Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла
Так мало — помалу Хуана наконец утратила всякий интерес к своей жизни. Она прогнала от себя мечты пятнадцатилетней девочки, те мечты, с которыми она просыпалась в весен нее утро, жадно впивая глоток за глотком крепкий запах весны. Она целиком отдалась труду и смотрела на окружавший ее мирок как на единственно возможный. В другой атмосфере она бы задохнулась; она бы погибла, если бы пришлось оставить привычную мирную жизнь, размеренную, как тиканье стенных часов в столовой, отмечавших бег равнодушного времени. Она чувствовала себя счастливой, потому что не надеялась на счастье, даже не помышляла о нем. Смех, жалобы, горе и радости детей стали ее собственными; безмятежное спокойствие отца — ее собственным спокойствием. В душе ее родилось особое чувство ответственности, самопожертвования, которое даже нельзя назвать чувством долга, потому что оно сильнее, чем долг; ее жизнь была как бы привязана ко всему этому, и каждый час, каждая минута, каждый день делали еще прочней незримые, по глубокие узы.
Незаметно проходили годы. Лишь однажды Хуана внезапно ощутила их бремя — как если бы на календарях собрались все оторванные листки, как если бы вернулись все зимы, безвозвратно унесенные ветром. Встреча с человеком, которого она знала давно и несколько лет не видела, заставила ее ощутить бег обманчивого времени. В этот миг она спросила у себя тихим, готовым оборваться голосом, не она ли постарела и не был ли проходивший мимо друг просто зеркалом, где смутно отразилась она сама, пластинкой, пропевшей горькую песнь пробуждения к жестокой и неустранимой действительности.
Но дурное настроение длилось всего минутуг. Оно рассеялось, разгладилось, как складка, морщинка на платье. К Хуане вернулось душевпое равновесие. Она подумала, что каждому человеку дан в жизни некий определенный возраст, не имеющий ничего общего с действительным. Некоторые люди навсегда остаются детыми; даже через грех они проходят, не замарав крыльев, отделавшись царапиной вместо глубоких неизлечимых ран. Другие, напротив, рождаются уже зрелыми, с бременем ответственности на плечах. Себя она относила к последним. Она всегда иыла взрослой женщиной, даже в детские годы. Куклы и то были для нее не просто игрушками, но детьми, предметом нежных забот, внимания и ухода.
Хулио и Карлота росли у нее на глазах, как растут и вянут люди, идущие рядом с нами по жизни. Хуане уже не приходилось наклонять голову, когда дети целовали ее — с каждым днем все более поспешно и бегло. Повзрослев, они па — чали стыдиться нежности. И только в дни рождения, получая от Хуаны долгожданные подарки, они вновь становились маленькими. Считалось, что подарки — это награда за хорошее поведение. При этом великодушно забывались невнимание, небрежность — проступки, которыми мы грешим перед людьми, больше всего нас любящими.
И так было всегда. Однажды, правда, в душу Хуаны закрался непривычный трепет, возможно, то было неизбежное волнение — итог долгих смутных грез, душевных бурь, о которых она и сама не могла бы сказать, откуда, из каких неведомых тайников ее существа они проистекали. Один друг, всегда уделявший ей больше внимания, чем остальные, крепко пожал ей руку, и Хуана почувствовала сквозь перчатку, как ее охватывает тепло, как ею овладевает чуждая сила, лишающая ее собственной воли, сила с древними и законными притязаниями. То были ужасные дни. В его присутствии, под его взглядами она задыхалась, щеки обжигала краска стыда, и они горели так, будто Хуапа напилась подогретого вина. Сердце то замирало у нее в груди, то стучало, как часы, отмечавшие секунда за секундой быстрый ток крови в жилах. Но дальше этого дело не пошло. Не пошло, потому что в решительный час у Хуаны не хватило духу покинуть детей, которым она так нужна, сказать им, что она уходит, выдержать хотя бы мгновение взгляд испытующих наивных глаз, вопрошающих с тревогой, почему она с ними расстается. Все Это быстро прошло. И быстро было погребено под грудой будничных дел и забот. В тот день, когда она отважилась принять решение, когда друг навсегда покинул ее дом. Хуана вышла на балкон, и стекла показались ей запотевшими, как после дождя, когда лишь смутно можно разглядеть, что творится за ними. Она сложила руки для молитвы. Белые, тонкие, прозрачные пальцы покоились на девственной груди, словно поддерживали незапятнанную лилию.
