Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
Фредерик, похоже, обижен.
– Он тебе не нравится?
– Не в том дело. – Как бы это ему объяснить? – Чай, растущий здесь… у него свой собственный, особый вкус… он воскрешает слишком много воспоминаний.
– Когда мне приходится путешествовать, – говорит Фредерик, – я всегда беру с собой коробочку собственного чая.
– Магнус как-то рассказал мне о храме в Китае, где он побывал…
– На горе Ли Ву, – перебивает Фредерик, и широкая улыбка появляется у него на лице. – Я съездил туда несколько лет назад. Все там на месте, все, о чем он тебе рассказывал: монахи, собирающие листочки на рассвете, особый аромат того чая. По сей день это самый дорогой чай в мире.
Внизу, в долине, яркие разноцветные косынки сборщиц чая, словно лепестки, устилают всю лужайку. Фредерик указывает на людей вокруг нас:
– Здесь немало приехавших сюда в связи с годовщиной смерти Аритомо.
– Знаю. Они меня уже допекли. Какая-то журналистка вознамерилась заснять меня для документального фильма об Аритомо, который она делает. Еще одна попыталась уломать меня дать интервью для какого-то новостного канала.
– Тебе стоило бы поговорить с ними, рассказать об Аритомо. Ты ведь знала его как никто.
– Знала ли?
Принесли еду, и мы в молчании принялись за нее.
– Тацуджи закончил работать с оттисками гравюр на дереве, – говорю я, когда убрали тарелки.
Неспешно, конструируя последовательность событий даже во время рассказа, я излагаю Фредерику все, что узнала про «Золотую лилию». Когда я завершаю рассказ, наступает долгое молчание.
– Думаешь, Аритомо был замешан? – спрашивает он наконец.
– Не знаю. Но после того, что рассказал Тацуджи, уверена, что была узницей в одном из концлагерей «Золотой лилии». Многое из сказанного им совпадает с тем, что я там видела.
– Аритомо знал, что джапы с тобой вытворяли?
– Я ему рассказала.
– Зато мне ты ничего не говорила. – Его голос выдавал застарелую обиду, все еще жгучую после стольких-то лет. – Сказать правду, я так и не смог понять, почему ты уехала из Югири.
– Я не могла жить тут, Фредерик. Не могла даже заставить себя создавать сад, который предназначался в память сестры: все в нем напоминало мне об Аритомо. Законы, право – единственное, в чем, по моему разумению, я разбиралась хорошо.
– У тебя и получалось совсем неплохо.
– Странно, правда? Я вовсе не думала становиться судьей, когда возвращалась к работе. Зато у меня имелось то, что, на свой лад, рекомендовало меня вновь образовавшемуся независимому государству, когда оно принялось подыскивать кадры: я не европейка, а уж как критически была настроена против наших колониальных хозяев, которые продали нас с потрохами!
– Ты так и не оправилась от пережитого в заключении.
– Ты знаешь кого-то, кто оправился?
– Виноват. Глупость сказал.
За спиной Фредерика в глаза мне бросается плывущий в небе воздушный шар – ярко-красный, в форме перевернутой слезы. Фредерик прослеживает мой взгляд, оборачиваясь, чтобы взглянуть через плечо.
– Один малый из К-Л привез его сюда неделю назад, – говорит он. – Поднимает на нем в воздух туристов. Мне рассказали, что успехом пользуется полет над районом вокруг Югири.
Шар, медленно вращаясь, подбирается к нам. Сбоку на нем слова «ЧАЙНАЯ ПЛАНТАЦИЯ МАДЖУБА» и эмблема плантации: контур капско-голландского дома. При виде его я издаю стон притворного недовольства.
– Да ладно тебе, – отмахивается Фредерик, – отличная реклама!
– Я его собью, если он осмелится полететь над Югири.
Он смеется, вызывая недоуменные взгляды сидящих вокруг людей.
– Помнишь ту сказку, которую каждый год Эмили рассказывала на Празднике середины осени? – произносит он, отирая слезы с глаз. – Хоу И своим луком и стрелами сбивает с небес солнца? А его жена глотает волшебное снадобье и становится бессмертной?
– Бедняга Хоу И, тоскующий по жене, которую он потерял, уступив луне, – говорю я. – Ему бы, бедному, заставить себя позабыть ее.
– Видно, не смог, – отвечает Фредерик. – Видно, и не хотел забывать.
В тот же вечер, в пять часов, я переодеваюсь для прогулки: рубашка с длинными рукавами, свободные легкие брюки, крепкие башмаки. А Чон уже ждет меня у входной двери. Домоправитель, давно понявший, что я переняла у Аритомо привычку совершать вечернюю прогулку по окрестным дорожкам, стоит ему заслышать, что я собираюсь гулять, тут же появляется у входной двери с посохом. Посох я не беру никогда, но это отнюдь не мешает А Чону всякий раз подавать мне его.
