что почту возят.
– Все живы остаются, – сказала дежурная. – С Дальнего Востока прилетают – и ничего.
Она отвечала равнодушно, нехотя, и так же равнодушно спросила:
– А вам куда лететь-то, далеко?
– Во Францию. В Париж.
– Ну, это не очень… – не удивляясь, сказала дежурная. Видать, привыкла в гостинице к таким пассажирам. – Вот если бы на Кубу или в Южную Америку…
Она помолчала – не испытывая интереса к делам и обстоятельствам Прасковьи Антоновны.
– К родственникам?
– Сын мой там. Леня.
– Дипломатом?
– Похороненный.
– Вот как! – сказала дежурная и впервые посмотрела на Прасковью Антоновну со вниманием, так, что было видно, что она действительно смотрит и видит. Пенсне ее царапало Прасковью Антоновну острым сверканием, но тут оно даже как будто перестало блестеть, обозначились глаза – блеклые, утомленные, в набрякших веках, окруженные морщинами: глаза почти такой же старой женщины, как Прасковья Антоновна, уставшей от жизни, от нелегких ее забот, от бессонных ночных дежурств, от бесконечной смены постояльцев, среди которых попадаются разные – и шумные, на радостях от своего пребывания в Москве набравшиеся сверх меры напитков и вызывающие беспокойство, беспорядок, и ей, женщине, надо их обуздывать, усмирять.
– Давно? – спросила дежурная.
– В войну еще. А узнала я про это, можно сказать, только что, вот этой весной. Могила его отыскалась.
Прасковья Антоновна стала рассказывать, как дошла до нее эта весть, как позвонили сначала из Москвы в Ольшанский военкомат, стали спрашивать – был ли такой, ее сын, среди призванных в сорок первом году, кто из его родни проживает сейчас в Ольшанске, с кем можно поговорить…
Дежурная слушала, лицо ее сделалось напряженным, складки на нем обвисли еще резче, заметней, глаза не мигали.
– А до этого ничего и не знали, столько лет?
– Ничего. А уж куда я ни писала. И военкомат запросы посылал.
Дежурная молчала. Мелко задрожали мешочки по сторонам ее подбородка, вздрогнули, искривились морщинистые складки под нижними веками. Она поспешно полезла в тумбочку, достала сумку, из сумки – платок, заморгала, стала сморкаться.
– У меня тоже сын был… – сказала она, и хриплый звук в горле прервал ее голос. – Володя…
Слезы заструились по ее щекам из-под пенсне, так обильно, будто это прорвался какой-то их запас, всегда готовый у женщины при воспоминании о своем не вернувшемся сыне. Это было неожиданно – такая откровенная вспышка горя в такой внешне суровой, черствой женщине.
Через минуту она сумела себя остановить, но веки ее остались красными, отечно вспухшими; пенсне, соскользнувшее с переносицы, лежало перед ней на столе, белый свет лампы радужно дробился в его мокрых стеклышках.
– …в сорок четвертом, уже когда Польшу освобождали… – Дежурная комкала мокрый платок в руках, хотела найти сухой уголок, протереть пенсне; дыхания ее не хватало на целые фразы. – У меня есть бумага… прислали тогда еще… Какой-то городок, на картах даже нет… Я туда не ездила. Могила – неизвестно, есть ли, скорей всего схоронили в какой-нибудь общей, без имени… Да и как туда поедешь, это сложное дело, долго хлопотать…
Она надела пенсне, глубоко вздохнула.
– Вот какая наша доля, матерей, одним доживать приходится… Был бы Володя – теперь бы я уж давно на пенсии жила… У меня еще дочка есть. Разошлась с мужем, двое детей, сама – плановик-экономист, небольшая зарплата… Вот и приходится из последних сил тянуть, чтоб им помочь… А у меня ревматизм, отложение солей, мне на ноги ни одна обувь не годна. Из метро выхожу, что ни ступенька – стою, боль пережидаю. Иной раз нагнуться, чулки надеть – криком бы кричала…
…К концу их беседы Прасковья Антоновна была посвящена уже во все подробности жизни ночной дежурной по одиннадцатому этажу: чем болели, как учатся ее внуки, в каких пионерлагерях провели они лето, сколько еще ждать до новой квартиры и в каком районе она намечается, как трудна и сложна ее служба, какая придирчивая, вредная начальница («уж лучше бы мужчина был, пусть строгий, пусть даже совсем грубый, но все лучше, чем когда женщина в начальстве!»).
