Майкл Каннингем - Плоть и кровь
Мать разгладила его волосы, от нее исходило мягкое дуновение духов и джина, тихое гудение интереса к сыну. Бен представлял себе, как она каждое утро приступает к счету, который продолжается, начиная с единицы, весь день. Мать была спокойной, потому что точно знала номер каждой минуты.
— Как погуляли? — спросила она.
— Хорошо. Вода ушла, можно пройти вдоль причала, довольно далеко.
— Да, я слышу, чем от тебя пахнет, — сказала мать и взъерошила его волосы. — Солью.
Она вмещала в себя всю красоту, какая была в этой комнате. Вне матери оставалась только старая кухня — семужного цвета пластмассовый стол, сосновые шкафчики с большими темными разводами и сучками, словно оставленными кем-то, тушившим сигары об их дверцы. И еще оставалась вне матери тетя Зои, больная и безумная, с белой кожей, покрытой пятнами, как у гипсового святого, бросающая омаров в кипящую воду.
Вошел и остановился рядом с Беном Джамаль.
— Здравствуй, Джамаль, — сказала мать Бена.
Джамаль кивнул и улыбнулся, смущенно, как если бы они только что познакомились.
— Джамаль вегетарианец, — сообщила тетя Зои.
— Нам это известно, лапуля, — сказала мать Бена.
— Я тоже была вегетарианкой, — продолжала тетя Зои. — Целых пятнадцать лет. А потом в один прекрасный день зашла в «Макдоналдс» и съела бигмак. Тем все и кончилось.
— Знаю, — сказал Джамаль. Он стоял, присогнув ноги, словно готовясь к прыжку. Он был самим собой, не мужественным и не женственным. Был Джамалем, храбрым и беспечным, спокойным, с живыми глазами и спиралями густых черных волос.
— Я приготовлю салат, — сказала мать Бена. Она поцеловала сына в лоб, отошла к столу и разломила руками головку латука.
— Я погружалась в это все глубже и глубже, — рассказывала тетя Зои. — Дошла до того, что не могла выносить даже мысли о том, как из земли выдергивают морковку, как снимают с куста помидоры, как косят пшеницу. Мне казалось, что каждое растение обладает чем-то вроде сознания. Что помидорный куст страдает. Так что моя диета становилась все более скудной. Я не могла прихлопнуть комара или убить муху. А в итоге вошла, почти не думая, в «Макдоналдс» и потребовала бигмак. Меня от него стошнило. Но я пошла туда на следующий день и съела еще один. Это было началом моего падения.
— В бигмаке, по-моему, грамм семьдесят жиров, — сказал Бен.
— Ну, жиры, насколько я понимаю, — это часть жизни, — ответила тетя Зои. — Смерть и жиры, знаешь ли. И все прочее.
— Мы в последнее время едим все больше злаков, — сказала мать Бена. — Я пытаюсь уменьшить количество потребляемых нами жиров примерно вдвое.
Тетя Зои смотрела на кипящих омаров, лицо ее выражало аппетит и раскаяние.
— А еще я увлеклась кускусом, — продолжала мать Бена. — Готовить его легко, да и приправ к нему существует многое множество.
— Я понимаю, — сказала тетя Зои. — Понимаю, что правильное питание — вещь хорошая. Просто мне не хочется… не знаю… обзаводиться навязчивыми идеями, наверное, так.
— Ну, знаешь, не обязательно же делать из всего навязчивую идею, — сказала мать Бена.
Тетя Зои усмехнулась.
— Самое трудное на свете — достичь равновесия, — сказала она.
И взглянула на Джамаля — весело и беспомощно. Она была готова позволить ему обратиться в того, кто тревожится, всему ищет меру и говорит: ровно столько, и никак не больше. Одиннадцати лет материнства хватило ей за глаза. Теперь ребенком хотела быть она.
В лице Джамаля ничто не дрогнуло. Он покинул кухню, вышел через сетчатую дверь на веранду. Бен видел его в окно — разведшим в стороны длинные тонкие руки, глядящим в небо.
Мать Бена проследила за его взглядом, тоже увидела Джамаля, подмигнула сыну. Может быть, разглаживая его волосы, она почувствовала, к чему клонятся его мысли?
— Бен, лапуля, — сказала она. — Ты не займешься столом?
— Конечно, мам.
Он взял тарелки, столовое серебро, прошел в столовую. Здесь стоял длинный стол синего цвета, голые деревянные стены были расписаны летучими рыбами. Из гостиной доносился голос диктора, говоривший, что к океану идет стена огня. Накрывая на стол, Бен старался, чтобы ножи, вилки, ложки лежали строго параллельно друг другу.
Дядя Вилл приехал на следующее утро — с дружком. От одной этой мысли у Бена свело живот. Он наблюдал за ними сквозь окно наверху. И отколупывал ногтями чешуйки краски.
