Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
А сейчас перед этим набальзамированным телом проходит другая процессия — бесконечная процессия мертвецов: они пришли, чтобы принять его в свое царство. И несть числа в этой процессии тем, кто умер за него или из‑за него. Мужчины и женщины, старики и дети проходят перед гробом, и причина их смерти сразу становится ясна. Дети со вздувшимися золотушными животами, подростки с ввалившимися глазами туберкулезников; тела, покалеченные пулеметной очередью, тела, на которых виднеются ужасные раны от карабинных пуль, на висках у многих еще сохранился кровавый след от последнего милосердного выстрела, других задушили гарротой — на их лицах еще сохранился страшный оскал. Одетые в темную крестьянскую одежду, в комбинезон рабочего или милисиано, в фалангистскую военную форму цвета хаки или голубую рубашку, его друзья и его враги, те, кого приказал убить он, и те, кто был убит за преданность ему, те, кто погиб в окопах, сражаясь бок о бок с ним или против него, — все они проходят сейчас молчаливым парадом перед его гробом.
Бесконечной процессией они, как смутные тени, проходят перед его закрытыми навсегда глазами, и ему безразличны их одежда, их знамена, их раны. В этом фантастическом параде все смешивается: комбинезон милисиано и военная форма фалангистов, добитый последним выстрелом в висок тот, кто некогда был священником и погиб от рук анархистского патруля, и добитый таким же выстрелом профессор, расстрелянный группой юношей в голубых рубашках. Друзья и враги, те, кто его любил, и те, кто его ненавидел, те, кто умер за его дело, и те, чья смерть была делом его рук, смешавшись в одну толпу, молча проходят они перед гробом, не узнавая лежащего там, а он уже не в состоянии узнать их…
Я открываю глаза: милю гроба все идут и идут мужчины и женщины, молодые и старые. Диктор объявляет, что скоро включат здание кортесов и начнут передавать торжественную церемонию экстренного заседания, на котором будет приведен к присяге и провозглашен королем Его королевское высочество принц Хуан Карлос Бурбон. А пока камеры еще раз показывают нам это белое лиЦо, похожее на собственную посмертную маску; лицо, на котором на века застыло выражение торжественности; лицо человека, которому уже неведомы никакие страсти, желания, никакие человеческие чувства… Я перевожу взгляд на стену и вижу лицо твоего отца, которое он сам увековечил на автопортрете. Два лица: жертва и палач, навсегда объединенные в смерти…
Ты сидишь рядом со мной, спокойная, безучастная, чуждая какого‑либо ощущения реванша, — такой ты была все время, пока он агонизировал. Где давнишние раны, старые слезы, ненависть и мечты о мести? Где годы нищеты и ужасных сиротских приютов? Где детские игры, которых ты никогда не знала? Где твое искалеченное детство?
Камеры уже ведут передачу из помещения кортесов. Я чувствую грусть и усталость: я устал от этой длинной агонии, от такого обилия смерти. Прощай навсегда, Генерал. Для тебя и для всех, для живых и для мертвых, долгий мир и забвение…
Алонсо Самора Висенте
ЗАСТОЛЬЕ (Перевод с испанского А. Косс)
Alonso Zamora Vicente
MESA, SOBREMESA
АПЕРИТИВ
Агрессивная буржуазная роскошь ресторана из тех, что в путеводителях помечены пятью звездочками[80]. На полу толстый плюш, заглушающий шаги; мельтешенье расфранченных официантов. Снуют между тропическими растениями, что тянутся к воображаемому небу. Звучащая издали музыка, которую никто не слушает. На одной стене большой портрет: генерал верхом на коне, сколько отваги, сколько орденов, на заднем плане взрывы, пожары, трупы, война… Живопись, от коей так и веет национальной историей — до озноба. Приглушенная трескотня разговоров, мягкий лоск дорогих мехов, туалеты от знаменитых модельеров, волны ароматов. Лица под слоем косметики, кричаще раскрашенные веки, лоснящиеся лбы. Вызывающие галстуки, пресыщенное и деланно беззаботное