Строго говоря, есть тринадцать пешеходных дорожек, что отходят от трех селений на Камеронском нагорье, все – разной протяженности и трудности. Еще есть куда больше тропинок, не нанесенных на карты, известных только лесничим и тем, кто всю свою жизнь провел на нагорье. Одна из них вьется у самого края усадьбы. На всю прогулку у меня уходит меньше часа, и, учитывая время года, вряд ли я встречу еще кого-то на своем пути.
Во время прогулки давящая внутри тяжесть отпускает. Над головой сходящиеся друг с другом листья бросают тени на другие листья. Запах перегноя смягчен благоуханием диких орхидей. Воздушные корни пробиваются из ветвей деревьев баньяна, некоторые из корней постарше уже успели с годами окаменеть до состояния сталактитов, и теперь они подпирают прогибающиеся ветви. Если не считать тропинки у меня под нами, ничто не указывает на то, что кто-то проходил тут до меня, и всего через несколько минут я чувствую, как затягивает меня это влажное, гниющее средоточие тропического леса.
Тропинка крутая, идти по ней трудно.
Я останавливаюсь перевести дыхание на уступе, откуда открывается вид на долины внизу. И вновь меня жалит застарелое ощущение несправедливости: я была бы покрепче, если б не подорвала здоровье в лагере. Когда нейрохирург впервые уведомил меня о диагнозе, я спросила, не вызвали ли болезнь перенесенные мною лишения, не были ли они семенем, посаженным сорок лет назад, которое мало-помалу запускало свои ядовитые корешки все глубже и глубже в мой организм. «Наверняка утверждать нельзя, – сказал врач, – но сомнительно».
Что-то во мне никак не может остановиться и не гадать об этом. Афазия. Какое прекрасное слово, думаю я, садясь на пенек красного дерева. Нет, не прекрасное: очень уж похоже на раффлезию, привлекающую во время цветения тучи мух запахом гниющего мяса.
Мысли возвращаются к рассуждениям Тацуджи о «Золотой лилии». Если он прав и Томинага Нобуру возглавлял «Золотую лилию» в Юго-Восточной Азии, тогда у меня нет сомнений, что лагерь, в который меня заключили, был частью всего этого. Но какое место Аритомо во всем этом? Прав ли Тацуджи, полагая, что Аритомо направили сюда подготовить почву для осуществления планов «Золотой лилии»?
Вдруг меня охватывает ярость по отношению к Аритомо. Пальцы впиваются в бока пня, на котором я сижу, как когти!
Но приступ ярости стихает быстро.
Встаю, отряхиваю грязь с брюк сзади. Уже темнеет. В низких туманах за холмами вызревает оранжевое свечение, словно бы деревья охвачены огнем. Из сотен пещер, изъевших склоны этих гор, валами валят летучие мыши. Смотрю, как безо всяких колебаний погружаются они в туман, доверяя эху и молчанию.
Не так ли и все мы, рассуждаю я, направляем свои жизни, растолковывая молчание между произнесенными словами, дотошно исследуя возвраты эха нашей памяти, с тем чтобы составить «карту местности» нашей жизни, чтобы уяснить, что за мир нас окружает?
Глава 24
Сад составлен из многообразных часовых механизмов, сказал мне однажды Аритомо. Одни из них идут быстрее других, а какие-то идут медленнее, чем мы способны различать. Полностью я поняла это лишь много времени спустя после того, как стала его ученицей. Каждое растение, каждое дерево в Югири росло, цвело и умирало с той быстротой, какая была присуща только ему. И все же сад окутывало ощущение безвластия времени. Деревья из более холодных частей света – дубы, клены и кедры – приспособились к постоянным дождям и туманам, к бессезонному прохождению времени в горах. Свою расцветку они меняли незаметно. Один только росший у дома клен хранил память о сменяющихся временах года в расширяющихся кольцах ствола: листья его становились совершенно красными, слетали с веток и разносились по всему саду. Мне часто попадались эти листья, прилипшие к мокрым камням на берегах пруда Усугумо, как выброшенные приливом медузы.
Всякий раз, покидая Югири, чтобы отправиться в селение Танах-Рата, я убеждалась, что потеряла счет времени. Приехав на Камеронское нагорье, я оставила мир позади, полагая, что это ненадолго, но пришел день, и меня поразило осознание факта: я провела в ученичестве у Аритомо больше года. Этим я поделилась с ним.