Приехали они в машине дружка, старом МС, которым Бен был бы не прочь порулить. Да только он в их машину не полез бы, ему не хотелось тереться задницей об их обшивку. Он наблюдал за тем, как они вылезают наружу, как его мать и тетя Зои встречают их посреди двора. Объятия, поцелуи. Дядя Вилл был высоким, с кроличьим лицом, — шибко умным, одетым в потрепанные джинсы и белую майку: ему не терпелось показать, что он владеет одним из тех фиглярских, неспортивных тел, которые лепятся посредством подъема тяжестей. Выдуманное тело, здоровенное, но ни на что не годное. Дядя Вилл выглядел как тренированный десятиборец, а сам скорее всего и десяти футов пробежать не смог бы. Дружок относился к профессорскому типу — прямоугольная голова, повадки душевнобольного, как будто музыка, от которой он отказался, так и продолжает звучать в его уме. На тощих ногах высокие спортивные ботинки со шнуровкой, а носков нет.
Мать Бена и тетя Зои любили дядю Вилла с упорством загипнотизированных женщин. Сестры, женщины. У них нет выбора. Мужчины принимают решения, а женщинам остается лишь говорить «да» или «нет» любви, которая в них живет. Мужчины отвечают за свои привязанности. Женщин они волокут по жизни. Только самое сильное разочарование способно оборвать их любовь, и после этого они уже не решаются полюбить снова. Закрываются внутренние клапаны. Меняется химия тела. А они этого не хотят.
— …Думали, ты не приедешь, — услышал Бен сквозь стекло голос матери.
— Не смог вынести мысль о том, что упущу столько интересного, — ответил дядя Вилл. Он говорил на личном его языке, языке острослова. Каждое слово имело значение, отличное от общепринятого.
Бен смотрел, как они поднимаются на веранду. Дядя Вилл нес два чемодана, мать Бена и тетя Зои шли по сторонам от него. Дружку предоставили тащиться за ними, прислушиваясь к его беззвучной, никому не ведомой музыке.
Потом Бен услышал, как они входят в парадную дверь. Услышал, как дед пытается лавировать между вежливостью и негодованием.
— Здравствуй, Билли, — сказал дед. Голос его доносился сверху, с лестницы, терпеливый и мощный, как сам этот дом, крепость, простоявшая над заливом почти сто лет.
— Здравствуй, пап. Ты ведь помнишь Гарри.
У дяди Вилла голос был кокетливый, пронзительный, самодовольный. Голос флейты. Бен слез с подоконника, сбежал вниз. Ему не хотелось и дальше оставаться в доме. Не хотелось слышать все это.
Впрочем, проскочить мимо них ему все равно не удалось бы.
Они уже были в гостиной, все, кроме Джамаля, обладавшего даром всегда оказываться где-то в другом месте. Когда Бен начал спускаться по лестнице, дядя Вилл заметил его и соорудил на лице остроумную пародию на удивление.
— Бен? — произнес он.
Бен негромко сказал «здравствуйте», спустился на первый этаж.
— Боже милостивый, как ты вытянулся, фута на три, по-моему.
Бен пожал плечами. Его рост был его ростом, его правом — не какой-то там выдумкой. И в предметы для умничанья не годился.
— В этом возрасте, чтобы уследить за ним, приходится измерять его рост раз в неделю, это самое малое, — сказала мать.
Не помогай ему. И ничего ему не отдавай.
Дядя Вилл подошел, протянул Бену мягкую ладонь. Бен позволил ему изобразить пародию на мужское рукопожатие.
— Ну как дела? — спросил дядя Вилл. — Что поделываешь?
— Ничего.
— Хорошо выглядишь.
А вот этого не трогай. Оставь меня в покое, даже не смотри на меня.
— Познакомься, Бен, — сказал дядя Вилл. — Это Гарри.
Бен не знал, куда девать глаза. Он взглянул вниз и вбок, на солнечный свет, протянувшийся по истертому ковру. Потом на деда. Лицо деда окутывали, будто вершину горы, тучи.
Дружок тоже пожал ему руку. Ладонь у него была крепче, чем ожидал Бен, и суше. И пахло от него не цветочками, скорее мелом.
— Здравствуй, Бен, — сказал дружок.
Ради собственного спокойствия — ну и потому, что за ним наблюдал дед, Бен в лицо дружку смотреть не стал. Позволил пожать свою руку и отнял ее.
— Пойду погуляю, — сказал он матери.
— А не хочешь немного побыть с нами? — спросила она.
— Нет, — ответил он ей. И ушел, зная, что дед будет уважать его за невежливость.
Снаружи белый августовский воздух пронизывался густым истомленным светом. День стоял мертвенно тихий, словно задержанное дыхание, под парусом в такой не походишь, — впрочем, до приезда Конни оставалось еще несколько часов, к тому времени, глядишь, и ветер поднимется. Бен шел к заливу по короткой дорожке, посыпанной истолченными в порошок раковинами, которые белели в отбеленном воздухе, как кость. Вода залива отливала зеленью. У округлых камней безжизненно стояла пена.