Тут дежурная спохватилась, вспомнила раскаянно:
– Вы же чаю просили!
Но дожидаться кипятка, раскладывать чайные припасы Прасковье Антоновне уже не хотелось: с московских улиц и площадей слышался шум автомобильного транспорта, возобновлявшего свое движение, еще немного – и начнет светать, приедет Таня…
7
Полет реактивного лайнера совсем не походил на полет, как его представляла Прасковья Антоновна. Собственно, никакого полета не было: пассажиры сидели по три в ряд слева и справа от прохода в мягких креслах, как в кинотеатре, вытянутая в длину кабина тоже создавала впечатление зрительного зала. Только отсутствовал экран, – вместо него впереди была ровная стена с дверью, которая вела к пилотам.
Самолет не качало, не бросало, он находился, казалось, в полной неподвижности. Только снаружи, и то негромко, доносился свист двигателей, расположенных у хвоста.
Прасковья Антоновна полагала, что когда они полетят, она будет видеть в окно внизу дороги, крыши, может быть – даже людей, идущих по своим делам, наподобие того, как видела она это в своем детстве с колокольни Троицкого собора, когда кучей девчонок и мальчишек забирались туда по крутым деревянным лестницам тайком от сторожа. Стюардесса – миловидная девушка в голубой форме Аэрофлота, в кокетливо, набочок, сдвинутой пилотке на выбеленных кудряшках, время от времени объявляла: «Пересекаем границу Польши…», «Проходим Копенгаген»… Но в круглом окне только белела ровная, как снежное поле, плоскость облачного слоя внизу, под тонким, остро торчащим крылом, и синело вверху небо. Синева была не земная – гораздо гуще, темней, с фиолетовой примесью.
Прасковью Антоновну тянуло нет-нет да посмотреть в окно, а Таня, сидевшая справа, – как разместились в самолете, застегнули ремни, так ни разу и не повернула голову к окну. Привыкла к полетам, виды из самолетного окна не вызывали у нее интереса. Откинув спинку кресла, она спокойно полулежала в нем, иногда закрывала глаза, но даже когда дремала – легкая неопределенная полуулыбка оставалась в ее лице, вокруг ее тонких девичьих губ, лишь слегка тронутых бледной, телесного цвета, помадой. Она была сдержанна, молчалива, говорила Прасковье Антоновне только самое нужное, вовремя, кратко и точно подсказывала, что надо сделать, когда в аэропорту проходили через пограничный и таможенный контроль, заполняли различные бланки. Действительно, она была опытна, знала порядки, правила, и это внушало Прасковье Антоновне чувство надежности и полной защищенности. Но больше Таня ни о чем не заговаривала с Прасковьей Антоновной, не расспрашивала ее, никаких других бесед между ними не завязывалось, какая-то непроницаемая оболочка как бы незримо обволакивала Таню, и эта ее вежливая холодновато-спокойная замкнутость была несколько обидна Прасковье Антоновне. Она полагала, что будет не так; ей хотелось с Таней какой-то душевности, откровенности, она уже любила ее, родственно приняла всем сердцем с первой же минуты знакомства, уже за одно то, что они только вдвоем будут по другую сторону границы, что в содружество их соединяет не просто какой-либо случай, это связано с Леней, посвящено ему, ей хотелось, чтобы Таня расспрашивала о нем, чтобы в ней было любопытство к нему, к его детству, поступкам, мечтам, планам, хотелось чувствовать, что Тане он небезразличен, хотя бы уже потому, что без него не было бы этой их поездки, что это к нему летят они в огромном самолете через всю Европу и каждый шаг в их путешествии так или иначе связан с ним, с его именем, образом…
