Леонид Гартунг - Повести и рассказы
— Папочке на людях побыть полезно… А то он совсем закис со своею болезнью. Только бы не напился в гостях…
— Спи.
— А ты мне читать будешь?
— Что тебе почитать?
— А вон возьми книжку на полке.
Василий взял книжку, уселся поудобней, начал читать Андерсена.
Вскоре Светка уснула, а Лихачев представил себе, как сейчас дома. Ниночка, наверно, кончает готовить уроки. Петя что-нибудь лепит из пластилина. Лёсенька, должно быть, уже спит…
Неожиданно пришла Маша. Вошла, посмотрела в глаза:
— Что же не открывал долго? Думал, Пана? — Разматывая пуховую шаль, сказала насмешливо: — Не бойся. Не придет.
— Что-нибудь случилось?
— С чего ты взял?
— Лёсенька как?
— Я ей пенициллин ввела. Сегодня температура нормальная. Что это ты читаешь? Детская?
Прошлась по комнате, подошла к окну.
— А это что? Почему Асаня не принимал?
— Не знаю.
Взяла бутылочку на подоконнике, посмотрела на свет.
— Давно выбросить пора. Вон хлопья плавают. А Пана не придет, не бойся.
— Я не боюсь.
— Она говорит: «Не мне ему кланяться. Если у него совести нет, пусть творит, что хочет». И детям объясняет: «Наш папка другую себе нашел, помоложе да покрасивее, а мы ему теперь ни к чему».
— А, черт! — не выдержал Василий.
— А ты чего ждал? Что она детям будет объяснять, какой у них папочка хороший?
— Ты зачем пришла? — спросил Василий. — Уговаривать?
— Очень мне надо. Но если хочешь знать мое мнение, то скажу — ты глупость делаешь.
— Тебя Пана подослала?
— Да нет же. Ей-богу нет. Соскучилась и пришла. Ты ж мне брат родной.
Маша нетерпеливо прошлась по комнате.
— Василий, у меня к тебе просьба. Возьми вот это. Видишь?
Тут только он заметил в руке ее газетный сверток. Развернул — патроны от его двустволки. Маша виновато опустила глаза:
— Спрячь подальше. Нельзя такие вещи оставлять. Мало ли что может случиться… Дети.
— При чем тут дети? Патроны под замком были в кладовке.
— А ключ? Я ведь ключ нашла. У тебя в стеганке.
Он посмотрел на сестру, смутился.
— Чудишь?
Что-то надо было сказать ей, но он не знал, что именно. Она сама пояснила.
— Очень заманчиво, Вася… Один миг — и все. А потом противно стало… Я ведь медработник, знаю, как это бывает… А вообще-то я даже в бане вымылась, белье чистое надела. А потом подумала — какая гадость. Но не это главное… Главное — я поняла, что не люблю его. Нисколько не люблю и нисколько он мне не нужен. Только жить расхотелось, но это пройдет. Мне бы только сегодняшнюю ночь пережить, а там все наладится… Но что же это мы все обо мне? Ты лучше о себе расскажи.
— Обо мне — что? Я уеду…
— Хочешь все сначала? Думаешь, счастлив будешь?
— Не знаю…
— Не сможешь ты начать все сначала.
— Смогу. Другие ведь могут?
— То другие, а ты не такой…
— Тише, Светку разбудишь.
Маша долго смотрела на спящую Светку, вздохнула:
— Никогда себе не прощу. У меня тоже могла быть такая… Ну, не такая, конечно, поменьше…
— Обожди, — прислушался Василий. — Кажется, кто-то ходит. Во дворе. Или мне показалось.
— Пана не придет, не бойся. И никто не ходит. Тебе бы белласпон попринимать. У тебя нервы. А я вчера видела твою… С этим, с писателем.
— Когда?
— Когда из библиотеки шли, после открытия.
— Ну и что?
— Они стояли и разговаривали.
— Зачем ты мне об этом говоришь?
— Я прошла мимо, они меня не заметили. У нее лицо было нехорошее…
— Чепуха…
— Я поняла, что ты ей не нужен. В общем, уверена, что тебе с ней не жить. И никуда ты не денешься — вернешься к своей Пане и к ребятишкам. Перебесишься и вернешься… А вот мне, правда, придется куда-нибудь удирать… Нельзя мне здесь. Любовь прошла.
— А прошла ли?
— Прошла… А может, я его никогда и не любила. Не смотри на меня так. Я вполне в своем уме. Нет, конечно, не так сказала. Георгия я любила. А потом все прошло. Я тебе кое-что рассказывала. Это было после больницы. Мне было страшно плохо. Я написала ему. Но он не ответил. И вообще не писал несколько месяцев. Я думала, с ума сойду. Каждое утро просыпалась и не знала, как дожить до почтовой машины. Потом перестала ждать. Должно быть, человек все может вынести — остается внешне таким, каким был, но внутри у него что-то перегорает… Потом уже все равно стало, что будет с ним и что будет со мной. А затем и это прошло. Опять стала говорить себе, что жду его, но в душе уже ничего не было. Приехал, я даже не обрадовалась. Даже досада какая-то появилась: жила спокойно, а теперь опять надо беспокоиться.
— Как же ты дальше будешь?
— Ты обо мне не беспокойся. Замуж выйду. Я не старуха — кому-нибудь да понадоблюсь. Жалко только одно — ребенка зря сгубила. Он-то при чем? Этого я себе никогда не прощу.