самодовольство, сквозящее в скупых фразах, которыми обмениваются мужчины, и шумная притворная слащавость женской болтовни, визгливой, безграмотной и нудной. Непомерные вырезы, поглядишь — голова закружится, как над бездной; осведомленность по части драгоценностей: бриллианты добывают из недр земли южноафриканские негры, — а также по части фауны: какие коварные брачные обычаи у всех этих животных, шкурки которых идут на манто, и на горжетки, и на сумочки… Развинченно валятся в кресла и на диваны, рассеянно поглаживают нагие статуи, со снисходительно искушенным выражением созерцают литографии, портьеры, рюмки с аперитивами, фужеры с томатным соком и хересом, профитроли, розовых креветок под шубой, ломтики сыра, оливки, крекеры, съедобных моллюсков, кальмаров, ломти омлета по — испански, ах, омлет по — испански… Снуют официанты, спешка, безмолвные распоряжения, множество подносов, навязчиво тычутся — выбирай, метрдотель весь в поту, волны чада из кухни, что за стеной, хлопанье дверей, сдавленная брань…
* * *Какая радость быть метрдотелем, ты мне можешь сказать? Приперлись наконец, давно пора: когда закатывают пир по высшему разряду, вечно вся братия опаздывает, дамы без конца требуют новых закусок, постоянно хотят чего‑то другого, подавай им все, про что они слышали либо прочли в журнале в разделе «Семейный очаг», давай тащи, туда — сюда, туда — сюда, ишь разохотились, словно монахи в трапезной, дорвались, словно с голодного острова, как выкаблучивается эта кисломордая, только и умеют, что плести околесицу, это ж надо, до чего навострились делать вид, будто и не замечают нас, когда мы подходим с подносами, на мясной пирог ее потянуло, эту белобрысую, дал бы я ей пирожка, пошла она, чучело старое, да что у нее в башке, все эти бабы чокнутые, а муженьки стоят скопом, и дела им нет, будто и не видят, как бабье заголяется, считают, видно, что у нас, официантов, у персонала то есть, нет ни души, ни тела, — все эти шлюхи могли бы уж сразу сесть за стол, чем наливаться аперитивами и обжираться закусью, сами же будут потом блевать, уж это точно, такую грязь разведут, но ведь всё дамочки из высших кругов, куда там, такие фамилии, такие должности, такая родня, их же показывают по телику, съемочки что надо, загляденье, так что они могут делать все, что брюхо подскажет, и бабы, и мужики, про них никогда не скажут, что пьяные, самое большее, что, мол, нездоровится малость… врезал бы я им — точно, не поздоровилось бы… про нас‑то в таких случаях говорят — надрались, наклюкались, назюзюкались, мы пьянчужки, известно, а ведь мы носом не чуяли столько спиртного, сколько эта сволочь выжрала, куда там, только поглядеть на этого типа, которого чествуют, ишь какой тихоня, тише воды, ниже травы, но меня не проведешь, стоит только посмотреть, как он хватает рюмку, а до чего торопится цапнуть кус омлета, и ведь не выронит, а как креветочек горяченьких убирает… потрясно, чтоб тебе уделаться, ишь, обжегся, так тебе и надо, — дерьмо, а не люди, ладно, они платят, в этом суть, общество потребления, как говорит управляющий, они платят, а мы получаем, и порядочек, но вся подлость в том, что наживается‑то хозяин, он из галисийцев, само собой, чтоб тебя, я прямо как измолотый, ага, что‑то уж шмякнулось на ковер, ну — кто из наших красавцев нагнется… конечно… еще бы… холера, так я и думал, наступили, вот кастелянша разорется — слышно будет аж у них в Эль — Ферроль — дель — Каудильо[81]. и охота же молоть языком, сидели бы себе тихо, да уж, ну и разговорчики, когда они заведутся насчет политики, не остановишь, прямо поток, одно на языке — угрозы и угрозы, им не терпится задать нам жару, у этой шатии одно на уме — погреть руки, но они еще заплатят, это ж надо, сколько награбили — все эти манто и драгоценности, только поглядеть, какие ожерелья на ихних бабах, мне можете не вкручивать, с жалованья такого не наживешь, поди