Вот и все. Вновь медленный, незыблемый бег времени. Привычный распорядок дня. Беготня детей, которые все росли и росли. Юность, полная смеха, чудесных безрассудств, непритязательных шуток. Веселая, беззаботная влюбленность. И наконец — свадьбы. Свадьбы, подготовленные с осторожностью, с опаской, но в конце концов с твердой уверенностью, что так надо. И ради такого дня Хуана достала из шкафа черную кружевную мантилью покойной матери. Эту мантилью она надевала лишь в страстной четверг или же когда шла на кладбище возложить на могилу хрупкие, быстро вянущие цветы воспоминаний. На свадебных торжествах она и бровью не повела в отличие от отца, который был очень взволнован; Карлота превратилась в комок нервов, а Хулио, казалось, вот — вот свалится от переполнявших его чувств. Но Хуана была спокойна. Она распоряжалась всем до последней минуты, следила, чтобы все шло, как заведено. Прощаясь с молодоженами, она, несмотря на необычный день, одарила их все тем же поцелуем, чистым, невинным, словно это был первый поцелуй в ее жизни и губы ее никогда еще не раскрывались для ласки.
С этих пор в жизни Хуаны было меньше трудов, но в целом все осталось по — прежнему. Она наполняла жизнь воспоминаниями, которые складывала одно за другим в свой шкаф. Она рассматривала их с улыбкой, едва намечавшейся на бледном лице. И еще ей оставалось ожидание в сумерках на балконе. Она слышала, как звонили колокола, приближая желанный час. Сумерки сгущались. Иногда от балконов напротив отражался последний луч солнца, точно песнь прощания с жизнью. Торопливо шли мимо прохожие; только летом Этот быстрый ритм иногда замедлялся. Газовые фонари мерцали, зажигаясь один за другим. Время от времени доносился кашель отца или шарканье его усталых ног по коридору. А Хуана на балконе все ждала и ждала, чтобы о ней вспомнили.
Казалось, все кончено. И вместе с тем все началось снова, как будто еще были возможны чудеса. У Хулио и Карлоты появились дети. А потом началась война. И снова Хуана должна была поспевать везде. Она опять стала жить, как раньше, словно ничего не случилось. Разгоняла мрачные мысли, навещая сеструг и брата. Часами выстаивала в очередях, лишь бы получить что‑нибудь, какие‑то крохи, которые могли пригодиться для трех ее семейных очагов. Ее постоянной заботой было довести дело до конца, наперекор всему; она одна несла на плечах ужасный груз прожитых лет, когда ветер все унес от нее и когда тот же ветер вернул ей, как брошенное в пыль семя, единственную опору ее существования.
И только слышно было в доме биение сердца Хуаны; во всем городе только и слышно было биение сердца Хуаны; во всем мире слышно было биение ее чистого, непорочного, одинокого сердца. В бешеном беге месяцев, среди драматических событий, разворачивавшихся как лента, она сохранила мужество, сохранила смысл своей жизни. За балконными стеклами шли, казалось, все те же дни, но песня прошлых лет умолкла навеки и повторялась лишь в затаенных углах воспоминаний. И Хуану охватила тревога, постоянное беспокойство — как жить дальше, как пережить все это и охранить детей от борьбы, которой, казалось, не будет конца, как, возможно, не было и начала.
Но однажды все же пришел конец. Хулио и Карлота простилась с сестрой — они уезжали далеко и даже не могли заверить, что вернутся. Она глядела на них не сморгнув, неподвижная и безмолвная, как соляная статуя. Они поручили Хуане своих детей. II Хуана, как в давние времена, стояла на балконе, задумавшись, приложив лоб к стеклу, и смотрела, как уходят от нее далеко — далеко ее дети. Они не обернулись на углу и не помахали ей рукой, и Хуане снова показалось, что по стеклам балкона барабанит дождь — стоял хмурый, безрадостный день, и улица была пустынна и печальна, как в день маминых похорон. Из задумчивости ее вывел только плач малышей; дети Хулио и Карлоты ничего не понимали в бессмысленных человеческих распрях. Услыхав их плач, Хуана ушла с балкона. Она подошла к малышам. По щекам ее катились слезы. Дети запачкались, и мать Хуана решила, что сейчас лучше всего помыть розовые невинные ручонки, которые со временем также познают грех, радости и горести, зреющие для всех на древе познания добра и зла.
Суньига, Хосе Эдуардо
ВЕТОЧКА КОРАЛЛА (перевод с испанского Е. Гальрперина)
В гончарной мастерской, погруженной в полумрак, сидит человек. Руки его безостановочно двигаются. Снаружи он едва виден, но люди знают, что гончар — в мастерской по доносящемуся оттуда непрерывному гудению. Гудение негромкое, глухое, сопровождающее работу несложного устройства. Устройство это из деревянных педалей и веревок, оно приводит в движение гончарный круг.