— У тебя все впереди, не мучься.
— Впереди или позади — кто знает…
— Маша, ты мне денег немного дашь? — спросил Лихачев.
— Конечно, дам. Но разве у тебя нет?
— Тех, что на книжке, я не возьму. Пусть детям останутся. У Паны ни специальности, ничего. Что она заработает на общих работах? Пусть хоть на первое время… А там устроюсь, посылать буду.
— Никак не могу поверить, что у тебя это всерьез… Ты и она — ничего общего.
— Давай об этом не будем. Хотя извини, задам тебе один вопрос, раз уж пошло на откровенность. Если женщина отдается мужчине — любит она его или нет? Или это ничего для нее не значит?
— Иногда значит, а иногда и нет… Разные бывают женщины.
42
Устраивать свадьбу Георгий не захотел — просто посидеть всей семьей после возвращения из сельсовета. Анна Леонтьевна побоялась перечить сыну, хотя было обидно, а вдобавок и печально, потому что быть вместе молодым оставалось только два дня и две ночи, а после того предстояло провожать невестушку.
Кроме приглашенных, пришли и незваные гости: бывшая школьная учительница Георгия Вера Никандровна и старичок-конюх с мокрыми глазами. Учительница принесла хрустальную вазу, и стало неудобно, что ее не пригласили, а она так потратилась. А старичок имел привычку не пропускать ни одного случая, где бы можно было посидеть за столом и выпить на дармовщину. Одет он был совсем неподобающе: в гимнастерке, застиранной добела, и валенках с галошами.
Юлька помогала накрывать на стол. Варя тоже взялась было носить посуду, но Настенька ее остановила.
— Сиди спокойно. Тебе не положено.
Асаня вроде бы ненароком то в один угол заглядывал, то в другой и руки потирал, будто замерз сильно. Анна Леонтьевна отозвала его:
— Асаня, ради бога, не прими в обиду… На тебе стопочку и потерпи… Не напейся раньше времени.
Асаня выпил, поблагодарил. Другой бы обиделся, а он виду не подал.
Иван Леонтич, едва пришел, тут же разворчался по случаю жары. А как в квартире жару не быть, если целый день плиту топили, жарили и парили. Анна Леонтьевна и ему сделала внушение:
— Ты ради такого случая хоть маленько себя в руках держи. Будь человеком.
Сказала она это не зря — Иван Леонтич вообще последнее время был не в себе — то размягченный какой-то, то злой — не подступись.
И в этой сутолоке встреча с Пастуховой, которую так настороженно ждала Анна Леонтьевна, оказалась совсем обыденной. Пастухова пришла вместе с Асаней и молодыми. Скинула пальто и сразу на кухню:
— Чем помочь?
Была она в сером платье с коричневой отделкой, с искусственным жемчужным ожерельем на шее. Анна Леонтьевна давно не видела ее близко. Когда заходила в контору, замечала соперницу только скосом глаза. А сейчас прямо взглянула в лицо. Да, изменилась и она: потемнела, морщин еще не видно, но на лице уже усталость…
— Помочь? Бери колбасу режь.
И опять резко и отчетливо вспомнилась обида, даже не вспомнилась, а вдруг снова отпечаталась в душе свежим оттиском. На секунду потемнело в глазах от ненависти, но Анна Леонтьевна сдержала себя, отвернулась к окну, будто высматривая кого-то.
Взглянула на молодых. Варя от смущения горела лицом. Георгий хмурился, но получалось это у него по-мальчишески, застенчиво.
Пора было начинать. Уселись за стол. Налили по бокалу шампанского. Стали просить Ивана Леонтича произнести речь. Тот, к удивлению Анны Леонтьевны, не отказался, встал с бокалом в руке.
— Ну, что ж. Речей настоящих я произносить не умею, однако ради такого случая смолчать тоже нехорошо. Начну с самого себя. Мне вот-вот стукнет шесть десятков. И задаюсь я вопросом: много это или мало? Мне кажется, мало… Недостаточно. Как я на себя посмотрю — только-только из мальчишества несмышленого выходить начинаю. Это я вполне серьезно. А если взять девятнадцать и двадцать? — старик кивнул в сторону Вари и Георгия. — Как этот возраст определить? Я думаю, что много и мало. Вполне достаточно, чтобы наследников на свет произвести, и очень мало, чтобы жизнь свою на правильных началах построить. На правильных началах. Что это значит? Это много чего значит… Но стоит ли ждать, пока все умственные факторы созреют? Пожалуй, нет. Ждать пришлось бы лет до семидесяти, когда жениться уже ни к чему… Я, между прочим, вспоминаю один случай. О нем вот, об этом герое. Было это лет десять назад. Смотрю я из окна, а он с ватагой мальчишек сражается. Их человек семь, а он один. Налетят на него — бац-бац. Он с ног долой. Но лежачего у нас бить не полагается. Стоят вокруг да ждут, когда он встанет. Он на колени приподнимется, снегом от крови лицо утрет и опять на них. Другой давно бы деру дал, а он нет. Порадовался я тогда, вот, думаю, характер серьезный. Все же вышел, разнял их. Вернее, прицыкнул — они, как воробьи, кто куда. Один Гошка остался. Надел я на него шапчонку. «Из-за чего война?» — спрашиваю. А он мне в ответ: «Пускай они Машу селедкой не обзывают…»