наживи… а то жалованье, жалованье… эта публика высосет всю кровь до капли не только из народа — из собственной тени, из собственной матери, из чего угодно, из всего, что подвернется, да уж, типы, их только послушать, акции и снова акции, и банки, и счета за границей, и дома там и тут, и путешествия — житуха… ничего, не хлопнутся в обморок, когда подадим бульончик, они ведь сожрут, что дадут, а все равно скажут — гадость, вот там‑то и там‑то кормят так уж кормят, чудеса в решете, ничего, сами небось и чесноком не брезгают, сейчас все сплошная показуха, ведь как небось ненавидят друг друга, а сами улыбаются, чтоб их, улыбаются, а вся подлость в том, что каждому охота ножом соседа пырнуть, да еще на рукоятку поднажать, чтоб вошел поглубже, попало бы им в жратву крысиного яду, что сыплют по подвалам, пусть бы все разом загнулись, самое дерьмовое дело — кормить эту ораву подонков распроэтаких, на нас взирают с такой высоты… я‑то знаю, еще немного — и начнут вспоминать о войне, хвастать, кто где побеждал, кто где палил из пушек, и начнут сокрушаться, чуть не до слез, что, мол, дела идут не так, как раньше, раньше, дескать, нам жилось лучше, надежнее, уже пошли плести — ах, амнистии, ох, забастовки, эх, утечка капиталов, эти козлы не соображают, так ничему и не выучились — с налогоплательщиков у нас три шкуры дерут, да что там три — все тридцать три; все равно, не будет им пользы от влиятельных знакомств, от приятелей в министерствах или где еще, и от их мехов и драгоценностей, и сверхточных часов, приобретенных в Париже, или на Канарских островах, или в куче дерьма, и не поможет им лопотанье по — английски, и массовые молебны, и ежедневные службы, потому что когда пробьет их час… они так закрутили гайки, что расплачиваться приходится нам — вот что самое скверное, никуда не де нешься, но какого дьявола, все равно когда‑нибудь и как- нибудь да придется кончать с этим делом… только посмотреть на эту дамочку, раскуривает сигарету, а ведь пора за стол, маневр, что называется, — прикидывает, к кому бы присоседиться за столом, к тому старикану? к приятельнице, с которой треплется? к попику? Ага, пристроилась, не больно ей повезло, по крайней мере если судить по внешности, поди знай, что под нею кроется… но этот из тех, кто приходит, только чтобы подзаправиться… здесь ведь что главное — пускать пыль в глаза, красоваться, показушничать — поигрывать пальцами в воздухе, чтобы перстни сверкали, а браслеты бренчали, здесь ведь не носят дешевки, ничего поддельного — только украшения, изысканные, как сбруя на цыганском осле, растак их, прямо тебе краснокожие, ага, пошли поздравлять муженька этой сушеной селедки — мол, хорошо выступил по телику тогда- то во время утренней передачи на пресс — конференции с участием министра и все такое, хотелось бы знать, кто ему состряпал пресс — конференцию, здесь эта вонючка только и может, что рыгать, брюхо ходит ходуном, словно он собирается пустить шептуна, а из пасти разит за милю, может, потому и получился так хорошо по телику, там ничего не заметно, не видно ни перхоти, ни золотушных пятен на шее, ни двойного подбородка, который так и сочится сальным потом, холера, вот была бы бойня, если бы святой Мартин[82] оказался поблизости, а супружница‑то переваливается, ни дать ни взять фургон доставки из тех, что марки ДКУ… ладно, мы здесь в метрдотелях, так что заткнись и обслуживай; как говорится, на новый цветок лети, мотылек, посетитель командует, а ты трудись, и тебе обеспечено процветание… наверное, стоит тебе принять предложение делегатов, которые собрались здесь по случаю съезда несколько дней назад, и смыться отсюда, они мне предлагали тепленькое местечко в ОРК, если я выйду из КРО, потрясно, что называется, перемена обстановки, а еще лучше мне перебраться на побережье, как считает Пепильо, самый опытный из официантов, на побережье… надо перебраться на побережье…
